Narine Abgaryan's Blog, page 3

Интервью РГ о трагикомической моей натуре, "Симоне" и Бер...

Интервью РГ о трагикомической моей натуре, "Симоне" и Берде.
Забыла рассказать, что история взаимоотношений бабушки и внучки (глава о Сусанне) тоже абсолютно документальная. Правда, случилась она не в провинции, а в Ереване, в блистательной, уважаемой всеми академической семье. Рассказала её мне повзрослевшая внучка, с которой мы подружились. Я переделала в той истории всё, но горькие взаимоотношения бабушки, невестки и внучки оставила.
Уточняю это потому, что меня часто спрашивают: возможны ли такие истории в непридуманной жизни. Возможны. В любой стране. И, увы, в любое время.

https://rg.ru/2021/09/15/narine-abgarian-mne-ne-daet-pokoia-moia-tragikomichnaia-armianskaia-natura.html

Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, безд...

Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, бездонным. Ветер бил странно, будто косой дождь, тянул капризными пальцами крепкие нити из облаков, привязывал их концы к конькам черепичных крыш. Казалось — вознамерившись ткать ковёр, он налаживал над городом раму станка. Августовский полдень совсем по-осеннему шелестел обожжённой листвяной шелухой: повинуясь капризам ветра, она то устилала каменные тротуары пыльными лоскутами, то со вздохом распадалась. Оглушительно стрекотали южные цикады. Звала горлица — протяжно, неустанно. Под потолками палаццо Тринчи парила юная Мария — в тонком цветастом платье, в пушистом веночке медовых волос, улыбалась, светясь. В зале императоров сошли со стен великаны, стерегли вход, прикладывали пальцы к губам: «Шшшш, ничего не говорите, пусть она побудет в неведении, пусть помечтает». Никто не проговорился.
Она же улыбалась и парила.


В Санта-Мария-Маджоре от неведения её не уберегли. На «Благовещении» она была совсем другой: напуганная и кроткая, всё ещё не смирившаяся с выпавшей на её долю участью, но, кажется, принявшая её. Угасло медовое сияние волос, ушла улыбка, пропала нежная округлость щек. Она не смела поднять глаза ни на ангела, преклонившего перед ней колени, ни на Бога, глядящего на неё с небес. Единственный великан на стене — Пинтуриккьо, изобразивший себя на фреске. Но он заперт в раму собственного портрета, ему её не защитить.
Небо над Спелло ясное, словно промытое стекло, и перегретое — лбом не прислониться. На террасе крохотной остерии пожилая немецкая пара с наслаждением ест пиццу. В ногах, лениво метя чёрным хвостом, лежит всклокоченный огромный зенненхаунд. Хозяева выковыряли мясо из пиццы, и, переложив на тарелку, сунули ему под нос. Пёс жуёт с неохотой, искоса разглядывает прохожих. По ночам ему снятся прохладные Альпы.

«Это Берд, только во стократ красивее, счастливее и без войны», — написала я маме из Перуджи. Он оказался самым каменным городом из всех виденных мной. И даже небо было плоским и шершавым, словно мельничный жёрнов, надвинутый на высокие шпили церквей. Меж домов шнырял разгорячённый ветер, бесцеремонно втискивался в узкие коридоры улочек, скрипел деревянными ставнями и вывесками, закручивался в вертуны на порогах колоколен. Отовсюду, разинув грозные клювы, смотрели бронзовые и каменные грифоны — символы города.
В Колледжио дель Камбио Младенец лежал между ней и святым Иосифом, преклонили колени пастухи, под аркой пели гимн ангелы. Она ошеломлена и растеряна, она впервые осознала себя матерью, отныне и навечно преданной и любящей. Но даже в миг наичистейшего её счастья Перуджино не забывает о грядущих испытаниях и вплетает ей в волосы чёрную ленту. Метка страданий. Метка смерти. Она о ней знает, но не перестаёт надеяться.

«Пьету Ронданинис» Микеланджело задумал совсем другой, но спустя девять лет вернулся к ней, чтобы переделать. Он убрал вторую фигуру, поддерживающую тело снятого с креста Христа, оставив только Марию. Он изменил положение рук Спасителя, теперь они были не раскинуты, а прижаты к матери. Он изменил наклон их голов. Меняя скульптурную композицию, он использовал тело матери — для сына, и тело сына — для матери. Христос на «Пьете Ронданини» едва касается ногами земли, но нет ощущения, что Мария его поддерживает. Скорее наоборот, она облокачивается на плечо сына, а он старается не дать ей упасть. Он, уже мертвый и ещё не воскресший, прощается с ней навсегда. Она молчит: её горе выше слёз и скорби, её горе больше веры. Она не смирилась, она его не отдала. Она остаётся с ним навсегда.
Миланский ветер пахнет скорыми дождями. На макушках платанов проступает первая, пока редкая, седина, солнце не печёт, а ласково греет. До ужина ещё далеко. Из кофеен несёт крепким кофе, сладкой выпечкой и счастливым смехом.

У гор своя несокрушимая правда. За той правдой ты и добир...

У гор своя несокрушимая правда. За той правдой ты и добираешься до них из-за тридевять земель. Карабкаешься, превозмогая усталость, на самую вершину, и стоишь там, отрешённый и бесконечный, с ликованием ощущая себя частицей этой правды. В ту секунду ты соткан из высоты и всего того, что суетливо передаёт тебе в пёстром узелке земля: белёсое пятно ромашкового поля, сумрак векового леса, далёкое мычание коров, настойчивый перезвон ботал, лай пастушьей собаки. Земля говорит с тобой голосом матери — я здесь, я с тобой, я всегда буду с тобой. Горы же молчат голосами наших отцов. Обнимают ледяными крыльями ветра, смотрят за спину и никогда — в глаза, кружат над головой одинокими птицами. Такие близкие и такие далёкие, такие свои и не свои. Час на вершине — и тебе будто заново сотворили сердце. Час на вершине, и ты — снова ты.

.
Впервые за год проспала безмятежным сном до утра. Разбудил запах свежезаваренного кофе. На столе — любимый и знакомый с детства завтрак: брынза, сепарированная сметана, сливочное масло из маслобойки — жёлтое, солоноватое, варенье — ореховое и обязательно инжирное, мёд, подрумяненные ломти местного ноздреватого хлеба. Амаркорд души моей, родители, заняты каждый своим делом: мама готовит, папа сражается с ноутбуком. Зашла на кухню, когда мама возмущённо высказывала своему супругу:
— Ты задаёшь вопрос, но не выслушиваешь ответа!
Папа:
— А зачем мне твой ответ? Мне главное вопрос задать, остальное не имеет значения!
Мама теряет дар речи. Оборачивается ко мне, разводит руками. В этом жесте всё: пятьдесят с лишним лет брака, пять детей, любовь и голуби, орлы и куропатки. В этом жесте — соседка Марус, замершая на пороге в позе древнеегипетской плакальщицы: "Надя джан, твои дочери снова оборвали мой виноград! Нет, ты не думай, я не против, но Гамлет буквально вчера обработал его медным купоросом. Ничего им от медного купороса не будет, говоришь?(с явным сожалением) Да кто бы сомневался, что с ними что-то станется, я просто так, предупредить!"
.
Пока я вспоминаю, взаимные обвинения родителей выходят на новый виток.
— Может я смогу помочь? — вступаю в битву бастардов конницей рыцарей Долины я.
— Да разобрались уже! Твой отец забыл вытащить наушники, зудел и зудел, что звук ноутбука пропал! Главное не докажешь, что сам виноват!
— Конечно ты виновата! — подаёт голос папа.
— Я бы на твоём месте его убила, — подзуживаю я маму.
Она со стуком ставит передо мной тарелку с творожной замазкой.
— Ишь, вылупилось яйцо, родителей стравливает! Ну-ка ешь!
Ем. ​
.
Выбирались из Еревана в Берд по самой жаре. С нами ехал старик, которого забрали из больницы. Ноги у него не сгибались, потому пришлось отодвигать до упора сиденье. "Инфаркт и инсульт", — шёпотом сообщил водитель.
Редко кому дано выжить после инфаркта и инсульта, подумала я. Видно этот старик сделал столько хорошего, что провидение дало ему шанс пожить ещё немного.
Меж тем старик сидел с вытянутыми ногами, молчал о своём. Заговорил, когда машина уже въехала в его деревню. Торопливо, боясь не успеть, он принялся рассказывать, зажёвывая окончания слов, как однажды из оврага выскочили два зайца, поскакали впереди машины — трогательные такие: пушистые комочки хвостов, нежные ушки. Он погнался за ними, но не догнал, потому что путь машине перегородил огромный валун.
— Хоть бы одного задавил, — с сожалением закончил свой рассказ старик и умолк, словно умер.
Я поймала в зеркале заднего вида взгляд водителя, поджала губы.
Выбирался он из машины невыносимо долго и подробно: сцепит руки замком под коленом, повернётся с кряхтением так, чтобы вытащить в распахнутую дверцу одну ногу, потом проделывает те же манипуляции с другой ногой. Сын суетится рядом — папа джан, папа джан!
"Что скажешь?" — спросила я у водителя, когда мы отъехали.
Он рассмеялся — не обращай внимания и не расстраивайся.
— Подумать только — человек выжил благодаря титаническим усилиям врачей, и теперь сокрушается о том, что не задавил зайцев! Хотя бы одного! — передразнила скрипучий голос старика я.
— Жизнь, эли.
Жизнь, не стала спорить я.
.
Из подслушаного:
— Маленькими наедимся от пуза чёрной туты, а ещё густо обмажем ей лицо. Прибежим к бабо, она старенькая была, подслеповатая, не узнавала нас, пугалась. Приложит ладонь козырьком ко лбу, прищурится, разглядывает — цыганята вроде? Нет? А чьи тогда будете?
Узнав своих правнуков — страшно ругалась, обзывала безголовыми ишаками. Мы радовались, смеялись. Счастливые дураки…
— О чём жалеешь?
— О том, что пугали её. Знаю, она не обижалась. Но я всё равно сейчас на себя из-за неё обижаюсь.
.
— Наши матери всю жизнь покупали нам трусы с начёсом, до колен, системы «сдохни секс».
— А вы чего?
— Выжили. И даже своим умом пришли к пониманию, что армянская женщина и секс — понятия не взаимоисключающие, а скорее даже одного порядка.
.
— Вот это растение у нас называют травой отшельника. Её коровы не едят.
— Почему?
— Потому что они коровы, а не отшельники!
.
Между двумя дорогими иномарками приткнулся разбитый, насквозь ржавый жигулёнок на последнем издыхании. На боку гордая надпись: "Police".
Всё, что вы хотели знать об Армении.
.
Уезжаю, оставив своё матевосяновское сердце в горах.
В Ереване знойное лето. Есть невозможно, спать — тоже. Но голодной оставаться нельзя, может разболеться голова. Заказываю кофе и гату в номер. Гата в «Республике» совершенно фантастическая, её подают горячей, со взбитым сцеженным мацуном и клубникой. Девочка заносит в номер поднос, косится на мой открытый ноутбук:
— Пишете?
— Пишу.
— Про Берд?
— Да.
Уходит, довольная.
В Армении ты везде немного ребенок и каждый тебе немного взрослый: «Пишешь, бала джан? Молодец! Ты главное не отвлекайся, пиши!»
В этой стране каждый тебе немного ангел-хранитель.

У ереванского мая характер девицы, на которой отказались ...

У ереванского мая характер девицы, на которой отказались жениться. Потому ереванский май ежедневно выдаёт всю палитру капризов, на которую способна оскорблённая женская душа: ласковое солнце, следом душные облака, затем ветер, зной, дождь, ураган с устрашающей воронкой торнадо над домами, к вечеру непременная гроза, а потом такая тишина, словно божьи руки ещё не дошли до сотворения звука.

Город по-сарьяновски яркий, многоцветный: повсюду, на каждом углу, развалы фруктов — по ним скучали, их ждали. От запаха клубники кружится голова, подоспела черешня, шелковица — чёрная и белая, высыпали первые веснушчатые абрикосы и шершавые яблоки. Настала эра зелёной алычи, от одного взгляда на которую сводит скулы. Она хороша с мясом и с рыбой, в запечённом виде, припущенной и отварной, в хашламе и в борще, в соусе и в освежающем питье. Ешь, люби, живи. Отрезай от мая по ломтику, заворачивай в пёстрый лоскут лаваша, добавь брынзы, зелени, бастурмы. Ешь-живи-люби.

Гуляю по городу, доверившись маршруту, который прокладывает сердце: захожу в каждый чудом уцелевший старый двор, заглядываю в каждое окно, прислушиваюсь к разномастной речи — по говору легко можно определить, западные это армяне или восточные. Во дворе дома, где я прожила зиму, всё так же развевается флаг Арцаха. С крыши деревянной беседки, не мигая, смотрят на меня дворовые коты. Однажды я оставила окно распахнутым, и они пробрались в спальню. Хозяйничали там, пока я не вернулась. Заметив меня, они лениво перебрались на подоконник и были таковы. Я о них помню, они обо мне — нет. Мы состоим из воспоминаний, которые выбрали себе сами. Мы — отражение того, о чём не решились забыть.
Были в Камерном театре, на «Монофобии» Сергея Даниеляна. Пожалуй, никто не рассказывал мне о мужском одиночестве с такой пронзительной тоской и с такой самоиронией, как это сделал Сергей. Он, безусловно, большой артист. Не поленитесь, сходите на него осенью, и пусть вам будет так же хорошо, как было мне.
На Баграмяна 17 меж тем Государственный оркестр под управлением Армена Уснунца играл джаз. И будет играть ещё. И вот что я хочу сказать: пока в нашей стране есть люди, которые вопреки войне, отчаянию и политической междоусобице, разъедающей ржавчиной общество изнутри, не сдаются и творят красоту — нам есть на что надеяться и о чём жить. Спасибо им, спасибо.

Из подслушанного
В кондитерской, одна продавщица — другой:
— Там на улице солнечный дождь.
— Это хорошо. Значит будет радуга. Обожаю радугу, она такая красивая.
— Красивое легко любить.
— Не скажи. Нужно быть достаточно сильным человеком, чтобы уметь любить красивое. Оно же давит на тебя своим совершенством.
— Ну да.
— Любить вообще не очень просто.
— Было бы просто — это была бы не любовь.
На самом деле диалог был немного другим. Но я захотела услышать его таким. Писатели — счастливые люди, им при рождении выписывают индульгенцию на выдумку. Присочиняй, фантазируй, существуй в собственных мирах. Тебе можно, тебе за это ничего не будет. Есть возможность — меняй реальность. Ну или хотя бы пытайся это сделать.

А вот ниже будет абсолютно документальный монолог. Я месяц не могла о нём рассказать, только самые близкие знали. Но сегодня, наконец, решилась:
«Сын погиб на войне, под Джабраилом. Мы не стали хоронить его на Ераблуре, не захотели, чтобы он оставался там в одиночестве, без нас. Похоронили на нашем кладбище, чтобы потом рядом лечь. Такой хороший был мальчик, в Туфенкяне работал, со взрослыми был взрослым, с детьми — ребёнком. Собирался этой весной помолвиться. Ушел добровольцем, не вернулся. Наринэ джан, вы простите, что я плачу, но сердце моё переполнено слезами, и они не заканчиваются. Люблю вас очень, вот что хотела сказать».
Однажды утром в моём гостиничном номере выплакивала своё горе горничная.

— Смотри, смотри чего я налепила! — с разбега виснет на м...

— Смотри, смотри чего я налепила! — с разбега виснет на матери рыжеволосая девочка. Личико у неё кругленькое, розовое, переносица усыпана солнечным горохом веснушек.
Мама, такая же рыжая, с гладко затянутыми в хвост волосами, охает и вытаскивает из уха наушник.
— Варя! Я же просила не виснуть на мне!
— Мама, ну посмотри!
На краю песочной ямы — два корявых холмика со следами детских ладошек.
Мать переводит взгляд с одного холмика на другой, потом на свою дочь. Та подпрыгивает от нетерпения.
— Ну как? Похоже?
— Прямо Уральский хребет! Молодец! Играй, только не отвлекай меня, ладно?
— Ладно.
Мать возвращает в ухо наушник.
Девочка садится на корточки возле холмиков, с жаром принимается лепить новый, радостно напевая:
— Чичас сделаем ещё одну сиську!
.

Отчаянно кучерявый мальчик — бабушке:
— Я в садик больше не пойду! Ираида Семённа съела мой бутерброд! Украла и съела!
.
В сквере на скамейке сидят отец и сын-подросток. Отец курит, сын демонстративно изнывает от скуки. Отец поглядывает на него искоса, щурится.
Отец:
— Чего нового в школе?
Сын:
— Мхм.
Отец:
— Мать говорит — жалуются на тебя.
Сын насупленно молчит. Громко чешется. Нервно дёргает коленом. Ноги такие худые, что глазам больно смотреть. Отец наблюдает за ним с невозмутимостью сфинкса. Гасит сигарету, встаёт.
— Пошли, завтра рано вставать.
— Чего это?
— На рыбалку поедем.
Сын нехотя идёт за отцом. Выражением лица можно кирпичи колоть, зато затылок сияет от счастья.
.
Москва, май, солнце. Гуляла и наблюдала жизнь. Вспомнила своё.
Когда умер Брежнев, школьников мгновенно распустили по домам. Мы плелись по улице, закапывая слезами крахмальные фартучки. Гадали, когда начнётся третья мировая: уже сегодня или хотя бы дотерпит до конца недели.
— Вот и наступил конец света, — поставила точку в наших размышлениях Зоя, которую в классе дразнили вороной за апокалипсические прогнозы и сладострастное нытьё. Обычно мы отмахивались от неё, а тут безоговорочно поверили. И заголосили громче.
Когда я пришла домой, папа лежал на диване и безмятежно читал медицинский журнал. Было ясно, что он не в курсе, какое чудовищное горе постигло нашу страну. Размазывая по лицу слёзы, я кинулась к нему:
— Брежнев умер!
— Ииии? — вздёрнул бровь папа.
Несколько сбитая его непонятливостью, я отстранилась, обиженно заморгала:
— В смысле «ииии»?! Как будто сам не знаешь! Раз Брежнев умер, значит завтра начнётся атомная война!
Папа обнял меня, зарылся носом в мои волосы, затрясся плечами. «Плачет», — с удовлетворением подумала я.
Но папа не плакал.
— Я — отец дебила, — задыхаясь от смеха, выдавил он.
Ноток сомнения в его голосе я не услышала.

Храм нужно было выбирать тщательно — не всякий бы подошёл...

Храм нужно было выбирать тщательно — не всякий бы подошёл. В Грузии Маруся отказалась заглядывать в очередную, третью за день церковь, уселась во дворе прямо на землю, сердито закурила и заявила: «Хочется кого-то убить и попасть в ад. Столько святости я не вынесу!»
Потому храм нужно было выбирать сердцем. Очень хотелось в Нор Варагаванк, но выбраться в свои края я не успевала — сопровождала группу туристов из России.
И я решила попросить за Марусю в Нораванке.

А дальше всё пошло так, как того захотела бы она. Едва успели выгрузиться во дворе монастыря, как к нашей группе подошёл высокий, крепко сложенный настоятель.
— Православные? С Пасхой. Пойдём, я вас благословлю.
И погнал слегка ошарашенную группу в храм. Благословив, вытащил из кармана рясы две бумажки: «Ваши туристы научили меня читать молитву за упокой и за здравие, так что диктуйте имена!»
Я не готова была просить за Марусин упокой, я не смирилась с её уходом. Заметив моё замешательство, настоятель насмешливо поторопил:
— Ннннннну?!
И я решилась: «Маруся Васильева».
Он занёс ручку, чтобы внести имя в список, но передумал писать внизу, и на самом верху втиснул имя в узенький зазор: «Մարուսյա Վասիլյևա».
Я прижалась щекой к его плечу, расплакалась. Кто же мог знать, что Марусино имя напишут на армянском для того, чтобы помянуть!

И всё же я была спокойна: настоятель Нораванка ей определенно бы понравился. Он большой, шумный и совершенно живой, никакой напускной святости. Нормальный человек из мяса и костей, из слабостей и страстей.
Гид Макс рассказывал, что, благословив польских туристов, он отправил их восвояси с напутствием передать привет Папе Римскому. Туристы чуть в обморок не грохнулись, но привет передать обещали.
Представляю, как сейчас хохочет Маруся, читая эти строки.
Когда я увиделась с ней в последний раз, в Киеве цвёл жасмин. Небо над луковичками церквей расшили бисером облаков, опрокинули небо в стеклянную гладь Днепра. Стены святой Софии были расписаны мелкими — едва различить — записями на старославянском: «Прости меня, Господи, за то, что я грешу»; и чуть ниже, крохотной, почти незаметной строкой: «И грешить буду». Маруся, высунув в окно машины руку, подпевала Вакарчуку: «Як поруч з тобою — життя починаеться знов! Починається знов!»
Такая вот жизнь, которая в который уже раз началась вновь.

В Ереване дождь. Небо душное, вязкое, можно нырнуть и не вынырнуть. Туристы ходят в шортах и футболках, аборигены кутаются в плащи и цокают языками: «Простудитесь ведь!» Жизнь течёт своим чередом, одуряюще пахнет клубникой, свежезаваренным кофе и мокрыми жестяными крышами.
Под водосточной трубой сидит рыжий кот и смотрит на меня жёлтыми наглыми глазами.
— Погода так себе, да? — вступаю я с ним в разговор, не особо надеясь на взаимность. Кот совершенно по-собачьи принимается мести по асфальту хвостом.
— Из угощений только печенье, овсяное, — извиняющимся тоном сообщаю я.
Кот съедает печенье и лениво ныряет в водосточную трубу. Какое-то время оттуда торчит его мокрый хвост, потом и он исчезает.

Поговорить с Димой Брикманом мы собирались ещё в ноябре. ...

Поговорить с Димой Брикманом мы собирались ещё в ноябре. Но всё не получалось, и не только потому, что сложно было говорить мне. Сложно было Диме — он переживал за нас не меньше. По большому счёту, мы не очень понимали что произошло, потому Димка периодически шёпотом спрашивал меня в личку — ну как ты там? Пока никак, отвечала я.
Хотя чего это я вру — всё мы отлично понимали, просто пытались разжевать-проглотить эту новую реальность.
Разговор состоялся только в апреле. Димка — в Израиле, я — в Киеве, красная зона, локдаун. Жизнь до того изменилась, что кажется — прошлого не было, а будущего не будет. Но мы очень стараемся, каждый по-своему, чтобы всё вернулось на круги своя.
Детские недетские вопросы. Кто пытался ответить, не даст соврать — сложно. С детьми вообще не очень просто: они будто родились второй раз и всё о тебе знают. Фальшь вычисляют в секунду, любят безоговорочно, так же безоговорочно прощают. Нам, взрослым идиотам, наворотившим столько делов, до них расти и расти.

https://www.youtube.com/watch?v=qkYc5SidlDA&t=590s

Они ведь знали — и Спартак, и Фригия, что он не вернётся ...

Они ведь знали — и Спартак, и Фригия, что он не вернётся с боя. Она умоляла его остаться, но смирилась с его решением. Она обнимала его и целовала, и плакала у него на груди, а к утру проводила, и он ушёл — чтобы не возвращаться. Она его не окликнула, он не обернулся.
Адажио Спартака и Фригии — история любви жертвенной, бескорыстной, самоотверженной, и потому вечной.
Оно звучит сегодняшней Арменией. Тем безумным временем, в котором оказалась моя страна, израненная и обессиленная, раздираемая противостоянием политических кланов — разных, но одинаково отвратительных и бесчеловечных.
Оно вплетается пьетой в скорбное многоголосие матерей и жён, проводивших на войну своих сыновей и мужей, и не дождавшихся их.
Оно разливается болью целого народа, обманутого и преданного, в едином порыве попытавшегося спасти катящуюся в пропасть страну — и проигравшего.
Арам Ильич Хачатурян знал всё наперёд, потому оставил нам адажио Спартака и Фригии. Чтобы в минуты отчаяния мы вспомнили о любви. Чтоб не сомневались: за горьким разочарованием и болью обязательно наступит надежда. Чтоб не забывали: каждая погибшая жизнь возродится новыми двумя — если не опускать рук. Чтоб верили только себе и в себя. И чтоб не боялись — ведь отринуть страх не так уж и сложно, главное не отводить глаза.
Безумству храбрых, бескорыстных, преданных и честных — поёт адажио Спартака и Фригии.

https://www.youtube.com/watch?v=6fHSZKzDam0

Искали печку долго. Хватали за рукава прохожих, заглядыва...

Искали печку долго. Хватали за рукава прохожих, заглядывали им в глаза, не получив вразумительного ответа — разводили руками: ну как же так, это знаменитый сувенир Гюмри, как вы можете о нём не знать!
Женщина окликнула нас, когда мы уже отчаялись. Глаза у нее были совсем как у советских кукол: круглые, блекло-голубые, в густой опушке длинных тёмных ресниц.
— Пойдёте вверх по улице, увидите два магазинчика, там и будут ваши печки, — и она зашагала впереди, показывая нам дорогу.
На спине её куртки крупными буквами красовалась нашивка «GOD».
— И God укажет нам путь, — шепнула я. Мы похихикали.
Печек, конечно же, в сувенирных магазинчиках не оказалось. Бог поводил нас по аляповатым залам, и, потеряв интерес, выпроводил восвояси. Но не забыл о нас.

Второй вестник оказался кудрявым суетливым юношей с глазами цвета ночи.
— Подкинете по 1000 драмов за каждую печку, я вам их достану, — обещал он.
Поколебавшись, подкинули. Он забрал деньги и канул в туман. Тяжело зазвонили колокола церкви Святой Богородицы. Утром я зашла туда, чтобы полюбоваться иконой «Семь ран». Иконы — нетипичная для апостольской церкви история, потому если будете в Гюмри, сходите посмотреть, лучше ранним утром, когда в храме почти безлюдно. Полюбуйтесь скорбными ликами Марии и двух жён-мироносиц, Спасителя, семерых ангелов, глядящих сверху испуганными глазами. Подумайте о вечном сквозь тишину, запах ладана и свечей. Потом медленно поверните голову направо и с умилением обнаружьте в крохотной нише аккуратно сложенные предметы для уборки: старую деревянную швабру, веник, метлу, мокрые, развешенные на просушку тряпки, вымытое до блеска алюминиевое ведро. Если напрячь слух, можно услышать, как на каменный пол капает с тряпок вода. Никакого пафоса, жизнь, какая есть, какой она и должна быть.

Вечером того же дня второй вестник вручил нам печки. «Звоните, если ещё что-то понадобится, всё достану», — заверил он и растворился в воздухе Чеширским котом. Я повертела в руках сувенирную печку. Она немного смахивала на печи моего детства: жестяная, ржавая, со скрипучей заслонкой и боевито торчащей трубой. Только если наша печь прямоугольная, эта круглая, примусом. Я везла её сквозь отменённые рейсы и локдауны в Москву, чтобы хранить с остальными дорогими сердцу армянскими артефактами. Их у меня собралась внушительная коллекция: ослик, пастух, тряпичная кукла-старушка, сшитая моей сестрой Сонечкой. Гранат. Коллаж: лежащий на боку карас и плотно прикрытая дверь погреба. Глиняная чашка. Сосновая шишка из Берда. Инструмент, сделанный моим прапрадедом Василием для моей прапрабабушки Анатолии — она использовала его, когда ткала ковры. Теперь ещё печка, раздобытая в Гюмри.
И да, открытка.

У этой открытки, кстати, смешная история. Привезла я её из Милана. С Миланом вообще вышло странно. Я там пробыла всего два дня. В первый день бродила наобум по городу и вышла к армянскому хачкару. Я аж глазам своим не поверила, обошла его со всех сторон, погладила завитки креста. Всё верно, он. Стоило лететь в Италию, чтобы любоваться армянским хачкаром.
На второй день ушла от греха в обратном направлении и заметила в окне сувенирного магазинчика открытку, показавшуюся мне смутно знакомой, армянской. Но продавец уверил, что автор — итальянец.
— Наверное, сицилийский художник, — неуверенно предположила я.
— Да, да, — энергично закивал продавец.
Я ему поверила, но, вернувшись в Москву, открытку на полочку с армянскими артефактами поставила — пусть будет, уж очень она какая-то родная.
На днях протирала пыль с этой полки и уронила на пол открытку. Подняла, перевернула и наконец-то прочитала имя художника. «Karalov, “The mother and the guests, 1953”».
Гугл обнаружил только одного художника Каралова: Иосиф (Овсеп) Артемьевич Каралов (Каралян). Тбилисский армянин.
Страшно подумать с каким армянским уловом я вернусь, если меня, к примеру, на Марс отправить. А лучше на Сатурн. У него колец много, представляете, сколько всего я могу там раздобыть?

Памяти Алена

Ереван включил джаз. Запутался солнечными лучами в кронах платанов, полежал на чахлых газонах, подставив лицо пронзительно синему небу. Вытащил на террасы кофеен столики, разлил по бокалам ледяное золотистое вино, поставил с самого края щедрую сырную тарелку — будь осторожен, не задень локтем, не урони. Закрой глаза, вспоминай, молчи.

Военное кладбище на Ераблуре затопило трёхцветной волной. Сотни флагов, подхваченных ветром, гудят-звучат настойчивым морским прибоем.
Ален лучезарно улыбается с надгробного камня. Вчера ему исполнилось бы 22.
Урони нам с неба три яблока, мой мальчик, подскажи путь к спасению.
Прощай, мой мальчик, прощай. Твою улыбку я навсегда сохраню в своём сердце.

Ереван вытащил из картонного конверта пластинку, завёл патефон. Включил джаз.
Подсунул рассказы Натальи Мещаниновой. Было так, будто разорвали грудную клетку и проорали туда страшные и вязкие слова. Пришлось какое-то время дышать через трубочку. Потом отпустило, конечно. Хорошая литература неизменно выведет тебя из тёмного леса к бархатному полю и легонько толкнёт в спину — а теперь иди. Живи.

На Каскаде, в центре искусств Гефесчяна, выставка картин Карена Оганяна. Сходите, если вы в городе.
Если нет такой возможности — найдите страницу Карена в Сети, посмотрите его «Реальные утопии».
И пусть вам будет так же хорошо, как было мне.

Друг, уступив просьбам, встретился с чиновником. Тот попросил не быть безучастными к происходящему в Армении.
— Не быть безучастным — это как? Вешать вас по очереди? — спросил друг. — Лучше не мешайте нам делать всё, что в наших силах, чтобы вытянуть страну.
Помогать. Помогать. Помогать. Другого способа борьбы в эти сумасшедшие времена нет.

Ереван включил джаз. Запрыгнул на жестяные крыши наглым дворовым котом, выгнул спину, выпустил когти. С тьмой, пришедшей со Средиземного моря и пытающейся накрыть ненавидимый прокуратором город, решил повременить. До месяца ниссана время есть, а дальше никуда не денется — потерпит.
Вдох-выдох. Вдох-выдох.
Верить. Дышать. Жить.
И — не забывать.