Narine Abgaryan's Blog, page 2

На днях дочитала "Унеси ты моё горе" Катерины Гордеевой. ...

На днях дочитала "Унеси ты моё горе" Катерины Гордеевой. Чтение очень непростое, ведь в книге говорится о той боли, которую мы несём в себе, боясь расплескать. Катерина сумела рассказать о ней очень бережно, ясными словами и тихим голосом. Такое ощущение, будто тебя взяли за руку и повели туда, где много таких, как ты — страждущих, растерянных и опустошенных. Но не утративших надежду и не разучившихся любить.

Голоса очевидцев войн — самый важный документ нашей эпохи. Забудется всё — обиды, ненависть, горечь, злость и даже предательство. Останутся лишь эти голоса. И имена людей, которые их для нас сохранили.
Я догадывалась, как сложно даётся Катерине её работа, но не представляла насколько. Не знаю, где она берет силы, чтобы снимать свои интервью, писать статьи и книги. Но очень хочется, чтобы настало доброе время, чтобы Катерина выдохнула и пожила не для нас, а для себя: купила домик, завела сад, ходила по берегу моря и думала о всяких пустяках. Очень этого хочется.

Но время пока другое, потому Катерина продолжает ездить по миру и разговаривать с людьми. И зажигать в их сердцах лучинки.
В ссылке — интервью, которое мы снимали два месяца назад в Армении.
Оно о войне, об Арцахе, о любви. И о надежде, которая существует ровно столько, сколько существуем мы.


https://www.youtube.com/watch?v=kKlCD1ZTU_4

Синагогенплатц в Людвигсбурге — место вырванного из груди...

Синагогенплатц в Людвигсбурге — место вырванного из груди сердца, место памяти и боли. В центре пустой площади — контур снесённой синагоги. Стоят десяток чемоданов с именами угнанных в концлагеря людей. На небольшом электронном табло можно прочитать хронику тех страшных дней. Из общего потока непонятных немецких слов вылавливаю, обжегшись, «Kristallnacht». Хрустальная ночь.
По ту сторону площади раскинули свои могучие ветви платаны. Каждому под век, если не больше. Судорожно вздыхаю, осознав, сколько же в этом соседстве несочетаемого: площадь с выжженным клеймом синагоги и пережившие её молчаливые столетние деревья.

Уже дома, перечитав сухие факты о Хрустальной ночи, наконец-то обращаю внимание на дату: 9 ноября 1938 года. 9 ноября — международный день против фашизма, расизма, антисемитизма. А ещё это день поражения Армении в 44-дневной войне. И ноет и ноет сердце от уверенности, что всё, что последовало после — звенья одной бесконечной цепи. Не отвернись мир от нас в ту осень, не отдай он нас на растерзание осмелевшим от безнаказанности правителям, разорви он хотя бы тогда этот поток насилия — и не пришлось бы ему сейчас выплакивать кровавые слёзы из-за новой чудовищной войны.

"Я во многом виноват, я знаю, господин капитан. Но к убийству евреев я не имел никакого отношения. Я никогда не убивал ни одного еврея, но я не убил и ни одного нееврея — я вообще не убил ни одного человека. И я никогда не давал приказа убить еврея или приказа убить нееврея, этого тоже не было", — заявил на допросе архитектор Холокоста Адольф Эйхман.
Страшно предположить, какое количество современных политиков думают ровно так, как Эйхман. Вряд ли кто-то из них в состоянии предположить, что он и есть тот самый Эйхман.

Над Синагогенплатц мелко моросит дождь — по-осеннему холодный, настойчивый. Листья платанов седеют стремительно, на глазах. Мы уйдём, а деревья останутся. Мы унесём с собой свою боль, свои слёзы, свою беспомощность и отчаяние. Нас когда-нибудь не станет, а деревья останутся. Быть может, в том и кроется великий промысел Божий: в скоротечности боли и бесконечности красоты. Может быть.

Солнце опрокинулось на рыжий город, затопило его зноем, р...

Солнце опрокинулось на рыжий город, затопило его зноем, раскалило добела. Рваная тень платанов, боясь обжечься, падает на землю косо, бочком.
— Ты неправильно ешь абрикос! — раздаётся возмущённый детский голос. Мальчик лет семи демонстрирует другому, как нужно разделять абрикос пополам.
— Разве можно откусывать от него? — бурчит он, ловко извлекая косточку и пряча ее в карман.
Поймав недоумевающий взгляд второго, объясняет:
— Мы потом ещё ядрышки съедим. Знаешь какие они вкусные?
Время абрикосовое. Черешневое. Тутовое — чёрное и белое. Время алычовое, кислое-перкислое. Время курносых северных детей, перебравшихся от войны на юг. Теперь они многое знают: как нужно правильно есть абрикосы, как заворачивать бурдуч, как карабкаться на ореховое дерево, пока мама пытается разобраться в разнообразных сортах зелени.
— Не подскажете чем базилик отличается от регана?
— Деточка джан, всем! Бери и тот и другой, попробуешь, сама поймёшь!
— Надо же, я не знала, что армяне так любят зелень. Я думала — у вас шашлык.
— Шашлык — это тоже зелень. Просто из мяса!


Черешня в этом году отменная. Набирай полными горстями, вяжи веночки и браслеты, вари варенье и суши на зиму. Только не раскладывай по бумажным кулёчкам. Кулёчки с черешней навсегда остались в Киеве. У улыбчивой девочки — ешьте, Наринэ, не бойтесь, она мытая. В плетёной корзинке на краю тротуара — дочка, возьми черешенки, она сладкая, як первый поцелуй. Сколько денег? А сколько не жалко. Или так бери, я немного уже наторговала.
Где мои черешневые кулёчки, где мои улыбчивые девочки, где мои бабушки в лёгких летних платочках? Что с ними стало?
И что стало с нами?


Пахнет печёной на костре кукурузой — любимым лакомством детства. Заставить меня разделить её с кем-то было неосуществимой задачей. И всё же бабушка Тата не сдавалась.
— Поделись с сестрой. Ей тоже хочется.
— Нет! Она уже съела свою кукурузу.
— Не будь злюкой. Она же маленькая! И вообще, тот, кто не делится печёной кукурузой, и вовсе остаётся без неё! Знаешь почему? Её забирают волки!
— Тат! Ты хочешь, чтобы мою кукурузу съели волки?
Тата вздыхала.
— Во-первых, — аккуратно отвечала она, — во-первых, этого хочешь ты, а не я.
— А во-вторых?
— А во-вторых зачем волку есть кукурузу, если он может съесть тебя? Ты гораздо вкуснее!
Я прятала за спину кукурузу — всё равно не поделюсь! Сестра стояла напротив и обиженно кривила рот. Личико смешное, круглое, испачканное золой по самые брови. На макушке торчит одинокая кудряшка.


В конце мая слетала на две недели в Москву. Ходила по улицам, прятала под тёмными очками слёзы. Понаехавшая в городе, который её сделал. Понаехавшая в городе, который у неё отобрали. На Тверской кто-то привязал собаку и ушёл. Прохожие замедляли шаг, останавливались, оборачивались. Всем мгновенно становилось ясно, что её бросили. И только собака этого не знала. Она терпеливо ждала.
На витрине книжного магазина «Москва» висела афиша — 6 июня встреча с Алексеем Сальниковым. Жаль, улетаю, думала я. Иначе бы пришла, погрелась душой.
Внезапно возникло ощущение, будто меня занесло в безвременье, где не я часть всего, а всё — часть меня. Собака, которую бросили. Книжный магазин. Кривая улыбка Сальникова. Петровы в гриппе и вокруг него. Мир плачущих детей и волков. Мир абрикосовых косточек и обугленных бумажных кульков. Мир, который не спасла красота. Мир, в котором победила война.

Если идти от Арабкира к Каскаду, по правую сторону аллеи ...

Если идти от Арабкира к Каскаду, по правую сторону аллеи платанов, на низеньком каменном ограждении, можно прочитать наспех начертанное "The fish knows everything".
В памяти мгновенно всплывает саундтрек "Аризонской мечты": Человек думает, лошадь думает, овца думает, корова думает, собака думает, а рыба не думает(...) потому что она знает всё.

Платаны стыдливо облетают корой, шелестят листьями, раскачиваются серёжками колючих плодов. На широких стволах, незарастающими ранами — клинопись большого города: "Давид", "Н+С", "Андо", "Тамар". Тамар-захрмар, как у тебя вообще поднялась рука, ай Тамар?
Сердце бешено колотится и пытается выпрыгнуть из груди. Впереди — огромная площадка, с которой можно увидеть Арарат. Идёшь и гадаешь — откроется он тебе сегодня, или, надвинув на брови папаху из облаков, будет смотреть куда-то вбок.

Невозможно быть готовым к встрече с ним. Он всегда опережает тебя. И никогда не открывается частями. Только что его не было, а спустя секунду — вот он, весь, от края до края, белоголовый и седобровый повелитель ветров и каравансарай ковчегов.
— Это я, — шепчу я ему, унимая сердцебиение. — Крохотная песчинка в твоей могучей тени. Облетающая трухой кора ереванских платанов. Остывшая зола в тавушской дровяной печи. Глупенькая Тамар, вырезающая на стволе дерева своё имя.
Арарат молчит.

— Во время нашей войны, — продолжаю я, — я заглядывала в ленту, чтобы прочитать посты друзей, рассказывающих, что где-то есть счастливая жизнь. Каждая добрая весточка лилась елеем на душу. В Нью-Йорке не отменили спектакль, в Киеве золотятся каштаны, в Лондоне ослабили карантин, в Москве живет улыбчивый мальчик Ромка Лекманов, каждая фотография которого возвращает мне осколок надежды. Я читала те записи и надеялась, что если где-то есть жизнь, то она снова будет у нас.

"Передай всем, кто плачет сейчас: утешение их будет велико и безмерно", — нарушает вдруг молчание Арарат.
"Не поверят", — расстраиваюсь я.
"Тебе — нет, а мне — поверят".

И мне нечего ему возразить. Потому что два года назад я в очередной раз умерла, а теперь стою напротив библейской горы, дышу ее красотой и осознаю себя остро, до боли в сердце, той рыбой, которая знает всё.
Жизнь больше, чем мы.
Она — наш единственный праведный бой. Рождайся. Рожай. Помогай жить. Умирай, но не убивай.
Рай не где-то наверху. Он в наших душах. И ад тоже. На какую сторону качнется чаша твоих собственных весов — там тебе и жить.

Появилась возможность уехать из страны на полтора месяца....

Появилась возможность уехать из страны на полтора месяца. Развеяться, переключиться, посмотреть новое, перечитать старое, походить по всяким музеям.
Но в первую очередь — закончить рукопись. И взяться за новую.
По поводу новой рукописи планы были вообще наполеоновские — заехать, например, во Франкфурт-на-Майне и написать потом свои собственные "Вешние воды". "Иван Сергеевич смог, и я смогу", — настраивала я себя, собирая чемодан.

Поездка удалась: новое посмотрела, старое перечитала, по музеям, в какие пустили, походила.
В Марбахе, родном городе Шиллера, провела битый час в Музее современной литературы, изучая письма Кафки, Дёблина, Гессе, Манна, Рильке. Думала о том, что мы счастливчики, потому что у нас есть возможность увидеть почерк классиков. Что оставят о себе современные писатели? Кучу цифрового шрифта, лишённого индивидуальных особенностей. Ни правок, ни смешных рисунков на полях исписанного листа, ни крошек. И не вычислить, чем любил перекусывать современный автор, работая над "Южнорусским Овчаровым". Или над "Лавром". Ну не овчарками с лавровым листом, в конце концов!

Знаете чем обусловлен этот странный переход от темы современной литературы к еде? Тем, что с рукописью у меня не сложилось. Вы даже представить себе не можете, на какие подвиги готов пойти современный автор, чтобы не писать.
Например, я.
За полтора месяца мною в целях отлынивания от работы были испечены:
"Наполен" — 2 шт
"Париж-Брест" с фисташковым кремом — 2 шт
"Париж-Брест" с ванильным кремом — 1 шт
Чизкейк лимонный — 1 шт
Чизкейк тыквенный — 1 шт
Торт бисквитный со взбитыми сливками — 2 шт
Лимонный кекс по рецепту Ирины Коган — 2 шт
Шоколадно-грушевый торт — 1 шт
Пекан-пай — 1 шт
Баскский пирог с заварным кремом Gâteau Basque — 1 шт
Тирамису — 1 шт
Спасибо, что было кому всё это есть. Иначе я бы треснула по швам.

В свободное от готовки время ходила за продуктами. Проторила дорожку к местному фермерскому рынку. Имела некоторый успех. Продавец мясной лавки, закалённый опытом общения со мной, теперь без лишних вопросов протягивал утку. В день знакомства этот изнеженный человек запотел очками, когда услышал моё "I would like to buy a duck. A frau duck, please".
С сырной лавкой было проще (кто бы сомневался). Умудрилась мгновенно найти общий язык с её владельцем, пожилым итальянцем. И совсем не важно, что он не знал английского, а я — итальянского или немецкого. Достаточно было, что он вёл задушевные разговоры со своими сырами. Рокетту вообще называл рагаццей.
Он-то и объяснил мне жестами, как приготовить пасту с горгонзолой дольче и грецкими орехами. На сливках и чёрном перце. Приготовила. Съела. А потом с нашкодившим видом слушала, как растет попа.
Было хорошо.

Чтоб разнообразить досуг, в день своего рождения угодила в больницу. Росгосстрах молниеносно откликнулся и дал добро на вызов скорой. Потом так же молниеносно отказался оплачивать лечение, потому что надо было ногу ломать, а не сваливаться с непонятной фигней.
Непонятная фигня обернулась позиционным вертиго.
— Are you pregnant? — заботливо поинтересовалась специалист по МРТ.
— Nooooo! — перепугалась я.
— Nooooo! — передразнила она и понимающе засмеялась.
С женщинами вообще классно.
Делала с доктором упражнения, от которых, простите, рвало. Каждый раз, заставляя меня резко садиться, она приговаривала — это лечение, я вам помогаю.
— Знаю, спасибо, — отвечала я и думала о том, что вон оказывается какая фигня происходит со мной столько лет, а врачи не могут разобраться.
И что нужно было попасть в больницу в Германии, чтобы турецкий доктор с фамилией Gökkaya (имя я, балда, постеснялась спросить), поставила мне правильный диагноз. Возможно, в этом есть что-то символичное, и не только для меня. Возможно, об этом нужно будет подумать, чтобы к чему-то прийти. Но не сейчас, когда всё слишком зыбко и больно. Не сейчас.

Вот такие у меня получились "Вешние воды".
Кстати, будете в Берлине, обязательно загляните позавтракать в "Hasty Pastry". Можете сразу переходить на русский: хозяева кофейни — чудесная питерская семья. Закажите большую чашку капучино и пьядину с начинкой из шпината, сливочного сыра, пармезана и грецкого ореха. И познайте счастье.

Однажды, сто лет назад, в московском автобусе у меня выта...

Однажды, сто лет назад, в московском автобусе у меня вытащили из сумки кошелёк. Я опаздывала на работу, и возвращаться домой уже не успевала.
Подошла к контролёрше на станции «Южная» и призналась, что не могу заплатить за проезд.
Она сразу же пропустила меня.
— С меня шоколадка, — обещала я.
Она махнула рукой — ещё чего! И не смей переживать по пустякам. Обещаешь?

Я доехала до работы, рассказала о произошедшем коллеге, попросила взаймы. Деньги вернула, а о своей спасительнице напрочь забыла, будто ластиком стёрли. Вспомнила совсем случайно, месяца через два-три. Купила в ларьке коробочку сахарного печенья — хорошего шоколада не нашла.
Я не знала, как её зовут, не запомнила её лица. Заглянув в контролёрше на станции «Южная», объяснила, что хочу оставить печенье женщине, которая однажды меня выручила.
— Это к Таньке, — вздохнула она. — Только ты опоздала. Её машина сбила, насмерть. Девять дней на той неделе справили.
— Может меня вовсе и не Таня выручила, — расстроилась я.
Женщина расплакалась — она. Другой такой у нас не было.
Я попросила описать Таню — мне важно было её запомнить.
Она утёрла слёзы и ласково повела руками в воздухе:
— Она была… она была будто яблочный пирог.

Помните у Бродского: «Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая в человеках видна издали, и костры пастухи разожгли».
Эта двадцатилетней давности история — о них. О людях, разжигающих костры. О людях, протягивающих руку помощи без раздумий и без корысти. О тех, кто не только в Рождество немного волхвы. Кто словно яблочные пироги. Кто помогает нам оставаться людьми.
Спасибо им.

С Рождеством, друзья — апостольским и православным.
Пусть «не видно тропы в Вифлеем из-за снежной крупы», но мы с вами точно знаем, что она есть.
О том и живём. О том и будем жить.

У каждой хозяйки свои блюда, которые она регулярно готови...

У каждой хозяйки свои блюда, которые она регулярно готовит, но не ест.
Вот, например, овсяная каша.
Варится минуты три, стоит в холодильнике нетронутой пять дней, на ночь шестого воровато выкидывается. Утро седьмого дня застаёт такую хозяйку (бегает глазами) у плиты, добавляющей в закипающее молоко очередную порцию геркулесовых хлопьев.
Войну овсянке я проиграла. Провалила также все попытки игнорировать в продуктовом бакалейный и молочный отделы. Умение более-менее соображать обычно возвращается на выходе из магазина. Если вообще возвращается.
Мысль хотя бы не доносить продукты до дома, а оставлять где-нибудь на видном месте для ценителей овсянки я упорно игнорирую. Лелею надежду, что в этот раз уж точно всё у меня с ней сложится. Далее пять дней с мастерством опытного сапёра обхожу кастрюлю с кашей всякий раз, когда открываю холодильник. На шестой выкидываю. На седьмой начинаю всё сначала.

Обожаю рассматривать картинки с красиво сервированной едой. Идеально прожаренный стейк, соус — густой, кремовый, изморозь морской соли, крупно измолотый чёрный перец горошком. Ломоть подсушенного в тостере хлеба. Бокал правильного красного. И овощи аль денте.
Ах да, овощи аль денте.
Всего-то надо разделить на соцветия овощи, выковырять у кого есть семена. Варить несколько минут в кипятке, откинуть на дуршлаг, облить ледяной водой или посыпать кубиками льда. Подавать, полив оливковым маслом и украсив свежей веточкой розмарина.
Лучше всего в этом блюде у меня получается свежая веточка розмарина. Овощи же ведут себя по-разному: то за строго зафиксированные минуты разварятся в хлам, то сохранят эффект грядки. Хоть землёй посыпай и на рынке продавай, выдавая за свежие. Потому участь овощей аль денте в моём исполнении всегда одинакова — приготовил, выкинул в мусорку и лёг с горя спать.

Ну и третье, самое любимое и нудное в приготовлении — овощной бульон. Тщательно вымыть все коренья, разрезать вдоль пополам, подрумянить вместе с четвертушками репчатого лука и половинкой чесночной головки на сковороде для стейка. Залить холодной водой, добавить лавровый лист, перец, варить до готовности моркови. Процедить, овощи выкинуть. Посолить. Использовать для приготовления других блюд.
Ни разу не использовала. Даже когда собиралась. Даже когда клялась себе, что в этот раз уж точно. Тщетно. В решающую минуту чертёнок, сидящий на левом плече, принимается нудеть в ухо: «Кто это видел, чтобы аджапсандал готовили на овощном бульоне? А толму тем более». Ну и.

Опять же родные. Не дадут расслабиться. Заглянешь в личку — а там всевидящим оком Саурона торчит сообщение от мамы о пользе настойки на куркуме. Ослушаться мать, сорок пять лет проработавшую учительницей — будто совершить двойное убийство. Потому, оказавшись возле полок с приправами, внушаешь себе — раз уж обещала, бери. Но только одну пачку. Всё равно страшно полезную настойку готовить не будешь! И тянешься за этой одной-единственной пачкой. А дальше случается провал. Вынырнул — тебе уже десятую пачку пробивают.
Не знаете куда девать полкило куркумы? Вот и я не знаю. Вынесу ночью на помойку, вернусь, поставлю греться молоко. Седьмой день, пора варить овсянку.

Одна моя знакомая придумала себе образ: юбка-миди из пайе...

Одна моя знакомая придумала себе образ: юбка-миди из пайеток, туфельки, пиджак. Перерыла множество сайтов, заказала. Дождалась доставки, надела, повертелась перед зеркалом. Получился шикиблеск.
У меня всё по-другому. Любимое моё занятие — купить что-то красивое и до конца жизни искать вещи, с которыми эту красоту можно сочетать. Большая часть моего гардероба состоит именно из такой одежды. Каждая вещь по-своему прекрасна, но с остальными не сочетается из каких-то принципиальных соображений. Потому в мой шкаф нужно ходить как в картинную галерею: любоваться можно, а вот носить фиг получится.

То же самое, кстати, с мебелью. Недавно у меня случилась любовь к креслу, громоздкому и тяжеленному. Я потом его, выбиваясь из последних сил, битый час передвигала по квартире, в надежде, что хоть где-то оно будет смотреться не столь нелепо. Каждый сантиметр излазила. В некоторые дверные проёмы оно не влезало, но я его заставила, потому что кто среди нас бердский ишак, тот и прав.
В итоге кресло тоже оказалось бердским ишаком и торчит теперь в комнате сына доисторическим драндулетом, встречая меня укоризненным взглядом свекрови, которой прожгли утюгом навылет любимую блузку.
.
Из прекрасного: «Симон» победил в читательском голосовании премии «Большая книга». Спасибо огромное всем, кто меня поддержал. В финале премии потрясающие авторы, для меня большая честь оказаться с ними в одном списке. Спасибо.
.
Ещё о прекрасном: у нашего любимого и талантливого Сергея Даниеляна вышла книга — нежная, трогательная, смешная и грустная. Никакого отношения к знаменитому спектаклю Сергея она не имеет, но интонационно с ней перекликается. Я читала «Серёжика» с бесконечным чувством благодарности и узнавания. Она в том числе обо мне, о моем детстве, о людях, которых я любила и люблю.
«Дед Айк был со странностями. Скажем, чтобы что-то не забыть утром, он перед сном ставил туфли на сервант. Это было для него своеобразным напоминанием».
Трагикомедия — наше всё. На ней и держимся.
.
Найдите, пожалуйста, время, посмотрите анимационный фильм «Tear Along the Dotted Line». Он небольшой, 6 серий по 20 минут. На русский переведён как «Линия отрыва». Невозможное, невозможное счастье.
.
Объявление в закрытой группе тавушцев:
— Сегодня возле банкомата ВТБ потеряли 10 000 драмов. Просьба за наше здоровье тоже выпить.
Люблю.
.
Сын уехал учиться в другой город. Велел ничего из его вещей не выкидывать. Обещала. Но, видно, не убедила.
Теперь наша переписка выглядит словно допрос в застенках Лубянки.
— «Капитал» на месте?
— Ды.
— Приготовил пасту с соусом болоньезе. Есть можно.
— Молодец, горжусь тобой.
— Чешуйчатый заяц на месте? (подарок бывшей девушки)
— Да боже мой! Что с ним сделается?
— Я же тебя не первый день знаю.
— Я не Геракл, твои конюшни не потяну.
— Хвалю.
.
На следующий день.
Я:
— Люблю тебя.
Он:
— Ты выкинула какую-то мою вещь?
Хотела в отместку про новое кресло в его комнате рассказать, но не стала. Пусть будет сюрпризом. Мать я или кто?

Фильм «Зулали» оказался под стать своему трейлеру: трогат...

Фильм «Зулали» оказался под стать своему трейлеру: трогательный, ясный, чистый, словно детское дыхание. Я не смотрела его, я заново проживала всё то, из чего меня сотворили — острый запах пробуждающейся после спячки земли, сладкий вкус едва забродившего вина, масляные половинки орехов на потемневшей ладони прабабушки, её сказки...
«Были или не были, но жили на свете три брата, один слепой, второй глухой, а третий...»
«А третий немой?»
«Ай балам, почему немой, хоть один из них должен быть здоровым???»

После показа вся съёмочная группа вышла на сцену. Я наблюдала за актрисами, сыгравшими свои роли так, что сердце замирало от радости узнавания. Изнеженные, худенькие, абсолютно столичные, они не побоялись надеть тяжеленные деревенские платья и покрыть волосы платками. Они месили тесто, говорили на непроизносимом тавушском диалекте и обхаживали домашнюю живность так, что местные приставали с назойливыми расспросами: «Ты точно в Ереване родилась? Надо же, а козу доишь так, будто каждое утро этим занимаешься»!

Музыку к фильму написал маэстро Тигран Мансурян. Хотя написал — неверное слово. Он вытянул её золотой нитью из моего сердца, сложил корабликом и пустил по волнам горной речки. Я наблюдала за ним и думала о том, что самые счастливые люди на земле — музыканты. Ведь именно им дано услышать и рассказать нам голос Бога. Только им — и никому более.

Я наблюдала за артистами и ребятами из съёмочной группы. Они смущённо улыбались аплодирующей публике, подталкивали вперёд других — да что там я, вот они, вот без них фильм бы точно не получился! Я наблюдала за ними и думала о том, что многие из них были на войне. Прошли свой собственный ад. Вернулись. И стараются жить дальше — не строя из себя героев и не возвышаясь над другими.
— Почему ты поехал туда? У тебя ведь двое маленьких сыновей, — спросила я у Айка.
Он пожал плечами.
— Потому и поехал.

Пустое уйдёт, останется важное. И мы обязательно застанем тот день, когда будем черпать это важное и целительное полными ладонями и передавать мальчикам, которых наконец-то убережём от смерти.
У нас впереди долгий путь, и мы его обязательно пройдём.
И это всё, что я хотела рассказать о премьере «Зулали».

Галина Юзефович — критик созидающий, работающий не на ска...

Галина Юзефович — критик созидающий, работающий не на скандал, а на читателя. И интервьюер она замечательный, искренний и открытый. Мне с ней было хорошо и комфортно. И даже тогда, когда не очень просто давался разговор (тема войны словно стеклянный осколок, застрявший в горле), Галина практические незаметно и очень тактично взяла меня за руку и вывела к другому берегу, где всё было про жизнь и про надежду. Спасибо ей за это огромное.

https://www.youtube.com/watch?v=UoxtACSXBj4&t=40s