Narine Abgaryan's Blog, page 8
July 10, 2019
Пока ребёнок маленький, мечтаешь о том, чтобы он скорее в...
Пока ребёнок маленький, мечтаешь о том, чтобы он скорее вырос. Дурак потому что. Не догадываешься, что по сравнению со взрослыми проблемами детские — это так, ерунда. Плохо спал первые четыре года жизни? Зато теперь не добудиться! Кашу каждый раз под танцы с бубнами приходилось заталкивать в рот, половину выплёвывал, половину по себе размазывал? Зато в пубертат сметает полное содержимое холодильника в один подход. Нужно было возить его через полгорода к логопеду, а вечером, проклиная всё на свете, клеить кубики Зайцева? Поди это проще, чем круги по потолкам наматывать, пока он ЕГЭ сдаёт!
В три года научился читать. Зато молчал, как партизан. Читал в себя, бесслышно шевеля губами.
— Может он немой? — волновалась я.
Логопед задумчиво смотрел сквозь меня.
— Мальчики позже начинают говорить, это нормально.
— А вдруг он немой?
— Сама вы немая, — сердился логопед. — Посмотрите какие у него умные красивые глазки. Видите?
— Вижу.
— Ну вот! А вы волнуетесь.
— А они не косят?
У логопеда заканчивалось терпение и он выпроваживал меня из кабинета. Сын, произнося в себя слоги, складывал из кубиков длинные слова: па-ро-ход, шо-ко-лад, жа-во-ро-нок.
Заговорил в четыре и потом не умолкал года два, даже во сне сыпал вопросами.
— Как называется обратная сторона колена?
— Чем перья к голубям прикрепляют? Пластилином или клеем?
— Что такое жды? Как это нет такого слова? Есть: два! жды! два!
А потом он окончательно вырос. И оказалось, что вопрос про обратную сторону колена в пять часов утра — это цветочки. Зато ягодки — это волноваться, где он шляется посреди ночи и почему не отвечает на звонки!
Нарисуется на рассвете, с невинным выражением лица и жухлым букетом роз:
— Сюрприз!
Истинно вам говорю — сюрпризами устлан путь родителя к могиле.
И главное не рассердиться и не наорать — постоянно отшучивается.
Составляю меню — ждём гостей.
— Толму сварю, если свежий виноградный лист найду. И баранину запеку. А может курицу? Или рыбу?
— Мам!
— И пахлаву! Пахлаву испеку. Или эклеры?
— Мамэле, уймёшься ты наконец?
— Я же хочу как лучше!
— Дэйенерис тоже хотела как лучше! Помнишь чем это закончилось?
Сходили в магазин за продуктами. Договаривается по телефону о встрече:
— Давайте в пять, раньше не смогу, в магазин вышли. Скорость? Скорость у нас обычная: мать бегом, я ползком.
В мае поехал с друзьями на ролевую игру в Смоленскую область. Собирала как на штурм Эвереста. Даже складной нож-отвёртку положила, мало ли, вдруг нужно будет кому-нибудь что-нибудь отвинтить. Вернулся из универа, выгреб из рюкзака половину содержимого. Пощупал спальник.
— Джипиэс не установила? Нет??? Сдаёшь, мать.
Долго любовался содержимым аптечки:
— Скальпель забыла положить.
— Зачем вам скальпель?
— Если ещё и скальпель — можно будет кому-нибудь аппендикс вырезать.
— Где книга о Мартине Лютере Кинге на английском? Ночами буду друзьям читать.
— Зачем?
— К тому времени разберёмся зачем.
Спрашиваю, все ли едят свинину — хочу им сэндвичи с бужениной в дорогу положить.
— Игорь не ест.
— Он мусульманин?
— Не знаю. Спрашивать неудобно.
— Имя вроде русское.
— Ну и что? У меня тоже не особо армянское имя!
Купила Игорю варёно-копчёной говядины.
Сооружаю сэндвичи: мясо, сыр, помидоры, зелёный салат, аджика. Эмиль убирает их в походную сумку. Одевается, собирается выходить. И тут меня пронзает догадка:
— Боже мой, Эмиль, а вдруг Игорь еврей?
— Мам, ну ты вообще! И что если еврей?
— А я говядину с сыром положила.
— И?
— Мясо с молоком — некошерно! Знаешь что, пусть он разделит бутерброд на две части и ест в два приёма. Тут будет сыр, там — говядина. Хотя не уверена, что так можно.
— Разберёмся.
Проводила.
Вечером прилетает укоризненная смска:
«Мам. Игорь русский. Просто вегетарианец».
Еле отошла от Смоленской области, грянуло новое испытание!
Сдал сессию, поехал с друзьями в Карелию — выживать в лесах и сплавляться по рекам.
Попросила отчитываться каждый вечер сообщением. Я мать, имею право знать, что всё у тебя хорошо. На большее не претендую, одна коротенькая смска и всё! Пересказала историю, услышанную от моей американской подруги, муж которой съездил с друзьями на рыбалку и попал в настоящий шторм. Пока одного горе-рыбака выворачивало за борт, а другой боролся со стихией хаотично и бессмысленно, третий набирал жене сообщение: «Дорогая, пока рано волноваться!»
Смеялся.
У лифта обнадёжил:
— Смсок от меня не жди, прямо сразу начинай волноваться.
Уехали. Сутки тишины.
На вторые приходит сообщение от друга Пети:
«Всё в порядке, мы плывём».
Отвечаю, выждав положенные десять минут (главное не выдавать волнения):
«Спасибо большое. Берегите себя».
Терзаюсь мыслью, почему ответил Петя, а не Эмиль.
Проходят ещё два дня. Ни ответа ни привета. Воображение рисует страшные сцены из фильма «Выживший». Не даёт покоя мысль, где они в карельских лесах найдут лошадь, чтобы спастись от арктического мороза, который может грянуть в любой момент посреди июля.
Выждав до вечера, набираю смску Пете:
«Вы там живы? Почему Эмиль не пишет? Телефон потерял или совесть? Или и то и другое?»
Дрожащей рукой пришпандориваю жалкий смайлик. Чтоб не думали, что переживаю.
Спустя мучительные 8 часов приходит ответ:
«Живые, ничего не терял, просто мы по очереди решили телефонами пользоваться, чтоб заряда точно хватило».
Могла, между прочим, сама догадаться.
Хочешь всю жизнь ощущать себя дебилом? Роди сына.
В три года научился читать. Зато молчал, как партизан. Читал в себя, бесслышно шевеля губами.
— Может он немой? — волновалась я.
Логопед задумчиво смотрел сквозь меня.
— Мальчики позже начинают говорить, это нормально.
— А вдруг он немой?
— Сама вы немая, — сердился логопед. — Посмотрите какие у него умные красивые глазки. Видите?
— Вижу.
— Ну вот! А вы волнуетесь.
— А они не косят?
У логопеда заканчивалось терпение и он выпроваживал меня из кабинета. Сын, произнося в себя слоги, складывал из кубиков длинные слова: па-ро-ход, шо-ко-лад, жа-во-ро-нок.
Заговорил в четыре и потом не умолкал года два, даже во сне сыпал вопросами.
— Как называется обратная сторона колена?
— Чем перья к голубям прикрепляют? Пластилином или клеем?
— Что такое жды? Как это нет такого слова? Есть: два! жды! два!
А потом он окончательно вырос. И оказалось, что вопрос про обратную сторону колена в пять часов утра — это цветочки. Зато ягодки — это волноваться, где он шляется посреди ночи и почему не отвечает на звонки!
Нарисуется на рассвете, с невинным выражением лица и жухлым букетом роз:
— Сюрприз!
Истинно вам говорю — сюрпризами устлан путь родителя к могиле.
И главное не рассердиться и не наорать — постоянно отшучивается.
Составляю меню — ждём гостей.
— Толму сварю, если свежий виноградный лист найду. И баранину запеку. А может курицу? Или рыбу?
— Мам!
— И пахлаву! Пахлаву испеку. Или эклеры?
— Мамэле, уймёшься ты наконец?
— Я же хочу как лучше!
— Дэйенерис тоже хотела как лучше! Помнишь чем это закончилось?
Сходили в магазин за продуктами. Договаривается по телефону о встрече:
— Давайте в пять, раньше не смогу, в магазин вышли. Скорость? Скорость у нас обычная: мать бегом, я ползком.
В мае поехал с друзьями на ролевую игру в Смоленскую область. Собирала как на штурм Эвереста. Даже складной нож-отвёртку положила, мало ли, вдруг нужно будет кому-нибудь что-нибудь отвинтить. Вернулся из универа, выгреб из рюкзака половину содержимого. Пощупал спальник.
— Джипиэс не установила? Нет??? Сдаёшь, мать.
Долго любовался содержимым аптечки:
— Скальпель забыла положить.
— Зачем вам скальпель?
— Если ещё и скальпель — можно будет кому-нибудь аппендикс вырезать.
— Где книга о Мартине Лютере Кинге на английском? Ночами буду друзьям читать.
— Зачем?
— К тому времени разберёмся зачем.
Спрашиваю, все ли едят свинину — хочу им сэндвичи с бужениной в дорогу положить.
— Игорь не ест.
— Он мусульманин?
— Не знаю. Спрашивать неудобно.
— Имя вроде русское.
— Ну и что? У меня тоже не особо армянское имя!
Купила Игорю варёно-копчёной говядины.
Сооружаю сэндвичи: мясо, сыр, помидоры, зелёный салат, аджика. Эмиль убирает их в походную сумку. Одевается, собирается выходить. И тут меня пронзает догадка:
— Боже мой, Эмиль, а вдруг Игорь еврей?
— Мам, ну ты вообще! И что если еврей?
— А я говядину с сыром положила.
— И?
— Мясо с молоком — некошерно! Знаешь что, пусть он разделит бутерброд на две части и ест в два приёма. Тут будет сыр, там — говядина. Хотя не уверена, что так можно.
— Разберёмся.
Проводила.
Вечером прилетает укоризненная смска:
«Мам. Игорь русский. Просто вегетарианец».
Еле отошла от Смоленской области, грянуло новое испытание!
Сдал сессию, поехал с друзьями в Карелию — выживать в лесах и сплавляться по рекам.
Попросила отчитываться каждый вечер сообщением. Я мать, имею право знать, что всё у тебя хорошо. На большее не претендую, одна коротенькая смска и всё! Пересказала историю, услышанную от моей американской подруги, муж которой съездил с друзьями на рыбалку и попал в настоящий шторм. Пока одного горе-рыбака выворачивало за борт, а другой боролся со стихией хаотично и бессмысленно, третий набирал жене сообщение: «Дорогая, пока рано волноваться!»
Смеялся.
У лифта обнадёжил:
— Смсок от меня не жди, прямо сразу начинай волноваться.
Уехали. Сутки тишины.
На вторые приходит сообщение от друга Пети:
«Всё в порядке, мы плывём».
Отвечаю, выждав положенные десять минут (главное не выдавать волнения):
«Спасибо большое. Берегите себя».
Терзаюсь мыслью, почему ответил Петя, а не Эмиль.
Проходят ещё два дня. Ни ответа ни привета. Воображение рисует страшные сцены из фильма «Выживший». Не даёт покоя мысль, где они в карельских лесах найдут лошадь, чтобы спастись от арктического мороза, который может грянуть в любой момент посреди июля.
Выждав до вечера, набираю смску Пете:
«Вы там живы? Почему Эмиль не пишет? Телефон потерял или совесть? Или и то и другое?»
Дрожащей рукой пришпандориваю жалкий смайлик. Чтоб не думали, что переживаю.
Спустя мучительные 8 часов приходит ответ:
«Живые, ничего не терял, просто мы по очереди решили телефонами пользоваться, чтоб заряда точно хватило».
Могла, между прочим, сама догадаться.
Хочешь всю жизнь ощущать себя дебилом? Роди сына.
June 8, 2019
Покупайте зелёную алычу, пока сезон. В детстве мы могли з...
Покупайте зелёную алычу, пока сезон. В детстве мы могли за неё покалечить. Большой кулёк хрусткой алычи тогда стоил двадцать копеек. Брали мы её на нашем базаре, у торговки Зейнаб. Переминаясь с ноги на ногу, с нетерпением наблюдали, как она вырывает страницу из журнала «Крестьянка» (газеты Зейнаб-хала считала отравой, потому признавала только «белую бумагу»). Далее она сворачивала вырванную страницу в конус, загибала острый конец, приминала его пальцами и заправляла в образовавшийся кармашек кончик бумаги. Кульки Зейнаб-хала сворачивала знатные — они выдерживали не только речной песок и гальку, но и, совсем недолго — воду. Самым смаком было, сожрав, отчаянно гримасничая, кислую алычу и запулив друг в друга косточками, залить в кулёк ледяной речной воды и опрокинуть её за шиворот противника. Визгу было!
Алыча — вкус моего беззаботного детства. Её можно было есть просто так, или же с солью, как незрелые зелёные абрикосы и яблоки. Надкусываешь, макаешь в каменную соль, жуёшь громко, с выражением, и наблюдаешь, как нани, проклиная всё на свете, охая и хватаясь за поясницу, гоняет по двору цесарку.
По проклятиям очень легко вычислить, кому они адресованы.
— Чтоб глаза твои лопнули, старая карга! — это она себе, потому что забыла подрезать перья на одном крыле цесарки, а они мало того, что любому скакуну сто очков вперёд дадут, так ещё и летают — невысоко, но стремительно и заполошно.
— Чтоб земля моя была на твоей голове, безрогая ты скотина! — это уже цесарке, которая, возмущённо ругаясь, улепётывает прочь.
Хоть ставки делай, кто первым к финишу придёт.
Деревенская цесарка не только знатный скакун и летун, но и вполне приличная сторожевая собака: завидев во дворе чужаков, она поднимает такой гвалт, что только выстрелом и утихомиришь. У нани свой способ укрощения разошедшихся цесарок — она кидается в них метлой. После того как однажды опрометчиво бросила в них дуршлаг с лущёным горохом и потом вынуждена была собирать его по грядкам, изощряясь в отоларингологических проклятиях («чтоб глаза твои выпали и по дороге покатились!» «чтоб веки у тебя слиплись и тебе пришлось ноздрями на мир смотреть!» «чтоб уши у тебя свернулись трубочкой, и ты не могла больше не боку спать!»), метлу она всегда держит под рукой. Дед по этому поводу любит шутить всякое, но шёпотом, так, чтобы тёща не слышала. С годами она набралась меткости и броском метлы может кого угодно скопытить.
Самое сложное в приготовлении цесарки — её поймать. Остальное для деревенской хозяйки дело техники: ошпарить, ощипать, выпотрошить. Опытные хозяйки, обмотав тушку в лоскут чистой холщовой ткани, оставляют в холодном погребе на сутки — так мясо вызревает и набирается аромата. А далее цесарку нужно тщательно натереть смесью соли и красного перца, и начинить до упора сезонными кисленькими фруктами-ягодами. Весной это алыча, летом — кизил, осенью — яблоки зимних сортов или же нарезанная на крупные дольки айва, опять же с сушёным кизилом или барбарисом. Ножки цесарки надо крепко обмотать бечёвкой, уложить её на противень вверх грудкой, обложить картофелем и несколькими веточками горного чабера (цитрон), посолить-поперчить, подлить полчашки воды, накрыть фольгой и убрать в горячую — 180 градусов, духовку. Было бы здорово готовить в каменной печи, сразу после того, как там выпекли хлеб, но капризничать не будем. Минут через сорок фольгу убираем, выкладываем поверх картофеля горсть-другую алычи, подрумяниваем цесарку, не забывая поливать соком.
В Москву наконец-то стали привозить алычу, а в магазинах появились цесарки. Спешите готовить.
Есть цесарку можно горячей, макая в соус корочку хлеба. Но во сто карт вкуснее есть её холодной. Сочное и нежное, подёрнутое кислинкой мясо, пряная трава, ароматный молодой картофель — что может быть вкуснее в жаркий летний день? Если только кулёк алычи, купленной в далёком 80-м на бердском базаре у синеглазой Зейнаб-хала.
Алыча — вкус моего беззаботного детства. Её можно было есть просто так, или же с солью, как незрелые зелёные абрикосы и яблоки. Надкусываешь, макаешь в каменную соль, жуёшь громко, с выражением, и наблюдаешь, как нани, проклиная всё на свете, охая и хватаясь за поясницу, гоняет по двору цесарку.
По проклятиям очень легко вычислить, кому они адресованы.
— Чтоб глаза твои лопнули, старая карга! — это она себе, потому что забыла подрезать перья на одном крыле цесарки, а они мало того, что любому скакуну сто очков вперёд дадут, так ещё и летают — невысоко, но стремительно и заполошно.
— Чтоб земля моя была на твоей голове, безрогая ты скотина! — это уже цесарке, которая, возмущённо ругаясь, улепётывает прочь.
Хоть ставки делай, кто первым к финишу придёт.
Деревенская цесарка не только знатный скакун и летун, но и вполне приличная сторожевая собака: завидев во дворе чужаков, она поднимает такой гвалт, что только выстрелом и утихомиришь. У нани свой способ укрощения разошедшихся цесарок — она кидается в них метлой. После того как однажды опрометчиво бросила в них дуршлаг с лущёным горохом и потом вынуждена была собирать его по грядкам, изощряясь в отоларингологических проклятиях («чтоб глаза твои выпали и по дороге покатились!» «чтоб веки у тебя слиплись и тебе пришлось ноздрями на мир смотреть!» «чтоб уши у тебя свернулись трубочкой, и ты не могла больше не боку спать!»), метлу она всегда держит под рукой. Дед по этому поводу любит шутить всякое, но шёпотом, так, чтобы тёща не слышала. С годами она набралась меткости и броском метлы может кого угодно скопытить.
Самое сложное в приготовлении цесарки — её поймать. Остальное для деревенской хозяйки дело техники: ошпарить, ощипать, выпотрошить. Опытные хозяйки, обмотав тушку в лоскут чистой холщовой ткани, оставляют в холодном погребе на сутки — так мясо вызревает и набирается аромата. А далее цесарку нужно тщательно натереть смесью соли и красного перца, и начинить до упора сезонными кисленькими фруктами-ягодами. Весной это алыча, летом — кизил, осенью — яблоки зимних сортов или же нарезанная на крупные дольки айва, опять же с сушёным кизилом или барбарисом. Ножки цесарки надо крепко обмотать бечёвкой, уложить её на противень вверх грудкой, обложить картофелем и несколькими веточками горного чабера (цитрон), посолить-поперчить, подлить полчашки воды, накрыть фольгой и убрать в горячую — 180 градусов, духовку. Было бы здорово готовить в каменной печи, сразу после того, как там выпекли хлеб, но капризничать не будем. Минут через сорок фольгу убираем, выкладываем поверх картофеля горсть-другую алычи, подрумяниваем цесарку, не забывая поливать соком.
В Москву наконец-то стали привозить алычу, а в магазинах появились цесарки. Спешите готовить.
Есть цесарку можно горячей, макая в соус корочку хлеба. Но во сто карт вкуснее есть её холодной. Сочное и нежное, подёрнутое кислинкой мясо, пряная трава, ароматный молодой картофель — что может быть вкуснее в жаркий летний день? Если только кулёк алычи, купленной в далёком 80-м на бердском базаре у синеглазой Зейнаб-хала.
June 2, 2019
О «Манюне» в РАМТе
Бога можно рассмешить не только планами, но и мечтами. Потому я старалась не мечтать. Иногда, правда, случались срывы, но я себя одёргивала — с ума сошла всякое воображать! Бросай эту ерунду, занимайся делом.
Занималась.
Например, я работала в гостинице «Интурист», в пункте обмена валюты. Или пыталась заняться бизнесом (благополучно прогорела). Переучивалась на бухгалтера, естественно неудачливого. И переживала оттого, что ничего у меня не получается.
А потом я завела страничку в ЖЖ, и стала вывешивать там истории о своём счастливом детстве. И согласилась на предложение издательства сделать из этих историй книжку.
Так я в 39 лет стала писателем, хотя никогда об этом не мечтала.
Однажды я познакомилась с Рузанной. Пришла на её спектакль по Зощенко и ушла счастливо утешенной, потому что она сделала невозможное — примирила меня с писателем, которому я с детства не могла простить бескомпромиссного папу в «Лёле и Миньке».
Именно тогда, воодушевлённая спектаклем, я и позволила себе робкую надежду: а вдруг Рузанна поставит «Манюню»? И если да, то пусть Ба сыграет Нина Дворжецкая, ведь больше никто с этой ролью не справится.
А ещё я мечтала, чтобы кто-нибудь показал книжку художественному руководителю РАМТа Алексею Бородину. Как потом оказалось, это сделала сама Нина Дворжецкая.
История с постановкой в РАМТе «Манюни» завертелась два года назад. Я совсем не переживала, потому что отдала книгу в надёжные руки. Я знала — Рузанна именно тот волшебник, который сумеет осуществить мою мечту. Она выберет самых правильных артистов, она сделает лучшую инсценировку. Я не сомневалась, что спектакль окажется именно таким, каким я бы хотела, чтобы он был. И он именно таким и оказался — невозможно смешным и совсем немного — печально-нежным.
Мне повезло, я росла в любви. До поры до времени я даже не подозревала, что бывает по-другому. Ведь моей родиной была даже не конкретная страна, а крохотный городок Берд, где все знали друг друга, где мама спокойно отпускала нас на все четыре стороны, потому что не сомневалась, что если мы нашалим, то обязательно найдётся какая-нибудь чужая бабушка, которая за ухо приведёт нас домой, где каждый вечер с работы возвращался папа, и первое, что мы делали с сёстрами — с разбега висли на нём гроздьями, а он, усталый, но ужасно любящий, обнимал нас и целовал в макушки. Это был мир, где любовь являлась не счастливым даром, а чем-то безусловным. Как небо, или солнце, или дождь.
Когда у тебя всё хорошо, где-то там, в другом, большом городе, где ходят краснобокие трамваи и на цирковом представлении можно увидеть настоящего клоуна, обязательно найдётся такая же как ты десятилетняя девочка, которая не помнит своего папу, потому что когда ей было два года, он ушёл из семьи и никогда больше не давал о себе знать. У этой девочки любящие мама и бабушка, но у неё нет и никогда не будет возможности повиснуть с разбега на отцовской шее и ощутить себя всесильной, ведь рядом нет того, кто всегда защитит.
Именно этой девочкой и оказалась моя Рузанна.
Жанр спектакля она определила как объяснение в любви. И спектакль действительно о любви. О чистой и неподдельной любви той самой покинутой девочки к людям, которым досталось больше счастья. Мне сложно вообразить каким огромным должно быть человеческое сердце, чтобы оно, не очерствев от обиды и неподдельного детского горя, умело так искренне, так безгранично радоваться за других.
Всю жизнь, почти в каждом своём спектакле Рузанна вела беседу со своим папой. Но именно здесь, в «Манюне», эта беседа получился особенно трогательной и уместной. И надеюсь — целительной.
Наши горы — это твои горы, наше небо — это твоё небо, наше солнце — оно и твоё. И наш Берд — он навсегда твой, моя родная.
Спасибо за твою нежную преданность. И за то, что научила меня мечтать.
Дорогие мои бердцы, вообразите — в одном из лучших московских театров теперь играют потрясающий спектакль о вас.
Я хочу поблагодарить каждого, кто имел отношение к «Манюне».
Спасибо Алексею Владимировичу Бородину, человеку большого таланта и большого мужества, преданному своему театру до краинок души.
Спасибо Софье Михайловне Апфельбаум, которая начинала с нами, и всё это непростое для себя время была рядом.
Спасибо Нине Дворжецкой и Алексею Колгану — за любовь и поддержку. Нина Игоревна, если когда-нибудь случится экранизация «Манюни», я буду настаивать, чтобы Ба играли вы, потому что вы — лучшая и единственная из всех возможных Ба.
Спасибо Ане Дворжецкой (Наринэ), Анне Ковалёвой (Манюня), Марианне Ильиной (Каринке) и Лашкевич Полине (Гаянэ). Девочки, если бы вы знали, до чего похожи на нас, маленьких, угловатых и безголовых!
Спасибо Денису Баландину (папа), Дарье Семёновой (мама) и Тарасу Епифанцеву (дядя Миша). Вы такие трогательные и такие настоящие!
Спасибо героическому Ивану Воротняку, убедительно сыгравшему белого, практически эндемичного армянского медведя и не скончавшемуся от теплового удара.
Спасибо Павлу Хурлёву (Олег) и Дарье Бранкевич (Ася). Моя Москва — это вы.
Спасибо Олегу Зима(хормейстер Серго Михалыч, дядя Сурен) и Татьяне Веселкиной (тётя Мариам). Мой Берд — это вы.
Спасибо Алексею Боброву и Виталию Тимашкову (армянское радио). Вы были до того смешными и прекрасными, что теперь мне не хватает вас в своей книге!
Спасибо всем сотрудникам театра, которые остаются за сценой. Ваш труд важен и неоценим.
Спасибо Маше Утробиной за потрясающие декорации.
Спасибо Ивану Волкову за точное и бережное музыкальное оформление спектакля.
Спасибо Черешневому лесу.
Спасибо всем моим друзьям, которые, побросав свои дела, пришли на спектакль.
Спасибо Лене Смирновой, Леониду и Инне Шпольским, Владиславу и Кристине Сааковым за то, что были рядом.
И отдельная нежная благодарность Марине Трубиной и Асель Мухтаровой-Казарновской — за поддержку и веру в меня.
P.S. Кто-то из юных зрителей, досмотрев спектакль, выпытывал у своей бабушки, когда же будет вторая часть. Прознав об этом, Рузанна тихо легла в обморок. Рассказывать артистам не стали. Пожалели.
Ссылка на отзыв авторитетного театрального критика Алёны Карась. https://rg.ru/2019/05/30/reg-cfo/ruzanna-movsesian-postavila-na-scene-ramt-utopiiu-detstva.html?fbclid=IwAR0jz6Ou1t3OrOGl-ZwMLXquj686pFSVTytSTEDYfetzj-hMu9L3kpZcaUg
Занималась.
Например, я работала в гостинице «Интурист», в пункте обмена валюты. Или пыталась заняться бизнесом (благополучно прогорела). Переучивалась на бухгалтера, естественно неудачливого. И переживала оттого, что ничего у меня не получается.
А потом я завела страничку в ЖЖ, и стала вывешивать там истории о своём счастливом детстве. И согласилась на предложение издательства сделать из этих историй книжку.
Так я в 39 лет стала писателем, хотя никогда об этом не мечтала.
Однажды я познакомилась с Рузанной. Пришла на её спектакль по Зощенко и ушла счастливо утешенной, потому что она сделала невозможное — примирила меня с писателем, которому я с детства не могла простить бескомпромиссного папу в «Лёле и Миньке».
Именно тогда, воодушевлённая спектаклем, я и позволила себе робкую надежду: а вдруг Рузанна поставит «Манюню»? И если да, то пусть Ба сыграет Нина Дворжецкая, ведь больше никто с этой ролью не справится.
А ещё я мечтала, чтобы кто-нибудь показал книжку художественному руководителю РАМТа Алексею Бородину. Как потом оказалось, это сделала сама Нина Дворжецкая.
История с постановкой в РАМТе «Манюни» завертелась два года назад. Я совсем не переживала, потому что отдала книгу в надёжные руки. Я знала — Рузанна именно тот волшебник, который сумеет осуществить мою мечту. Она выберет самых правильных артистов, она сделает лучшую инсценировку. Я не сомневалась, что спектакль окажется именно таким, каким я бы хотела, чтобы он был. И он именно таким и оказался — невозможно смешным и совсем немного — печально-нежным.
Мне повезло, я росла в любви. До поры до времени я даже не подозревала, что бывает по-другому. Ведь моей родиной была даже не конкретная страна, а крохотный городок Берд, где все знали друг друга, где мама спокойно отпускала нас на все четыре стороны, потому что не сомневалась, что если мы нашалим, то обязательно найдётся какая-нибудь чужая бабушка, которая за ухо приведёт нас домой, где каждый вечер с работы возвращался папа, и первое, что мы делали с сёстрами — с разбега висли на нём гроздьями, а он, усталый, но ужасно любящий, обнимал нас и целовал в макушки. Это был мир, где любовь являлась не счастливым даром, а чем-то безусловным. Как небо, или солнце, или дождь.
Когда у тебя всё хорошо, где-то там, в другом, большом городе, где ходят краснобокие трамваи и на цирковом представлении можно увидеть настоящего клоуна, обязательно найдётся такая же как ты десятилетняя девочка, которая не помнит своего папу, потому что когда ей было два года, он ушёл из семьи и никогда больше не давал о себе знать. У этой девочки любящие мама и бабушка, но у неё нет и никогда не будет возможности повиснуть с разбега на отцовской шее и ощутить себя всесильной, ведь рядом нет того, кто всегда защитит.
Именно этой девочкой и оказалась моя Рузанна.
Жанр спектакля она определила как объяснение в любви. И спектакль действительно о любви. О чистой и неподдельной любви той самой покинутой девочки к людям, которым досталось больше счастья. Мне сложно вообразить каким огромным должно быть человеческое сердце, чтобы оно, не очерствев от обиды и неподдельного детского горя, умело так искренне, так безгранично радоваться за других.
Всю жизнь, почти в каждом своём спектакле Рузанна вела беседу со своим папой. Но именно здесь, в «Манюне», эта беседа получился особенно трогательной и уместной. И надеюсь — целительной.
Наши горы — это твои горы, наше небо — это твоё небо, наше солнце — оно и твоё. И наш Берд — он навсегда твой, моя родная.
Спасибо за твою нежную преданность. И за то, что научила меня мечтать.
Дорогие мои бердцы, вообразите — в одном из лучших московских театров теперь играют потрясающий спектакль о вас.
Я хочу поблагодарить каждого, кто имел отношение к «Манюне».
Спасибо Алексею Владимировичу Бородину, человеку большого таланта и большого мужества, преданному своему театру до краинок души.
Спасибо Софье Михайловне Апфельбаум, которая начинала с нами, и всё это непростое для себя время была рядом.
Спасибо Нине Дворжецкой и Алексею Колгану — за любовь и поддержку. Нина Игоревна, если когда-нибудь случится экранизация «Манюни», я буду настаивать, чтобы Ба играли вы, потому что вы — лучшая и единственная из всех возможных Ба.
Спасибо Ане Дворжецкой (Наринэ), Анне Ковалёвой (Манюня), Марианне Ильиной (Каринке) и Лашкевич Полине (Гаянэ). Девочки, если бы вы знали, до чего похожи на нас, маленьких, угловатых и безголовых!
Спасибо Денису Баландину (папа), Дарье Семёновой (мама) и Тарасу Епифанцеву (дядя Миша). Вы такие трогательные и такие настоящие!
Спасибо героическому Ивану Воротняку, убедительно сыгравшему белого, практически эндемичного армянского медведя и не скончавшемуся от теплового удара.
Спасибо Павлу Хурлёву (Олег) и Дарье Бранкевич (Ася). Моя Москва — это вы.
Спасибо Олегу Зима(хормейстер Серго Михалыч, дядя Сурен) и Татьяне Веселкиной (тётя Мариам). Мой Берд — это вы.
Спасибо Алексею Боброву и Виталию Тимашкову (армянское радио). Вы были до того смешными и прекрасными, что теперь мне не хватает вас в своей книге!
Спасибо всем сотрудникам театра, которые остаются за сценой. Ваш труд важен и неоценим.
Спасибо Маше Утробиной за потрясающие декорации.
Спасибо Ивану Волкову за точное и бережное музыкальное оформление спектакля.
Спасибо Черешневому лесу.
Спасибо всем моим друзьям, которые, побросав свои дела, пришли на спектакль.
Спасибо Лене Смирновой, Леониду и Инне Шпольским, Владиславу и Кристине Сааковым за то, что были рядом.
И отдельная нежная благодарность Марине Трубиной и Асель Мухтаровой-Казарновской — за поддержку и веру в меня.
P.S. Кто-то из юных зрителей, досмотрев спектакль, выпытывал у своей бабушки, когда же будет вторая часть. Прознав об этом, Рузанна тихо легла в обморок. Рассказывать артистам не стали. Пожалели.
Ссылка на отзыв авторитетного театрального критика Алёны Карась. https://rg.ru/2019/05/30/reg-cfo/ruzanna-movsesian-postavila-na-scene-ramt-utopiiu-detstva.html?fbclid=IwAR0jz6Ou1t3OrOGl-ZwMLXquj686pFSVTytSTEDYfetzj-hMu9L3kpZcaUg
Друзья, во вторник, 4 июня, издательство АСТ и Редакция Е...
Друзья, во вторник, 4 июня, издательство АСТ и Редакция Елены Шубиной представляют новый сборник "Птичий рынок".
В книге 37 рассказов от 37 современных российских авторов.
Редактор сборника — Алла Шлыкова. Художник — Арина Обух.
Представлять книгу будем мы с Евгенией Некрасовой.
Модерировать встречу будет Елена Даниловна Шубина.
Приходите, поговорим, пообнимаемся, расскажем друг другу смешные байки о животных.
Место встречи — Московский Дом книги.
4 июня, 19.00, Новый Арбат 8.
В книге 37 рассказов от 37 современных российских авторов.
Редактор сборника — Алла Шлыкова. Художник — Арина Обух.
Представлять книгу будем мы с Евгенией Некрасовой.
Модерировать встречу будет Елена Даниловна Шубина.
Приходите, поговорим, пообнимаемся, расскажем друг другу смешные байки о животных.
Место встречи — Московский Дом книги.
4 июня, 19.00, Новый Арбат 8.
May 29, 2019
А ведь такими я и запомню их — солнечная, жарко-влажная Р...
А ведь такими я и запомню их — солнечная, жарко-влажная Рига и завешенный дождём Таллин. Цветущие каштаны, золото рапсовых полей, брусчатка, голуби и чайки, шпили ратуш и костёлов, луковички храмов, каменные, заросшие кудрявой гречишкой стены крепостей.
Блеклая сирень. Нежные ландыши. Пуховое небо.
Дышать, дышать.
Два разных мира. В Риге превращаешься в бездомного кота, основная забота которого — гулять по крышам и наблюдать город. В Таллине совсем наоборот, хочется лечь в траву, и, свернувшись калачиком, наблюдать облака. И пусть звонят колокола, каждые пятнадцать минут бьют часы на ратуше, пусть над тобой течёт река людей — невозможно красивых, богообразных. А ты любуйся ими и гадай — может этот в прошлой жизни был эльфом? Или может быть тот?
И там и там прилетает привет от родины. В Риге это крепкозаваренный ароматный кофе, который тебе подают во дворе армянского храма. В небе янтарится закат, сделав прощальный круг над куполом, укладываются спать пчёлы — отец Хосров обзавёлся пасекой, так что в этом году будет первый храмовый мёд.
А в Таллине это кочари, который танцуют на площади ратуши местные армяне. Мне на встречу с читателями, я спешу, но не остановиться и не полюбоваться не могу. Звучит зурна, вплетая в дождливое полотно тугого балтийского воздуха искристые нити, выбивает мерный такт дхол, шаг, ещё шаг, подскок — и ты, расправив крылья, летишь. Кочари — танец войны и мира, танец надежды и веры, танец счастья и любви. Танец родины.
Не перестану повторять — у меня лучшие в мире читатели. Спасибо за тактичность и великодушие, за готовность поддержать, за радость общения, за конфеты и пирожные, которые вы мне заботливо подсовываете — обязательно поешьте, Наринэ, а то вы такая худенькая! Обязательно ем. Но потом какое-то время сижу на диете, не хочу превращаться в мадам Грицацуеву.
Кстати, о диете.
Две полные женщины в узком проходе самолёта Таллин-Рига, одна стоит боком, втянув живот, другая пролезает мимо, приговаривая:
— Зима для нас точно не прошла даром! Ели, ни в чём себе не оказывая.
Вторая, кряхтя от натуги:
— И не похудеешь! Одна зима кончилась, а другая-то близко!
Кто просил девятый сезон «Игр Престолов»? Кажется он всюду!
Было бы странно, если бы я не выкинула какой-нибудь номер и в эту поездку. На таллинском книжном фестивале столкнулась с Джулианом Барнсом и принялась на своём ломаном английском объясниться ему в любви. Барнс вежливо меня выслушал, неуверенно покивал, соглашаясь. Я, восхищённая его скромностью, откланялась и, довольная собой, ушла восвояси. Как потом оказалось, это был не Барнс, а совсем наоборот — Эндрю Уилсон (уточнила потом у Галины Юзефович). Другие дни фестиваля, томимая угрызениями совести, избегала обоих писателей. Стеснялась Уилсона, переживала, что так и не рассказала Барнсу, как полюбила его книги.
В аэропорт выезжала ранним воскресным утром. Таксист предупредил, что будут ещё один пассажир. Им и оказался Барнс.
— Нас друг другу не представили. Как вас зовут? — вежливо осведомился он.
В ответ прорвало плотину, и я наконец высказала всё, что думаю о его прозе. Извинившись за плохой английский и удивляясь тому, откуда берутся слова, минуты три говорила, не останавливаясь.
— Вы уверены, что не знаете английского? — расплылся в улыбке мистер Барнс.
— Абсолютно!
Расстались, весьма довольные друг другом. Имя своё я ему так и не назвала.
Встреч много, времени на работу почти не остаётся. Строго обещала себе закончить со всеми запланированными поездками, а дальше засесть за рукопись. Их у меня целых две, обе, по-моему, меня ненавидят, ершатся и не подпускают к себе, но я упрямый бердский ишак, своего добьюсь.
Забыла в таллинском кафе зонт. Пусть он прослужит долго тому, кто его нашёл. А я обязательно вернусь, потому что приметам нужно соответствовать. В эту поездку накситраллей не встретила, но в следующую обязательно встречу.
Пишу про Ригу и Таллин из Варны. За окном непроглядная южная ночь, сварливится горячее море, кричат неспящие чайки. Старенький репродуктор поёт голосом Люсьен Делиль, на столе лежит заботливая записка: «Моля, затваряите вратата».
Всюду жизнь.
Чуть соберусь с мыслями — расскажу о вчерашней премьере «Манюни». Нужно немного обождать, чтоб схлынули эмоции.
А пока — про Ригу и Таллин. Спасибо всем, кто был рядом. Спасибо моим чудесным переводчикам Илзе, Илоне и Эрле. Спасибо послу Армении в прибалтийских странах Тиграну Мкртчяну, если не его решимость, моей майской поездки в Ригу не случилось бы. Спасибо Мириам Залманович, с которой мы бродили бездомными кошками по рижским крышам. И спасибо моему родному другу Мэейлису Кубитцу, который самый настоящий накситралль, но об этом ещё не догадывается.
Блеклая сирень. Нежные ландыши. Пуховое небо.
Дышать, дышать.
Два разных мира. В Риге превращаешься в бездомного кота, основная забота которого — гулять по крышам и наблюдать город. В Таллине совсем наоборот, хочется лечь в траву, и, свернувшись калачиком, наблюдать облака. И пусть звонят колокола, каждые пятнадцать минут бьют часы на ратуше, пусть над тобой течёт река людей — невозможно красивых, богообразных. А ты любуйся ими и гадай — может этот в прошлой жизни был эльфом? Или может быть тот?
И там и там прилетает привет от родины. В Риге это крепкозаваренный ароматный кофе, который тебе подают во дворе армянского храма. В небе янтарится закат, сделав прощальный круг над куполом, укладываются спать пчёлы — отец Хосров обзавёлся пасекой, так что в этом году будет первый храмовый мёд.
А в Таллине это кочари, который танцуют на площади ратуши местные армяне. Мне на встречу с читателями, я спешу, но не остановиться и не полюбоваться не могу. Звучит зурна, вплетая в дождливое полотно тугого балтийского воздуха искристые нити, выбивает мерный такт дхол, шаг, ещё шаг, подскок — и ты, расправив крылья, летишь. Кочари — танец войны и мира, танец надежды и веры, танец счастья и любви. Танец родины.
Не перестану повторять — у меня лучшие в мире читатели. Спасибо за тактичность и великодушие, за готовность поддержать, за радость общения, за конфеты и пирожные, которые вы мне заботливо подсовываете — обязательно поешьте, Наринэ, а то вы такая худенькая! Обязательно ем. Но потом какое-то время сижу на диете, не хочу превращаться в мадам Грицацуеву.
Кстати, о диете.
Две полные женщины в узком проходе самолёта Таллин-Рига, одна стоит боком, втянув живот, другая пролезает мимо, приговаривая:
— Зима для нас точно не прошла даром! Ели, ни в чём себе не оказывая.
Вторая, кряхтя от натуги:
— И не похудеешь! Одна зима кончилась, а другая-то близко!
Кто просил девятый сезон «Игр Престолов»? Кажется он всюду!
Было бы странно, если бы я не выкинула какой-нибудь номер и в эту поездку. На таллинском книжном фестивале столкнулась с Джулианом Барнсом и принялась на своём ломаном английском объясниться ему в любви. Барнс вежливо меня выслушал, неуверенно покивал, соглашаясь. Я, восхищённая его скромностью, откланялась и, довольная собой, ушла восвояси. Как потом оказалось, это был не Барнс, а совсем наоборот — Эндрю Уилсон (уточнила потом у Галины Юзефович). Другие дни фестиваля, томимая угрызениями совести, избегала обоих писателей. Стеснялась Уилсона, переживала, что так и не рассказала Барнсу, как полюбила его книги.
В аэропорт выезжала ранним воскресным утром. Таксист предупредил, что будут ещё один пассажир. Им и оказался Барнс.
— Нас друг другу не представили. Как вас зовут? — вежливо осведомился он.
В ответ прорвало плотину, и я наконец высказала всё, что думаю о его прозе. Извинившись за плохой английский и удивляясь тому, откуда берутся слова, минуты три говорила, не останавливаясь.
— Вы уверены, что не знаете английского? — расплылся в улыбке мистер Барнс.
— Абсолютно!
Расстались, весьма довольные друг другом. Имя своё я ему так и не назвала.
Встреч много, времени на работу почти не остаётся. Строго обещала себе закончить со всеми запланированными поездками, а дальше засесть за рукопись. Их у меня целых две, обе, по-моему, меня ненавидят, ершатся и не подпускают к себе, но я упрямый бердский ишак, своего добьюсь.
Забыла в таллинском кафе зонт. Пусть он прослужит долго тому, кто его нашёл. А я обязательно вернусь, потому что приметам нужно соответствовать. В эту поездку накситраллей не встретила, но в следующую обязательно встречу.
Пишу про Ригу и Таллин из Варны. За окном непроглядная южная ночь, сварливится горячее море, кричат неспящие чайки. Старенький репродуктор поёт голосом Люсьен Делиль, на столе лежит заботливая записка: «Моля, затваряите вратата».
Всюду жизнь.
Чуть соберусь с мыслями — расскажу о вчерашней премьере «Манюни». Нужно немного обождать, чтоб схлынули эмоции.
А пока — про Ригу и Таллин. Спасибо всем, кто был рядом. Спасибо моим чудесным переводчикам Илзе, Илоне и Эрле. Спасибо послу Армении в прибалтийских странах Тиграну Мкртчяну, если не его решимость, моей майской поездки в Ригу не случилось бы. Спасибо Мириам Залманович, с которой мы бродили бездомными кошками по рижским крышам. И спасибо моему родному другу Мэейлису Кубитцу, который самый настоящий накситралль, но об этом ещё не догадывается.
April 29, 2019
У Айинанц Сильвии умер муж. Не сказать, чтобы его смерть ...
У Айинанц Сильвии умер муж. Не сказать, чтобы его смерть стала для людей сюрпризом, ведь Симону было крепко за восемьдесят, точнее — без году девяносто лет. Но расстроились без исключения все — муж Сильвии был душой компании и всеобщим любимцем. Жил он широко и безудержно, в тратах себя не ограничивал, ел, словно в последний раз, пил так, будто назавтра утвердят сухой закон и впредь за спиртное будет полагаться смертная казнь. Потому завтракал Симон вином (для бодрости), обедал тутовкой (от изжоги), ужинал кизиловкой (чтоб крепко спалось).
Несмотря на царящие в Берде пуританские нравы, в интрижках он себе не отказывал. Любил женщин — самозабвенно и на износ, очаровывался с наскока, ревновал и боготворил, на излёте отношений обязательно дарил какое-нибудь недорогое, но красивое украшение. «Расставаться нужно так, чтобы баба, встретившись с тобой на улице, не прожгла навылет плевком!» — учил он друзей. Друзья отшучивались и, намекая на его любвеобильность, дразнили джантльменом, от слова «джан» — душа моя.
Сильвия по молодости закатывала мужу сцены ревности, но с годами научилась смотреть на его похождения сквозь пальцы. И всё же иногда, чтоб не слишком наглел, устраивала скандалы с битьем тарелок и чашек, которые заранее откладывала из щербатых, предназначенных на выброс. Симон наблюдал с нескрываемым восхищением, как жена мечется по дому, грохая об пол посуду.
— Ишь! — комментировал, подметая потом осколки.
Пока он прибирался, Сильвия курила на веранде, стряхивая пепел в парадные туфли мужа.
Жили, в общем, душа в душу.
Симон умер накануне своего 89-летия, абсолютно здоровым бодрым стариком. Плотно поужинав и опрокинув от бессонницы стопочку кизиловки, он уснул в своё привычное время, а утром не смог подняться с постели. Вызванная скорая диагностировала апоплексический удар, но до больницы не довезла — Симон умер, когда машина, истошно взвывая сиреной, выезжала со двора. Выдали его семье к утру следующего дня, одетым в шерстяной костюм и белоснежную рубашку, тщательно побритым и причёсанным на идеально ровный пробор. Усопшего не стыдно было бы в гроб положить и предъявить вниманию общественности, если не багровые, в синюшный перелив, уши, портящие ему представительный вид. Патологоанатом, предвосхищая расспросы родственников, объяснил, что подобное случается с людьми, умершими от инсульта.
— И как же нам быть? — прослезилась Сильвия.
— Хоронить! — сухо бросил патологоанатом, которому явно было не до сантиментов.
Сильвия долго раздумывала над тем, как придать покойному привычный вид. От предложения старшей невестки замазать уши тональным кремом сердито отмахнулась — не дам из своего мужа меймуна делать! Обозвав бессовестной, выставила вон младшую, предложившую повязать ему косынку. Средней невестке не дала даже рта раскрыть — всё одно толкового не скажет. Так ничего и не придумав, Сильвия, опрометчиво понадеявшись на тактичность земляков, решила оставить всё как есть. Перепоручив невесткам хлопоты по поминальному столу, она переоделась в тёмное и подчёркнуто скромное и уселась в изголовье гроба, вознамерившись провести в скорбном молчании два дня.
Надежды на тактичность земляков не оправдались. При виде покойного, позабыв о словах сочувствия, они первым делом справлялись, почему у него такие вызывающе синие уши. Сильвия вынуждена была, прерывая молчание, обстоятельно им отвечать. Мужчины обескураженно цокали языком, женщины сразу же предлагали что-нибудь придумать.
— Да что тут придумаешь! — вздыхала Сильвия.
— Ну хоть что-нибудь! — упорствовали женщины, сыпля наперебой идиотскими предложениями, как-то: приложить к ушам листья подорожника, нарисовать йодовую сетку, облепить перебродившим тестом, желательно холодным — чтоб наверняка.
Мужчины в ответ крутили пальцем у виска, едко любопытствуя, как вообще можно помочь тому, кому ничем уже не поможешь! Цитата из «Идиота» о красоте, которой суждено спасти мир, неосмотрительно приведённая учителем русской литературы Офелией Амбарцумовной, вызвала в мужском фланге бесцеремонные смешки и вполне разумное утверждение, что красотой покойника не оживишь. «Зато приятно будет на него смотреть!» — не сдавался женский фланг. Обстановка неуклонно накалялась, превращая церемонию прощания в перепалку.
Траурный тон мероприятию вернула Сильвия. Вытащив из буфета тяжеленную супницу, она грохнула её об пол. Женщины, моментально вспомнив, за каким делом явились, дружно заголосили, мужчины вышли во двор — перекурить. Сильвия, довольная собой, снова уселась в изголовье мужа.
Потихоньку стали подтягиваться бывшие пассии Симона, расфуфыренные, словно на парад. Первой явилась Сев-Мушеганц Софья, в кардигане цвета топлёного масла и с фальшивым жемчугом на дряблой шее. Следом заглянула Тевосанц Элиза. Сыновья Элизы давно перебрались во Фресно, потому она пришла во всем американском: платье, туфли, сумка и даже помада цвета пыльной розы, о чём она не преминула сообщить, устраиваясь по правую руку от вдовы. Сильвия повела носом и поморщилась — пахла Элиза приторно-сладкими духами. «Передушилась, ага», — виновато шепнула та и уверила, что терпеть придётся недолго — духи, в отличие от всего остального, не американские, потому быстро выветрятся. Из далёкого Эчмиадзина приехала Бочканц Сусанна и моментально взбесила публику литературным армянским, высокомерно вздёрнутыми тонковыщипанным бровями и подобранными в частую складочку узкими губами. Ей тут же припомнили хромоногую безграмотную мать и отца-оборванца. Сусанна вернула брови на прежнее место и, расслабив узел губ, перешла на бердский диалект, чем сразу же снискала благосклонное к себе расположение. Последней пришла Макаранц Рузанна, удачно выдавшая свою дочь замуж в Москву. Невзирая на апрельскую теплынь, Рузанна явилась в полушубке из чернобурки и бирюзовой фетровой шляпе. Встав к окну спиной (чтоб дневной свет не падал на «упавшее лицо», но зато выгодно подчёркивал богатство меха), она, делая многозначительные проникновенные паузы, прочитала долгий стих о разлуке.
Поэзия стала для Сильвии последней каплей. Бесцеремонно подвинув чернобурку, она ушла к себе, переоделась в маркизетовую блузку и нарядную юбку, заколола волосы бабушкиным черепаховым гребнем, от искушения воткнуть туда до кучи антикварные вязальные спицы из слоновой кости с сожалением отказалась. Зато напудрилась и подкрасила губы — не сидеть же среди этих расфуфыренных куриц нечёсаной выдрой! К тому времени, когда она вернулась, публика значительно поредела. Остались самые стойкие: родственники, бывшие коллеги мужа, пассии (все) и подслеповатая соседка Катинка, кажется намеренно позабытая своими детьми.
Именно старая Катинка и предложила смазать уши покойного растопленным утиным жиром. Мол, вреда всё одно не будет, а польза вполне может приключиться. Ведь знахарка Забел вполне успешно лечила утиным жиром не только синяки и ушибы, но даже переломы.
— Не хоронить же его синеухим, дочка! — прошамкала Катинка, утирая слёзы краем передника.
Сильвия хотела было возразить, что покойному без разницы, какого цвета у него уши, но, поймав боковым зрением шевеление бровей Бочканц Сусанны, передумала — повода злорадствовать она ей не даст.
— Несите утиный жир! — велела она.
— Главное наложить поверх жира компрессы с камфарным маслом. Так знахарка делала! — сыпала инструкциями Катинка, следя за тем, чтобы камфары не переложили. Иначе, как объяснила она, могут случиться судороги.
— Ну ему-то судороги не грозят! — отмахнулась невестка Сильвии.
— Откудыва ты можешь знать? — встопорщилась старая Катинка. — Вместо того чтобы языком молоть, ты бы лучше охладила утиный жир до комнатной температуры!
— Почему именно до комнатной температуры? — полюбопытствовала Макаранц Рузанна, обмахиваясь журналом: в полушубке и шляпе ей было нестерпимо жарко, но на предложение раздеться она неизменно отвечала твёрдым отказом.
— Как почему? — всплеснула руками старая Катинка. — Чтоб не обжечь покойному кожу!
Рузанна, обменявшись ошалелым взглядом с невесткой Сильвии, булькнула в ответ нечленораздельное.
К тому времени, когда у детей Катинки проснулась совесть и они явились за своей матерью, голову Симона украшали большие беспроводные наушники, отжатые со скандалом у младшего внука. Наушники надёжно фиксировали компрессные нашлёпки с камфарным маслом. Несмотря на неоднозначный вид, покойник выглядел вполне умиротворённым и даже счастливым. Вокруг него расселись вдова и бывшие пассии, и, потягивая домашнее вино, вели разговор «за жизнь». Макаранц Рузанна, сдвинув на затылок шляпу и выставив на обозрение сотоварок почти лысую голову, жаловалась на поредевшие волосы. Софья, сняв фальшивый жемчуг и оттянув ворот водолазки, демонстрировала некрасивый шрам, оставшийся после операции на щитовидке. Элиза с горечью призналась, что сыновья еле сводят концы с концами, и потому вся её одежда и даже духи приобретены не в приличном магазине, а в сэконд-хенде, чуть ли не на развес. Сусанна же с упоением жаловалась на высокомерную городскую свекровь: «Эта грымза попрекает меня деревенским происхождением, а сама рюкзак называет лугзагом!»
— Обмажь ей уши утиным жиром, вдруг подобреет, — посоветовала Сильвия под общий смех.
Периодически кто-то из них заглядывал под наушники и сообщал остальным, что толку от утиного жира ноль.
— Неужели кто-нибудь надеялся, что толк будет? — каждый раз осведомлялась Софья, и, выслушав заверения в обратном, разливала по бокалам новую порцию вина.
Разошлись женщины ближе к полуночи, довольные греющим душу общением, наконец-то простившие Симона, друг друга и себя.
На кладбище каждая из них положила в гроб те самые подаренные на память украшения. Сильвия стянула с безымянного пальца обручальное кольцо и надела мужу на мизинец, обещав вскорости за ним прийти.
Похороны вышли лёгкими и светлыми, словно одуванчиковый пух.
Несмотря на царящие в Берде пуританские нравы, в интрижках он себе не отказывал. Любил женщин — самозабвенно и на износ, очаровывался с наскока, ревновал и боготворил, на излёте отношений обязательно дарил какое-нибудь недорогое, но красивое украшение. «Расставаться нужно так, чтобы баба, встретившись с тобой на улице, не прожгла навылет плевком!» — учил он друзей. Друзья отшучивались и, намекая на его любвеобильность, дразнили джантльменом, от слова «джан» — душа моя.
Сильвия по молодости закатывала мужу сцены ревности, но с годами научилась смотреть на его похождения сквозь пальцы. И всё же иногда, чтоб не слишком наглел, устраивала скандалы с битьем тарелок и чашек, которые заранее откладывала из щербатых, предназначенных на выброс. Симон наблюдал с нескрываемым восхищением, как жена мечется по дому, грохая об пол посуду.
— Ишь! — комментировал, подметая потом осколки.
Пока он прибирался, Сильвия курила на веранде, стряхивая пепел в парадные туфли мужа.
Жили, в общем, душа в душу.
Симон умер накануне своего 89-летия, абсолютно здоровым бодрым стариком. Плотно поужинав и опрокинув от бессонницы стопочку кизиловки, он уснул в своё привычное время, а утром не смог подняться с постели. Вызванная скорая диагностировала апоплексический удар, но до больницы не довезла — Симон умер, когда машина, истошно взвывая сиреной, выезжала со двора. Выдали его семье к утру следующего дня, одетым в шерстяной костюм и белоснежную рубашку, тщательно побритым и причёсанным на идеально ровный пробор. Усопшего не стыдно было бы в гроб положить и предъявить вниманию общественности, если не багровые, в синюшный перелив, уши, портящие ему представительный вид. Патологоанатом, предвосхищая расспросы родственников, объяснил, что подобное случается с людьми, умершими от инсульта.
— И как же нам быть? — прослезилась Сильвия.
— Хоронить! — сухо бросил патологоанатом, которому явно было не до сантиментов.
Сильвия долго раздумывала над тем, как придать покойному привычный вид. От предложения старшей невестки замазать уши тональным кремом сердито отмахнулась — не дам из своего мужа меймуна делать! Обозвав бессовестной, выставила вон младшую, предложившую повязать ему косынку. Средней невестке не дала даже рта раскрыть — всё одно толкового не скажет. Так ничего и не придумав, Сильвия, опрометчиво понадеявшись на тактичность земляков, решила оставить всё как есть. Перепоручив невесткам хлопоты по поминальному столу, она переоделась в тёмное и подчёркнуто скромное и уселась в изголовье гроба, вознамерившись провести в скорбном молчании два дня.
Надежды на тактичность земляков не оправдались. При виде покойного, позабыв о словах сочувствия, они первым делом справлялись, почему у него такие вызывающе синие уши. Сильвия вынуждена была, прерывая молчание, обстоятельно им отвечать. Мужчины обескураженно цокали языком, женщины сразу же предлагали что-нибудь придумать.
— Да что тут придумаешь! — вздыхала Сильвия.
— Ну хоть что-нибудь! — упорствовали женщины, сыпля наперебой идиотскими предложениями, как-то: приложить к ушам листья подорожника, нарисовать йодовую сетку, облепить перебродившим тестом, желательно холодным — чтоб наверняка.
Мужчины в ответ крутили пальцем у виска, едко любопытствуя, как вообще можно помочь тому, кому ничем уже не поможешь! Цитата из «Идиота» о красоте, которой суждено спасти мир, неосмотрительно приведённая учителем русской литературы Офелией Амбарцумовной, вызвала в мужском фланге бесцеремонные смешки и вполне разумное утверждение, что красотой покойника не оживишь. «Зато приятно будет на него смотреть!» — не сдавался женский фланг. Обстановка неуклонно накалялась, превращая церемонию прощания в перепалку.
Траурный тон мероприятию вернула Сильвия. Вытащив из буфета тяжеленную супницу, она грохнула её об пол. Женщины, моментально вспомнив, за каким делом явились, дружно заголосили, мужчины вышли во двор — перекурить. Сильвия, довольная собой, снова уселась в изголовье мужа.
Потихоньку стали подтягиваться бывшие пассии Симона, расфуфыренные, словно на парад. Первой явилась Сев-Мушеганц Софья, в кардигане цвета топлёного масла и с фальшивым жемчугом на дряблой шее. Следом заглянула Тевосанц Элиза. Сыновья Элизы давно перебрались во Фресно, потому она пришла во всем американском: платье, туфли, сумка и даже помада цвета пыльной розы, о чём она не преминула сообщить, устраиваясь по правую руку от вдовы. Сильвия повела носом и поморщилась — пахла Элиза приторно-сладкими духами. «Передушилась, ага», — виновато шепнула та и уверила, что терпеть придётся недолго — духи, в отличие от всего остального, не американские, потому быстро выветрятся. Из далёкого Эчмиадзина приехала Бочканц Сусанна и моментально взбесила публику литературным армянским, высокомерно вздёрнутыми тонковыщипанным бровями и подобранными в частую складочку узкими губами. Ей тут же припомнили хромоногую безграмотную мать и отца-оборванца. Сусанна вернула брови на прежнее место и, расслабив узел губ, перешла на бердский диалект, чем сразу же снискала благосклонное к себе расположение. Последней пришла Макаранц Рузанна, удачно выдавшая свою дочь замуж в Москву. Невзирая на апрельскую теплынь, Рузанна явилась в полушубке из чернобурки и бирюзовой фетровой шляпе. Встав к окну спиной (чтоб дневной свет не падал на «упавшее лицо», но зато выгодно подчёркивал богатство меха), она, делая многозначительные проникновенные паузы, прочитала долгий стих о разлуке.
Поэзия стала для Сильвии последней каплей. Бесцеремонно подвинув чернобурку, она ушла к себе, переоделась в маркизетовую блузку и нарядную юбку, заколола волосы бабушкиным черепаховым гребнем, от искушения воткнуть туда до кучи антикварные вязальные спицы из слоновой кости с сожалением отказалась. Зато напудрилась и подкрасила губы — не сидеть же среди этих расфуфыренных куриц нечёсаной выдрой! К тому времени, когда она вернулась, публика значительно поредела. Остались самые стойкие: родственники, бывшие коллеги мужа, пассии (все) и подслеповатая соседка Катинка, кажется намеренно позабытая своими детьми.
Именно старая Катинка и предложила смазать уши покойного растопленным утиным жиром. Мол, вреда всё одно не будет, а польза вполне может приключиться. Ведь знахарка Забел вполне успешно лечила утиным жиром не только синяки и ушибы, но даже переломы.
— Не хоронить же его синеухим, дочка! — прошамкала Катинка, утирая слёзы краем передника.
Сильвия хотела было возразить, что покойному без разницы, какого цвета у него уши, но, поймав боковым зрением шевеление бровей Бочканц Сусанны, передумала — повода злорадствовать она ей не даст.
— Несите утиный жир! — велела она.
— Главное наложить поверх жира компрессы с камфарным маслом. Так знахарка делала! — сыпала инструкциями Катинка, следя за тем, чтобы камфары не переложили. Иначе, как объяснила она, могут случиться судороги.
— Ну ему-то судороги не грозят! — отмахнулась невестка Сильвии.
— Откудыва ты можешь знать? — встопорщилась старая Катинка. — Вместо того чтобы языком молоть, ты бы лучше охладила утиный жир до комнатной температуры!
— Почему именно до комнатной температуры? — полюбопытствовала Макаранц Рузанна, обмахиваясь журналом: в полушубке и шляпе ей было нестерпимо жарко, но на предложение раздеться она неизменно отвечала твёрдым отказом.
— Как почему? — всплеснула руками старая Катинка. — Чтоб не обжечь покойному кожу!
Рузанна, обменявшись ошалелым взглядом с невесткой Сильвии, булькнула в ответ нечленораздельное.
К тому времени, когда у детей Катинки проснулась совесть и они явились за своей матерью, голову Симона украшали большие беспроводные наушники, отжатые со скандалом у младшего внука. Наушники надёжно фиксировали компрессные нашлёпки с камфарным маслом. Несмотря на неоднозначный вид, покойник выглядел вполне умиротворённым и даже счастливым. Вокруг него расселись вдова и бывшие пассии, и, потягивая домашнее вино, вели разговор «за жизнь». Макаранц Рузанна, сдвинув на затылок шляпу и выставив на обозрение сотоварок почти лысую голову, жаловалась на поредевшие волосы. Софья, сняв фальшивый жемчуг и оттянув ворот водолазки, демонстрировала некрасивый шрам, оставшийся после операции на щитовидке. Элиза с горечью призналась, что сыновья еле сводят концы с концами, и потому вся её одежда и даже духи приобретены не в приличном магазине, а в сэконд-хенде, чуть ли не на развес. Сусанна же с упоением жаловалась на высокомерную городскую свекровь: «Эта грымза попрекает меня деревенским происхождением, а сама рюкзак называет лугзагом!»
— Обмажь ей уши утиным жиром, вдруг подобреет, — посоветовала Сильвия под общий смех.
Периодически кто-то из них заглядывал под наушники и сообщал остальным, что толку от утиного жира ноль.
— Неужели кто-нибудь надеялся, что толк будет? — каждый раз осведомлялась Софья, и, выслушав заверения в обратном, разливала по бокалам новую порцию вина.
Разошлись женщины ближе к полуночи, довольные греющим душу общением, наконец-то простившие Симона, друг друга и себя.
На кладбище каждая из них положила в гроб те самые подаренные на память украшения. Сильвия стянула с безымянного пальца обручальное кольцо и надела мужу на мизинец, обещав вскорости за ним прийти.
Похороны вышли лёгкими и светлыми, словно одуванчиковый пух.
April 4, 2019
Что вы не знаете о крапивном дожде? Я расскажу вам всё, ч...
Что вы не знаете о крапивном дожде? Я расскажу вам всё, что вы о нём не знаете.
Он случается сразу после того, как в низинах сойдёт снег, и продрогшая земля отойдёт от ковкого зимнего холода. Он всегда робок и ненавязчив, крапивный дождь. Приходит он ближе к полудню, когда непроглядный утренний туман рассеивается в марлевую рябь. Ложится живительными каплями, отметая мысли о бренном. Он словно всплывшее в памяти счастливое событие, о котором вы давно забыли. Но вот оно вернулось, это позабытое воспоминание, — и озарило душу тёплым светом.
Именно в тот поределый туман, ловя в ладони крупные и редкие капли крапивного дождя, я и собирала крапиву: вдоль кривенького частокола, в колючем малиннике, за ржавой дождевой бочкой, под старой яблоней, много лет не дающей урожай…
Потом мы с мамой варили крапивный суп, взбивали чесночный соус на мацуне, подрумянивали хлеб, щедро нарезали овечий сыр, разливали по бокалам последнее домашнее вино — густое и вязкое, словно фруктовый взвар. К ночи большими влажными хлопьями повалил снег. Папа запел комитасовский «Крунк» и сквозь снежный полог показался лоскут чистого ночного неба с горстью продрогших звёзд.
Из подслушанного:
— Женился на вдове с 4 детьми. Первый год жутко скандалили.
— Почему?
— Может не мог смириться, что не девственницей взял?
Разговор в салоне красоты приграничья: у кого сыновьям скоро уходить в армию, у кого они уже вернулись (свет глазам их родителей), что слышно о встрече Пашиняна и Алиева, будет ли конец войне. Довольная новой стрижкой пожилая женщина, расплатившись, внимательно разглядывает девушку, которой делают укладку. Не вытерпев, интересуется:
— Бала джан, ты чьей дочерью будешь?
Девушка добросовестно отвечает.
Женщина меняется в лице:
— Земля моя на твою голову! Твоя мать была любовницей моего отца! В голодные годы он нас, своих детей, обделял, всё заработанное нёс вам!
Неловкая пауза тянется вечность. Одиноко жужжит фен. Девушка, не решаясь поднять глаза, виновато теребит рукав свитера. Женщина хмыкает, направляется к выходу. Перед тем, как прикрыть за собой дверь, оборачивается:
— Мать-то как? Не болеет? Привет передавай.
Из подслушанного:
— Пойдём постоим у пончиков с кремом, и пусть победит сильнейший!
В каждом городке свои гении и свои сумасшедшие. Одним из бердских сумасшедших был шаш-Колик. Люди его искренне любили, прощали вздорный характер, колючий голос, засаленное пальто, из которого он не вылезал даже в жару. Если солнце совсем припекало, шаш-Колик накидывал пальто на плечи. Изредка, неумело свернув, таскал его на сгибе локтя.
Он очень ценил Ленина. Ходил днями напролёт по Берду и кричал: «Покупаю портреты Ленина! Плачу царским золотом!»
Люди вырезали из старых журналов портреты вождя революции и дарили ему. Колик складывал их в аккуратную стопку, относил домой. Хранил на чердаке, в трухлявом деревянном сундуке. Никого из домашних на чердак пускал.
Однажды папа приболел, и Колик пришёл его проведать. Сел на краешек кровати, осведомился о здоровье, рассказал о погоде. На прикроватной тумбочке лежал альбом с «Поцелуем» Климта на обложке. Колик не сводил с него глаз. Уходя, с сожалением признался: «Жаль, что это не портрет Ленина. А то я бы забрал».
Ночами в Колике просыпался Яго. Он бродил по спящему городку, и, страдая от ревности, кричал: «Моя Офик шлюха! Моя Офик — шлюха». Жена шаш-Колика, тихая и преданная Офик, ходила за ним и шёпотом увещевала вернуться домой.
— Колик-джан, Колик-джан!
— Моя Офик — шлюха! — неслось ей в ответ.
Из подслушанного:
— Симона недавно хоронили. Когда положили в гроб, смазали уши гусиным жиром. Толку ноль.
Стою на тротуаре, ошарашенная услышанным, жду папу. Ругаю себя за то, что не решилась спросить зачем покойнику смазывать уши жиром и чем это ему поможет. Из магазина выходит бойкая востроносая старушка, в приталенном, застёгнутом на все пуговицы пиджачке поверх цветастого халата, в калошах и в платочке, повязанном на затылке нетугим узлом. Под левой подмышкой у старушки малиновый клатч. В правой руке живая курица, которую она держит за лапки. Курица висит вниз головой, топорщится перьями, сердито клокочет.
Смеюсь, утирая слёзы.
Мой новый кинотеатр парадизо, мой амаркорд, мой не горюй. Нескончаемая трагикомедия моей души, мой Берд.
Он случается сразу после того, как в низинах сойдёт снег, и продрогшая земля отойдёт от ковкого зимнего холода. Он всегда робок и ненавязчив, крапивный дождь. Приходит он ближе к полудню, когда непроглядный утренний туман рассеивается в марлевую рябь. Ложится живительными каплями, отметая мысли о бренном. Он словно всплывшее в памяти счастливое событие, о котором вы давно забыли. Но вот оно вернулось, это позабытое воспоминание, — и озарило душу тёплым светом.
Именно в тот поределый туман, ловя в ладони крупные и редкие капли крапивного дождя, я и собирала крапиву: вдоль кривенького частокола, в колючем малиннике, за ржавой дождевой бочкой, под старой яблоней, много лет не дающей урожай…
Потом мы с мамой варили крапивный суп, взбивали чесночный соус на мацуне, подрумянивали хлеб, щедро нарезали овечий сыр, разливали по бокалам последнее домашнее вино — густое и вязкое, словно фруктовый взвар. К ночи большими влажными хлопьями повалил снег. Папа запел комитасовский «Крунк» и сквозь снежный полог показался лоскут чистого ночного неба с горстью продрогших звёзд.
Из подслушанного:
— Женился на вдове с 4 детьми. Первый год жутко скандалили.
— Почему?
— Может не мог смириться, что не девственницей взял?
Разговор в салоне красоты приграничья: у кого сыновьям скоро уходить в армию, у кого они уже вернулись (свет глазам их родителей), что слышно о встрече Пашиняна и Алиева, будет ли конец войне. Довольная новой стрижкой пожилая женщина, расплатившись, внимательно разглядывает девушку, которой делают укладку. Не вытерпев, интересуется:
— Бала джан, ты чьей дочерью будешь?
Девушка добросовестно отвечает.
Женщина меняется в лице:
— Земля моя на твою голову! Твоя мать была любовницей моего отца! В голодные годы он нас, своих детей, обделял, всё заработанное нёс вам!
Неловкая пауза тянется вечность. Одиноко жужжит фен. Девушка, не решаясь поднять глаза, виновато теребит рукав свитера. Женщина хмыкает, направляется к выходу. Перед тем, как прикрыть за собой дверь, оборачивается:
— Мать-то как? Не болеет? Привет передавай.
Из подслушанного:
— Пойдём постоим у пончиков с кремом, и пусть победит сильнейший!
В каждом городке свои гении и свои сумасшедшие. Одним из бердских сумасшедших был шаш-Колик. Люди его искренне любили, прощали вздорный характер, колючий голос, засаленное пальто, из которого он не вылезал даже в жару. Если солнце совсем припекало, шаш-Колик накидывал пальто на плечи. Изредка, неумело свернув, таскал его на сгибе локтя.
Он очень ценил Ленина. Ходил днями напролёт по Берду и кричал: «Покупаю портреты Ленина! Плачу царским золотом!»
Люди вырезали из старых журналов портреты вождя революции и дарили ему. Колик складывал их в аккуратную стопку, относил домой. Хранил на чердаке, в трухлявом деревянном сундуке. Никого из домашних на чердак пускал.
Однажды папа приболел, и Колик пришёл его проведать. Сел на краешек кровати, осведомился о здоровье, рассказал о погоде. На прикроватной тумбочке лежал альбом с «Поцелуем» Климта на обложке. Колик не сводил с него глаз. Уходя, с сожалением признался: «Жаль, что это не портрет Ленина. А то я бы забрал».
Ночами в Колике просыпался Яго. Он бродил по спящему городку, и, страдая от ревности, кричал: «Моя Офик шлюха! Моя Офик — шлюха». Жена шаш-Колика, тихая и преданная Офик, ходила за ним и шёпотом увещевала вернуться домой.
— Колик-джан, Колик-джан!
— Моя Офик — шлюха! — неслось ей в ответ.
Из подслушанного:
— Симона недавно хоронили. Когда положили в гроб, смазали уши гусиным жиром. Толку ноль.
Стою на тротуаре, ошарашенная услышанным, жду папу. Ругаю себя за то, что не решилась спросить зачем покойнику смазывать уши жиром и чем это ему поможет. Из магазина выходит бойкая востроносая старушка, в приталенном, застёгнутом на все пуговицы пиджачке поверх цветастого халата, в калошах и в платочке, повязанном на затылке нетугим узлом. Под левой подмышкой у старушки малиновый клатч. В правой руке живая курица, которую она держит за лапки. Курица висит вниз головой, топорщится перьями, сердито клокочет.
Смеюсь, утирая слёзы.
Мой новый кинотеатр парадизо, мой амаркорд, мой не горюй. Нескончаемая трагикомедия моей души, мой Берд.
March 23, 2019
Из разговора со знакомым, у которого буквально недавно за...
Из разговора со знакомым, у которого буквально недавно завязались отношения.
Хвалюсь:
— У мамы с папой сегодня 50 лет брака.
— Это какая свадьба?
— Кажется золотая. Или алмазная? — сомневаюсь я.
— А три недели — это какая? — волнуется о своём знакомый.
Я называю их отношения «Любовь и птеродактили». Каринка — «Единство и борьба противоположностей». Гаянэ молча перекрещивается. Сонечка откровенно подшучивает над ними, цитируя бессмертное довлатовское «муж был совершенно необходим, его следовало иметь хотя бы в качестве предмета ненависти». И только Айк, самый младший из нас, озвучил то, о чём догадывался каждый, но боялся признаться: «Детство заканчивается тогда, когда мы с родителями меняемся местами. Вчера детьми были мы, теперь — они».
Оставайтесь как можно дольше с нами, наши незаменимые и невозможно прекрасные взрослые дети. Наши самоотверженные и несгибаемые дети, сумевшие поднять нас сквозь безденежье, войну, холод и голод. Всякая наша победа — ваша заслуга. Всякое поражение — исключительно наш промах.
Спасибо за всё.
Любим, любим, любим.
Хвалюсь:
— У мамы с папой сегодня 50 лет брака.
— Это какая свадьба?
— Кажется золотая. Или алмазная? — сомневаюсь я.
— А три недели — это какая? — волнуется о своём знакомый.
Я называю их отношения «Любовь и птеродактили». Каринка — «Единство и борьба противоположностей». Гаянэ молча перекрещивается. Сонечка откровенно подшучивает над ними, цитируя бессмертное довлатовское «муж был совершенно необходим, его следовало иметь хотя бы в качестве предмета ненависти». И только Айк, самый младший из нас, озвучил то, о чём догадывался каждый, но боялся признаться: «Детство заканчивается тогда, когда мы с родителями меняемся местами. Вчера детьми были мы, теперь — они».
Оставайтесь как можно дольше с нами, наши незаменимые и невозможно прекрасные взрослые дети. Наши самоотверженные и несгибаемые дети, сумевшие поднять нас сквозь безденежье, войну, холод и голод. Всякая наша победа — ваша заслуга. Всякое поражение — исключительно наш промах.
Спасибо за всё.
Любим, любим, любим.
March 10, 2019
Подруга скинула ссылку на статью в «Коммерсанте». Это был...
Подруга скинула ссылку на статью в «Коммерсанте». Это была подборка высказываний писателей о невыносимой тяжести сочинительства. Читала и ужасно веселилась.
Особенно понравился крик души Вудхауса: «Я просто сижу перед печатной машинкой и тихонько матерюсь».
Обычно как оно бывает. Просыпаешься. Читаешь за завтраком последние новости. Ужаснувшись, запрещаешь себе их читать. Открываешь ноутбук с намерением свернуть горы. И начинаешь придумывать миллион причин, почему тебе именно сейчас нельзя браться за работу. Устранив все эти причины (застелить кровать, загрузить стиралку, протереть пыль, почистить зубы, выпить кофе — для бодрости, ещё раз почистить зубы — от кариеса) снова усаживаешься за ноутбук. И начинаешь в него проникновенно тупить. В надежде, что слова каким-то образом сами там появятся.
Многолетним опытным путём выявлено — сколько ни тупи в текстовый редактор, слова не появляются!
Материться по Вудхаузу, правда, я пока не пробовала. Надо бы, вдруг поможет.
Из отзыва читателя: «У вас такое лёгкое дыхание! Если бы вы знали, какое это счастье — обитать в ваших текстах».
Про лёгкое дыхание. Иногда, крайне редко, раз, например, в месяц (не чаще) тебя посещает вдохновение. И это абсолютная радость бытия, потому что работается так, словно все музы мира собрались за твоей спиной и нашёптывают нужные слова. Остальные 29 дней месяца, когда музы нашёптывают нужные слова какому-нибудь другому горемыке, ты сидишь в текстовом редакторе, в бессильном отчаянье, и измываешься над собой посредством словотворчества.
Чугунная задница — это не метафора. И даже не кокетство. Это констатация факта чугунного существования писателя.
Измученная трёхчасовым сидением в рукописи, которая тебе категорически не нравится, потому что всё не то и всё не так, выходишь в социальную сеть, чтобы немного развеяться. И сразу же получаешь сообщение в личку: «Прочитал всё, что вы написали. С нетерпением жду новой книги».
Новой книги, аыввввввввв. Лучше наступите на меня, чтоб я сдохла доблестной смертью усатого таракана.
Ну, допустим, напишу я книгу. Издатель её выпустит. Читатель купит в надежде на прекрасное. И получит ровно те ощущения, которые испытала я, когда в Тауэре, гуляя по гулким помещениям, гадала, для чего предназначены полукруглые, с торчащими штырями, металлические ограждения в углах комнат.
— Может для зонтов? — задавалась вопросом я. — Или для тростей?
Воображение весьма нелогично, но упрямо рисовало чопорных английских джентльменов, складывающих в эти ограждения мокрые от дождя зонты. А шляпы они наверное надевали на штыри, строила предположения я, представляя, как они живописно смотрелись между ручек зонтов из слоновой кости.
И тут гид наконец-то сжалился надо мной:
— Ограждения эти были предназначены для того, чтобы жители и гости замка не справляли большую нужду по углам.
Коммент под постом: «Наринэ, была на встрече с вами. Вы такая простая в общении! Никакой звёздной болезни».
Да с таким бэкграундом, как у меня, звёздная болезнь исключена.
В девяностые я работала в обменном пункте гостиницы «Интурист». График у нас был скользящий — сутки через трое. Однажды у моей напарницы приболел ребёнок, и она отпросилась домой. Я осталась одна. В три часа ночи в гостиницу прибыла толпа финских туристов. И этой толпе нужно было обменять валюту на рубли, чтобы она оплатила своё заселение в нумера. А у меня, как назло, прихватило живот. Квартирная хозяйка тётя Поля накормила меня перед сменой ядрёным салом с чесночком — от интуристовской заразы, и отправила на работу. И сало аккурат к приезду туристов дало о себе знать. Очередь за окошком выстроилась огромная. Когда терпеть не было сил, я выбежала из обменника, и с криком «щасвирнус» припустила к туалету. Просидела я там целую вечность — живот крутило так, словно туда напихали стекловаты. Выползла, глупо надеясь, что очередь каким-то чудом рассосалась. Но увы, она меня терпеливо ждала. Мне было неудобно глядеть ей в глаза, но и молчать не было мочи, потому я, проходя мимо, промямлила:
— Простите, что заставила ждать.
— Удачно хоть покакали?! — полюбопытствовал какой-то успевший нализаться дядечка, и очередь покатилась от хохота.
Это к вопросу о звёздной болезни. Засранкам она не грозит.
Рэй Бррэдбери: «Бывает во время письма ты впадаешь в ступор и слышишь голос в голове: «Нет, не то». Не жалуйся потом, что тебя не предупреждали».
Бывало, да. Много раз. Иногда прислушивалась к голосу, иногда — нет. Потом, после выхода книги, убеждалась: вот не зря тебя, дебилку, предупреждали.
Сегодня у всех прощёное воскресенье и блины, а у меня будни. Поработала половину дня. Прислушалась к голосу в голове и выкинула большую часть написанного. Сочинила изобличительный пост о себе. Думаю, наконец-то я заслужила отдых. Пойду дочитывать «Петровых в гриппе». Хороший роман, очень. Теперь я точно знаю, кому оставшиеся 29 дней месяца нашёптывали музы слова, когда я убивалась перед экраном ноута. Имя этому редиске Алексей Сальников.
Особенно понравился крик души Вудхауса: «Я просто сижу перед печатной машинкой и тихонько матерюсь».
Обычно как оно бывает. Просыпаешься. Читаешь за завтраком последние новости. Ужаснувшись, запрещаешь себе их читать. Открываешь ноутбук с намерением свернуть горы. И начинаешь придумывать миллион причин, почему тебе именно сейчас нельзя браться за работу. Устранив все эти причины (застелить кровать, загрузить стиралку, протереть пыль, почистить зубы, выпить кофе — для бодрости, ещё раз почистить зубы — от кариеса) снова усаживаешься за ноутбук. И начинаешь в него проникновенно тупить. В надежде, что слова каким-то образом сами там появятся.
Многолетним опытным путём выявлено — сколько ни тупи в текстовый редактор, слова не появляются!
Материться по Вудхаузу, правда, я пока не пробовала. Надо бы, вдруг поможет.
Из отзыва читателя: «У вас такое лёгкое дыхание! Если бы вы знали, какое это счастье — обитать в ваших текстах».
Про лёгкое дыхание. Иногда, крайне редко, раз, например, в месяц (не чаще) тебя посещает вдохновение. И это абсолютная радость бытия, потому что работается так, словно все музы мира собрались за твоей спиной и нашёптывают нужные слова. Остальные 29 дней месяца, когда музы нашёптывают нужные слова какому-нибудь другому горемыке, ты сидишь в текстовом редакторе, в бессильном отчаянье, и измываешься над собой посредством словотворчества.
Чугунная задница — это не метафора. И даже не кокетство. Это констатация факта чугунного существования писателя.
Измученная трёхчасовым сидением в рукописи, которая тебе категорически не нравится, потому что всё не то и всё не так, выходишь в социальную сеть, чтобы немного развеяться. И сразу же получаешь сообщение в личку: «Прочитал всё, что вы написали. С нетерпением жду новой книги».
Новой книги, аыввввввввв. Лучше наступите на меня, чтоб я сдохла доблестной смертью усатого таракана.
Ну, допустим, напишу я книгу. Издатель её выпустит. Читатель купит в надежде на прекрасное. И получит ровно те ощущения, которые испытала я, когда в Тауэре, гуляя по гулким помещениям, гадала, для чего предназначены полукруглые, с торчащими штырями, металлические ограждения в углах комнат.
— Может для зонтов? — задавалась вопросом я. — Или для тростей?
Воображение весьма нелогично, но упрямо рисовало чопорных английских джентльменов, складывающих в эти ограждения мокрые от дождя зонты. А шляпы они наверное надевали на штыри, строила предположения я, представляя, как они живописно смотрелись между ручек зонтов из слоновой кости.
И тут гид наконец-то сжалился надо мной:
— Ограждения эти были предназначены для того, чтобы жители и гости замка не справляли большую нужду по углам.
Коммент под постом: «Наринэ, была на встрече с вами. Вы такая простая в общении! Никакой звёздной болезни».
Да с таким бэкграундом, как у меня, звёздная болезнь исключена.
В девяностые я работала в обменном пункте гостиницы «Интурист». График у нас был скользящий — сутки через трое. Однажды у моей напарницы приболел ребёнок, и она отпросилась домой. Я осталась одна. В три часа ночи в гостиницу прибыла толпа финских туристов. И этой толпе нужно было обменять валюту на рубли, чтобы она оплатила своё заселение в нумера. А у меня, как назло, прихватило живот. Квартирная хозяйка тётя Поля накормила меня перед сменой ядрёным салом с чесночком — от интуристовской заразы, и отправила на работу. И сало аккурат к приезду туристов дало о себе знать. Очередь за окошком выстроилась огромная. Когда терпеть не было сил, я выбежала из обменника, и с криком «щасвирнус» припустила к туалету. Просидела я там целую вечность — живот крутило так, словно туда напихали стекловаты. Выползла, глупо надеясь, что очередь каким-то чудом рассосалась. Но увы, она меня терпеливо ждала. Мне было неудобно глядеть ей в глаза, но и молчать не было мочи, потому я, проходя мимо, промямлила:
— Простите, что заставила ждать.
— Удачно хоть покакали?! — полюбопытствовал какой-то успевший нализаться дядечка, и очередь покатилась от хохота.
Это к вопросу о звёздной болезни. Засранкам она не грозит.
Рэй Бррэдбери: «Бывает во время письма ты впадаешь в ступор и слышишь голос в голове: «Нет, не то». Не жалуйся потом, что тебя не предупреждали».
Бывало, да. Много раз. Иногда прислушивалась к голосу, иногда — нет. Потом, после выхода книги, убеждалась: вот не зря тебя, дебилку, предупреждали.
Сегодня у всех прощёное воскресенье и блины, а у меня будни. Поработала половину дня. Прислушалась к голосу в голове и выкинула большую часть написанного. Сочинила изобличительный пост о себе. Думаю, наконец-то я заслужила отдых. Пойду дочитывать «Петровых в гриппе». Хороший роман, очень. Теперь я точно знаю, кому оставшиеся 29 дней месяца нашёптывали музы слова, когда я убивалась перед экраном ноута. Имя этому редиске Алексей Сальников.
February 20, 2019
Подхватили с сыном какой-то недовирус. Температура не оче...
Подхватили с сыном какой-то недовирус. Температура не очень высокая, зато кашель богатырский, аж штукатурка с потолка сыплется. Опять же сопли бахромой. Нани бы сказала — по самые закрома.
Лечимся со всех ног.
Болеть вдвоём не так скучно. Во-первых, не обидно. Во-вторых, можно измерять на брудершафт температуру: у кого она выше — тому приносят чай с малиной. Ну а в-третьих — Эмиль почти никогда не температурит. Такое свойство организма. Потому чай несёт мне он.
Болею, можно сказать, с комфортом.
Выспаться не получается — не дает кашель. Маялись бессонницей, даже терафлю не помогал — а он на нас действует, как снотворное. Утешались книжками. Прочитали на пару «Подорожник» Даши Алавидзе. И было нам хорошо. Очень ценю людей, которые умеют любить и быть благодарными. Городам, странам, прохожим — случайным и неслучайным, крохотным запискам, приколотым булавкой к барной стойке. Даша именно из таких. Потому её книга — в счастье и в утешение каждому.
По следам одного из рассказов затеяли игру — угадай название картины Магритта. Очень веселились. Любили его работы безымянными, а теперь, благодаря Даше, названия запомнили. А ещё договорились обязательно выбраться в Брюгге. Все знакомые уже успели залечь там на дно, а мы — нет. Непорядок!
Вели между приступами кашля и чтением разновсякие разговоры.
Эмиль:
— Умный человек не может быть злым.
— Может.
— Значит, он не умный, а просто образованный. Согласись, это разные вещи.
Помолчали.
— Пожалуй — да.
Я:
— Историю делают пассионарии. Они ведь — самая мыслящая часть человечества.
— Ошибаешься. Пассионарность не предполагает обязательное наличие ума.
— Думаешь?
— Ну конечно. Посмотри на Мединского.
Обсуждаем номинантов на премию Оскар. Болею за Вигго Мартенсона.
— Норвежец, а как убедительно итальянца сыграл!
Эмиль:
— Не знаю не знаю. Вот если бы он был чёрным и убедительно сыграл ирландца — тогда да!
(Раз уж речь пошла об Оскаре, болеть буду за «Фаворитку» и «Рому». И за «Человека-паука», который через вселенные. На «Человека-паука», кстати, сходили с сыном, в зале была молодёжь и я, умудрённая годами и опытом тётечка. Молодёжь ограничивалась водой и попкорном с розмарином. Чипсы с колой ела только я. И мы ещё чему-то пытаемся их учить!)
— Мам, а почему я Надю зову не бабушкой, а по имени?
— Я бы тебе не простила бабушку.
— Зато внуки будут звать тебя бабой Нарой. Я своим детям всё что угодно прощу.
— Убери суп на балкон, в холодильнике нет места.
— Я уже!
— Да? Странно. А почему я не слышала?
— Я был бесшумен, как овца!
Вообще, на любую претензию делает удивлённое лицо, словно видит меня впервые:
— А ты кто?
Желание пилить пропадает моментально.
Однокурсник любопытствует, когда он в последний раз был в Берде.
— На позапрошлый Новый год. Президент по телевизору выступал, а всё семейство Абгарян его дружно проклинало. Ну а в мае случилась революция и он ушёл в отставку. В общем, я тебе так скажу — лучше их не сердить!
— Грузины лучше, чем армяне. Тебе это любой грузин подтвердит!
— Все свободны в своих проступках.
Я:
— Когда тебя ждать?
— Когда хочешь.
— Я понял, как нам разбогатеть! Выращиваем бобы. Представляешь, какое счастье: ты, я и бобы.
— Армяне крестятся тремя пальцами или двумя? Впрочем, чего это я спрашиваю. Конечно же пятью! Чем больше, тем лучше.
— Терпеть не могу, когда высокомерие или агрессию выдают за самозащиту. Хамство не от слабости, а от недоумия.
Мой мальчик, мой!
Сообразила лечебный хаш на скорую руку — отварила в хлам говяжью голяшку, выскребла костный мозг, мелко нарезала мясо, выдавила чеснок, не скупо посолила, насушила лаваша. Выкопала в холодильнике редьку. Ели и воображали, что выздоравливаем на глазах. (Только вы армянам не говорите, они меня за такое надругательство над национальным блюдом выдворят из своих).
Пьём чай с малиной, минералку с лимоном, молоко с шоколадным маслом. Не поверите — даже тутовый дошаб есть. Скоро выздоровеем, а там новая игра от создателей «Машинариума» и «Ботаникулы» подоспеет. Счастье же!
Будем дальше жить, работать и любить.
Лечимся со всех ног.
Болеть вдвоём не так скучно. Во-первых, не обидно. Во-вторых, можно измерять на брудершафт температуру: у кого она выше — тому приносят чай с малиной. Ну а в-третьих — Эмиль почти никогда не температурит. Такое свойство организма. Потому чай несёт мне он.
Болею, можно сказать, с комфортом.
Выспаться не получается — не дает кашель. Маялись бессонницей, даже терафлю не помогал — а он на нас действует, как снотворное. Утешались книжками. Прочитали на пару «Подорожник» Даши Алавидзе. И было нам хорошо. Очень ценю людей, которые умеют любить и быть благодарными. Городам, странам, прохожим — случайным и неслучайным, крохотным запискам, приколотым булавкой к барной стойке. Даша именно из таких. Потому её книга — в счастье и в утешение каждому.
По следам одного из рассказов затеяли игру — угадай название картины Магритта. Очень веселились. Любили его работы безымянными, а теперь, благодаря Даше, названия запомнили. А ещё договорились обязательно выбраться в Брюгге. Все знакомые уже успели залечь там на дно, а мы — нет. Непорядок!
Вели между приступами кашля и чтением разновсякие разговоры.
Эмиль:
— Умный человек не может быть злым.
— Может.
— Значит, он не умный, а просто образованный. Согласись, это разные вещи.
Помолчали.
— Пожалуй — да.
Я:
— Историю делают пассионарии. Они ведь — самая мыслящая часть человечества.
— Ошибаешься. Пассионарность не предполагает обязательное наличие ума.
— Думаешь?
— Ну конечно. Посмотри на Мединского.
Обсуждаем номинантов на премию Оскар. Болею за Вигго Мартенсона.
— Норвежец, а как убедительно итальянца сыграл!
Эмиль:
— Не знаю не знаю. Вот если бы он был чёрным и убедительно сыграл ирландца — тогда да!
(Раз уж речь пошла об Оскаре, болеть буду за «Фаворитку» и «Рому». И за «Человека-паука», который через вселенные. На «Человека-паука», кстати, сходили с сыном, в зале была молодёжь и я, умудрённая годами и опытом тётечка. Молодёжь ограничивалась водой и попкорном с розмарином. Чипсы с колой ела только я. И мы ещё чему-то пытаемся их учить!)
— Мам, а почему я Надю зову не бабушкой, а по имени?
— Я бы тебе не простила бабушку.
— Зато внуки будут звать тебя бабой Нарой. Я своим детям всё что угодно прощу.
— Убери суп на балкон, в холодильнике нет места.
— Я уже!
— Да? Странно. А почему я не слышала?
— Я был бесшумен, как овца!
Вообще, на любую претензию делает удивлённое лицо, словно видит меня впервые:
— А ты кто?
Желание пилить пропадает моментально.
Однокурсник любопытствует, когда он в последний раз был в Берде.
— На позапрошлый Новый год. Президент по телевизору выступал, а всё семейство Абгарян его дружно проклинало. Ну а в мае случилась революция и он ушёл в отставку. В общем, я тебе так скажу — лучше их не сердить!
— Грузины лучше, чем армяне. Тебе это любой грузин подтвердит!
— Все свободны в своих проступках.
Я:
— Когда тебя ждать?
— Когда хочешь.
— Я понял, как нам разбогатеть! Выращиваем бобы. Представляешь, какое счастье: ты, я и бобы.
— Армяне крестятся тремя пальцами или двумя? Впрочем, чего это я спрашиваю. Конечно же пятью! Чем больше, тем лучше.
— Терпеть не могу, когда высокомерие или агрессию выдают за самозащиту. Хамство не от слабости, а от недоумия.
Мой мальчик, мой!
Сообразила лечебный хаш на скорую руку — отварила в хлам говяжью голяшку, выскребла костный мозг, мелко нарезала мясо, выдавила чеснок, не скупо посолила, насушила лаваша. Выкопала в холодильнике редьку. Ели и воображали, что выздоравливаем на глазах. (Только вы армянам не говорите, они меня за такое надругательство над национальным блюдом выдворят из своих).
Пьём чай с малиной, минералку с лимоном, молоко с шоколадным маслом. Не поверите — даже тутовый дошаб есть. Скоро выздоровеем, а там новая игра от создателей «Машинариума» и «Ботаникулы» подоспеет. Счастье же!
Будем дальше жить, работать и любить.
Narine Abgaryan's Blog
- Narine Abgaryan's profile
- 979 followers
Narine Abgaryan isn't a Goodreads Author
(yet),
but they
do have a blog,
so here are some recent posts imported from
their feed.
