Narine Abgaryan's Blog, page 4

Февраль включил отопление. Первыми зацвели фиалки. Следом...

Февраль включил отопление. Первыми зацвели фиалки. Следом высыпали подснежники, сильно удивились, но скандалить не стали — чёрт с ним, пусть в этот раз будет так. В мире всё перевернулось с ног на голову, теперь если за январём наступит ноябрь, никто даже ухом не поведёт.
Вдоль заборов и оград повылезли крапива и просвирняк. Река остро запахла талым снегом. Ветер притих и свернулся калачиком под каменным мостом. Старая часовня подставила горбатую спину солнцу, глубоко вдохнула — и выдохнула: хо-ро-шо.

Гуляли с Гаяне и Сонечкой по Берду. Наблюдали, любовались, вспоминали.
Подслушали диалог, очень веселились:
— От какой болезни он умер?
— Странное такое название: синдром беспокойных ног.
После секундной паузы последовал осторожный вопрос:
— В смысле дошевелился ногами?

Мимо, рассыпаясь на ржавые запчасти, проехал допотопный Форд. Из криво припаянного бокового зеркала выскочил солнечный зайчик и, поднимая клубы пыли, поскакал по обочине. Сквозь назойливый шум радиоволн наконец-то прорвался и густо заплескался в потрёпанном салоне голос Нины Симон: «Here comes the sun, little darling, here comes the sun...»
Никогда ещё в феврале не было так много солнца.

— Почему мы так мало живём? Почему нам не отпущено тысячу лет? — задумчиво спросила сестра.
— Потому что мы должны ощущать конечность жизни, чтобы её любить.
Трёхлетний племянник Левон слушал так, будто ловил и понимал каждое слово. Вспомнила, как мне, пятилетней, бабушка показала червивый снег. «Смерть и жизнь всегда хотят рука об руку, запомни это, Наринэ». Я запомнила. Может и Левон сейчас получает именно ту самую «родовую травму», которую будет хранить в памяти всю жизнь?
— Ты понимаешь о чём мы говорим? — спросила я.
Левон показал пальцем на сбившихся в стайку кур:
— Динозавры?
— Птеродактили, ага, — вздохнула Сонечка. — Пошли, маленький утилизатор.

На ужин мы ели суп из просвирняка, заправленный мацуном и чесноком, чуть солоноватую мягкую брынзу, свежевыреченный хлеб (соседка принесла, и, кивнув в глубь квартиры, сообщила заговорщицким шёпотом — для них. «Для кого это для них?» — осторожно поинтересовалась мама. «Для них», — повторила соседка и, удивляясь непонятливости мамы, пояснила: «Для той вашей дочери, которая писатель!»)
Вообразите шквал шуток, обрушившийся на меня.

Знакомый недавно признался: «Кто-нибудь из пацанов прибегал и заявлял, что сёстры Абгарян курят в купальниках на балконе». И всё. И мы часами торчали под вашим балконом, ожидая, когда же вы выйдете!
— Дождались?
— А то ты не знаешь, что нет! Но это не мешало нам ждать и надеяться!
— Оказывается, и мы для кого-то были Градисками.
— Да. А потом вы выросли и улетели, и ветер унёс образ города нашего детства на небеса.

На обратном пути забредаем к разрушенному дому. Всё, что от него осталось — своды окон и груды камня. Надпись под домом передаёт всю гамму эмоций, которую я испытываю каждый раз, когда оказываюсь в городке моего детства.
Я хочу запечатлеть Берд таким, каким его люблю. Но невозможно сфотографировать любовь. Её можно замкнуть в ленту Мёбиуса, словно в Джойсовском «Улиссе» — Love loves to love Love.
И — любить.

Тавушская зима рисует грифельным карандашом наброски: про...

Тавушская зима рисует грифельным карандашом наброски: промозглый туман, инейные завитки на шушабандах, хмурый перевал, молчание птиц. Дым дровяных печей тянется тонкими струями ввысь, прокладывая дорогу к небесам. Ущелье Сов засыпало снегом по самые совиные ушки — не пройти не проехать. Тихо. Тихо.

Дед Григор обмотался кусачим шарфом, точь-в-точь как в детстве, когда мама кутала его перед выходом во двор. Ступает медленно, опираясь на палку, вертит шеей, будто кого-то высматривает.
Разухабисто кричит петух.
«Захрмар», — беззлобно огрызается дед Григор.
Лает собака. Естественно, и ей прилетает. Захрмара никогда много не бывает.
Протяжно скрипнув, распахивается калитка.
— Дед Григор, вы зачем на такой мороз вышли?
— Болел, выздоровел. Вышел посмотреть что да как.
— Выпили бы хоть самогонки, сил бы прибавило.
— Да вот выпил, потому и смог выйти.

У Завоянц Меланьи праздник — из города приехали её дочери. Меланья на радостях накрыла стол, запекла индейку — с айвой, с черносливом, с сушёным кизилом. Перед тем, как подрумянить, полила свежевыжатым гранатовым соком. Из напитков выставила тутовку и вишнёвую наливку, которую берегла как зеницу ока — урожая вишни в этом году не случилось, потому наливки кот наплакал. Дочери, перебивая друг друга, рассказывали новости. И вдруг младшая заговорила о своей пенсии. Разомлевшая от обильной еды и общения Меланья встрепенулась, обвела дочерей изумлённым взглядом:
— Вы что, уже пенсионерки?
В августе Меланье исполнилось 82.

Старшая сестра Меланьи, Варсик, преставилась весной, в возрасте 87 лет. Умирала, велела детям: «Проследите, чтобы ваш отец меня на прощание не поцеловал. Не хватало только перед соседями опозориться».
Дети обещали.
Варсик прожила с мужем долгую и неровную жизнь. Счастья было много, но и горя — тоже. Он любил подшутить над ней: она уснёт с открытым ртом, он туда сигарету положит. Она проснётся, устроит ему скандал, а он только посмеивается.
Что мы знаем о любви? О старике, вопреки традициям гор навзрыд оплакивающем свою жену и целующем её на глазах у посторонних? О детях, давшим слово матери и не сдержавшим его?
Что мы знаем о любви?!

Тавушская зима присыпала снегом рыжую мушмулу. Обмёрзнет-оттает, и можно будет её есть, сплёвывая на ладонь крохотные косточки. Более бестолковой ягоды мир не видывал: кислая, рыхлая, почти безвкусная, и вот надо же — люблю, ем.
На заднем дворе самозабвенно поёт клёст: «Пик-кола, пик-кола!» Напевшись, умолкает.
И всё снова погружается в дрёму.
Тихо-тихо. Будто бог решил заново сотворить мир и наполнил его покоем.

Вы когда-нибудь задумывались над тем, что берут с собой л...

Вы когда-нибудь задумывались над тем, что берут с собой люди, вынужденные покидать свои дома? 
Тётя моей подруги Тины Баркалая, уезжая из Сухуми, взяла с собой два десятка яиц. В блокадном городе было сложно достать еду, потому единственной мыслью бедной женщины было забрать куриные яйца. Паспорт, кстати, она не взяла.

Мама другой моей подруги, уходя из Шуши, сняла со стены портрет деда. Он умер до её рождения, она его не застала. Но портрет забрала.

Совсем недавно мы развозили продукты нашим беженцам. Из одного дома к нам вышла заспанная девушка с тяжёлым узлом наспех заколотых волос, в простом платье и в атласных нарядных туфельках, диссонирующих со всем её обликом. «В этих туфлях я должна была выйти замуж», — призналась она. И расплакалась.
Получилось, как в том известном рассказе: «For sale, baby shoes, never worn».
Чем меньше слов, тем больше боли.

Год прошедший стал годом волхвов, приносящих дары. Сначала эти дары предназначались врачам. Когда наш Фонд "Созидание" объявил сбор денег, первый перевод прилетел в Москву из охваченной ужасом и болью Ломбардии, и мы плакали, потому что понимали, что нет ничего важнее милосердия и любви.

Потом случилась война на моей родине и миллион волхвов пришли к нам, и положили миллион даров к нашим ногам, и мы плакали, ощущая целительное прикосновение их ладоней к нашим поникшим плечам. Спасибо вам.

С Рождеством, друзья, апостольским и православным.
Небеса говорят с нами языком бескорыстных дел, языком наших мудрых предков: «Делай добро, бросай в воду — добром к тебе вернётся». Протяните руку помощи, и её обязательно коснётся луч Вифлеемской звезды. И тогда, «взгляд подняв свой к небесам, ты вдруг почувствуешь, что сам — чистосердечный дар».

Москва. 5.35 утра. В пустом, освещённом неоновыми фонарям...

Москва. 5.35 утра. В пустом, освещённом неоновыми фонарями сквере кто-то раскачивается на качелях. Мощно, судорожно, взахлёб.
С моего семнадцатого этажа не разглядеть — мужчина или женщина.
Пусть мужчина.
Я его понимаю — сама разучилась спать. Легла в час, проснулась в два, проворочалась, уснула, потом проснулась в четыре.
И всё.

Заварила кофе, подсушила хлеб в тостере, нарезала сыр. Привычный мой завтрак, от которого я не готова отказываться. Если вдруг случится сбой в матрице и за хлеб-сыр-кофе будет полагаться смертная казнь, меня каждый день будут отправлять на эшафот. Бесконечный такой день сурка: утром завтрак, днём казнь, вечером — покупка у контрабандистов запрещённых продуктов. И снова утро, и я — с мятым лицом Билла Мюррея с маниакальным упорством завариваю кофе, подсушиваю хлеб, нарезаю сыр.
Такой вот круговорот ослиного упрямства в природе.

Кстати, до чего же мощным артистом стал Билл Мюррей! Какой он прекрасный в «Сломанных цветах» Джармуша. Или у Холоденко в «Что знает Оливия». Или в «Трудностях перевода» Софии Копполы.
Счастливы люди, которым идёт возраст. Счастливы люди, которым зрелость дарит новый шанс.

Съела бутерброд, допила кофе. Выглянула в окно. В сквере уже появились дворники. Шебаршили лопатами, соскабливали лёд с дорожек. Опасливо озирались на мужчину. Тот раскачивался так, будто поставил перед собой цель развалить качели.
Может он тоже проиграл войну?

Я разучилась спать в сентябре, когда началась война. Потом война закончилась, а моя бессонница — нет.
Убиваю ночное время как могу. Пишу, перечитываю то, что любила раньше.
Не смогла, к моему расстройству, осилить «Триумфальную арку».
Каждой книге своё время.
Зато на всю жизнь запомнила ошеломительно прекрасное из «Трёх товарищей»: «Небо было жёлтым, как латунь».
Небо. Было. Жёлтым. Как. Латунь.

В сквере ничего не изменилось: дворники, снег, мужчина. Может это Олег Даль раскачивается на качелях, подумала я. Проводит свой последний отпуск в январе. Решила заварить вторую чашку кофе, но вместо этого натянула на пижаму куртку и влезла в ботинки. Пойду посмотрю, может помощь нужна человеку.

Олег Даль оказался круглощёкой девушкой. Сильно заплаканной: узкие щёлочки глаз, вспухшие нос и губы. Всё ясно: поругалась с парнем, ушла в чём была в морозную ночь, раскачивается назло своим придаткам на холодном ветру.
Что бы такое ей сказать, чтобы слезла и пошла домой?
— А у меня бессонница, — сообщила я. И посмотрела со значением.
— Знаю, — отрезала девушка и шмыгнула носом.
Дворники ошалело смотрели на нас.
— Что-то случилось? — наконец решилась я.
Девушка притормозила, слезла с качелей. Вытащила из кармана маску, утёрла лицо.
— А и х.й с ним. Пойду домой.
И пошла.

Я подумала немного и уселась на качели.
Дворники крякнули.
— Я недолго, — обещала я.
— Да хоть всю жизнь! — в один голос разрешили они.
— Минут пять и всё, больше не продержусь. У меня слабая вестибулярка.
Первый дворник принялся расчищать дорожки.
Второй какое-то время наблюдал за мной, потом, пожелав хорошего дня, тоже вернулся к работе.
Москва, 3 января, 6.30 утра. В куполе чернёного неба отражаются неоновые огни.
Раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять.
Не пойду никого искать.

Если бы прабабушка Тамар знала, что однажды её слова буду...

Если бы прабабушка Тамар знала, что однажды её слова будут процитированы в The Calvert Journal, она бы, конечно, намеренно дожила до этого дня, чтобы:
а) запилить меня навылет за то, что я, не спросивши, рассказала журналистам о ней;
б) погундеть, что правнучка переврала её слова, потому что слушает вполуха;
в) после долгих колебаний подарить мне стеклянную брошь, сущую безделушку, которую берегла как дорогое сердцу воспоминание;
г) нарядиться в шерстяное платье, повязать шёлковый передник и сходить к соседке — доводить её до инфаркта своим новоиспечённым светским статусом.

А ночью, когда над мохнатой макушкой Хали-кара замерцала бы мелкая россыпь озябших звёзд, она бы на цыпочках пробралась в мою комнату, подоткнула бы со всех сторон одеяло, и снисходительно шепнув «и-их, выросла, а мозгов так и не набралась», ушла бы на небо.

Прабабушка Тамар говорила: «Если закрывается одна дверь, обязательно открывается другая. Главное, что нужно делать — не стоять перед запертой дверью, оплакивая свои неудачи, а искать ту, которая уже открылась».
С наступающим Новым годом, друзья. Пусть он будет ласковым и милосердным к нам. И пусть покажет путь к той спасительной двери, которая, несомненно, нас ждёт.


https://www.calvertjournal.com/features/show/12419/lessons-learned-2020-2021?fbclid=IwAR3tgCl0V4NAs6pYsyz-EOO9Z8DNS6fTu46rJ1vU1_JECwctS_qu3YRKtzU

Обычно я готовлю в виниловых перчатках — они тонкие, в ни...

Обычно я готовлю в виниловых перчатках — они тонкие, в них легко работается, да и руки целее.
Но в квартире сестры их не оказалось, потому мясо пришлось мариновать по старинке.
Нарезала свиную шейку, щедро посолила, растёрла в ладонях сушёный горный цитрон, добавила полукольца репчатого лука (немного, чтобы он не перебил вкус мяса), припорошила молотым красным перцем, нежно перемешала — никакого насилия. Убрала на час в холодильник. Рукам было счастье.

Включила духовку на 180 градусов. Тщательно перемыла мелкую картошку, не давая обсохнуть, густо обваляла в белой муке — прямо совсем густо, чтобы образовалась корочка из муки. Надколола каждую картофелину зубочисткой. Поставила в нагретую духовку.
Пока мясо жарилось, картошка запеклась. Осталось всего ничего: стряхнуть с картофелин муку, и, разрезав пополам (в идеале нужно разрывать, но это испытание для самых стойких), посолить и поперчить.

Открыла мамины баночки с аджикой и печёными, с дымком, баклажанами.
Нарезала брынзу. Сполоснула тархун с котемом.
Разлила по бокалам вино — тёмно-красное, с отчётливой кислинкой. Кто любит Кьянти, оценит.
Можно было, конечно, ледяную водку — её гнали из винограда сорта ркацители. Но мы оставили её для хаша. На днях у нас будет хаш.
А пока — жареное мясо с печёным картофелем.
Ели, небрежно разрывая полотно лаваша, на котором от жара тонира проступили старинные армянские заклинания: любить, верить, работать, жить.

И было нам счастье.

Режиссёр Айк Ордян рассказывает. В «Зулали» есть сцена, г...

Режиссёр Айк Ордян рассказывает.

В «Зулали» есть сцена, где рассвирепевшие односельчане идут убивать сына мельника.
Съёмочный день с утра не задался: массовка запарывает дубль за дублем — то засмеются, то в камеру смотрят.
Я уже замучился объяснять, как нужно играть. Вы понимаете, втолковываю, это трагедия, несчастная история! Безуспешно. Оператор в ужасе, я медленно впадаю в отчаяние.
Вдруг из толпы выходит местный алкоголик Сурен-дайи и решительно отодвигает меня со словами «сынок, я сам им всё объясню, ты главное не мешай!»

Съёмочная группа, потеряв дар речи, притихла. Я, махнув рукой, отошёл в сторону.
Сурен-дайи, удостоверившись, что режиссёр не путается под ногами, обратился к землякам:
— Односельчане! Вы понимаете что такое трагедия?
*глухое молчание*
— Представьте, что вы целый год ухаживали за инжиром! Подрезали, воду из речки таскали, прививали. Представили?
*настороженный гул*
— А теперь представьте, что инжир, несмотря на наш поганый климат, созрел! Представили?
*одобрительный гул*
— А теперь представьте, что этот чудом созревший инжир, за которым вы, надрываясь, ухаживали целый год, вы не смогли продать!!!
*потрясённое молчание*
— Ни одного грёбаного покупателя!
*амок, аффект, апатия*
Внезапно раздаётся робкий голос с галёрки:
— Может хотя бы самогон...
Сурен-дайи, набрав полные лёгкие воздуха, исторгает апокалипсический вопль:
— А самогон получился хреновый!
И что ты думаешь? Массовка с одного дубля сыграли эпизод воистину шекспировского размаха!

Поговорили с Никитой Василенко в Книжном казино о «Симоне...

Поговорили с Никитой Василенко в Книжном казино о «Симоне», о любви, о мужчинах и женщинах, о пандемии и о войне.
Вывод один — будем жить.

https://www.youtube.com/watch?v=gE2Lq7PUnLQ&fbclid=IwAR3h-ZrbYys8pb4HgO7mhtroggQNUtI13MmRVuk_6kX9-z8jioKvGwbIOC0

Зима начинается с аппетита. Хочется макать горбушку в гор...

Зима начинается с аппетита. Хочется макать горбушку в горячий, кисловато-огненный соус хохоба, и, обжигаясь, подбирать лук, гранатовые зёрна и кусочки мяса.
Хочется сидеть у дровяной печки и наблюдать, как прабабушка переворачивает кончиком ножа тонкие ломтики запекаемого картофеля, внимательно следя, чтобы она присолила обе стороны — у неё прохудилась память, потому приходится многое напоминать.
Хочется, чтобы папа намял в мацун домашнего хлеба, посыпал сахарным песком (любимое лакомство его детства) и кормил нас, рассказывая очередную свою историю.
Хочется, чтобы мама… нет, пусть она не готовит, пусть она возьмёт меня с собой на кировабадский рынок. Хочется плестись за ней хвостиком от прилавка к прилавку, выбирая королёк и мандарины, и недоверчиво разглядывать бархатные круги персиков, гадая, как они умудрились дожить до декабря.
— Если каждый персик завернуть в вощёную бумагу и хранить на верхней полке погреба таким образом, чтобы они не соприкасались друг к другу, то вполне могут до Нового года продержаться, — словно прочитав мои мысли, объясняет торговка и протягивает самый большой и красивый персик, — ал, гёзал эрмени.

Ничего из того, что было в моей жизни, уже не будет: ни того зверского зимнего аппетита, ни запечённых прабабушкой ломтиков картошки, ни кировабадского рынка, ни круглого, словно перевёрнутое блюдце, часовенного купола монастыря Дадиванк, ни ангела-хранителя шушинской церкви Казанчечоц. Папа не рассказывает больше своих историй, он молчалив и погружён в себя. Мама не вспоминает Кировабад, она, кажется, запретила себе думать о том, что наполняло её жизнь грустными и одновременно радостными мыслями.
И всё же они не позволяют нам отчаиваться.
Папа собирает урожай шоколадного королька и яблок, сад в этом году плодоносит так, будто ему за это приплачивают.
— По идее ничего не должно было вырасти, ты ведь делал всё, чтобы деревья высохли на корню! — разводит руками мама при виде очередной партии фруктов.
— Женщина, не делай мне мозг! Урожай бы случился хотя бы потому, что у этих деревьев мой характер!
— Невыносимый?
— Непобедимый!

Мама печёт рождественский штоллен — тяжёлый, пряный, орехово-цукатный, обильно пропитанный ромом.
— Без фикстульной выпечки никак? — язвит папа.
— Никак! Ты можешь свою гату есть. А я буду штоллен!
— Тебе лишь бы выпендриться, кировабадци.
— Не всем же быть бердскими ишаками!
Там, на осиротелой границе, где на расстоянии вытянутой руки был Арцах, а теперь кровоточащая рана — папа собирает урожай, а мама печёт рождественский штоллен.
Счастье и надежда звучат голосами наших близких.
Дай им бог здоровья и долгих лет жизни.
А нам — мудрости и сил начать всё с нуля.
Раз уж эти испытания выпали на нашу долю, значит именно нам и дано с ними справиться.
Я верю, я знаю — мы справимся.

Ереван облетает шелухой листвы, будто избавляется от кожи...

Ереван облетает шелухой листвы, будто избавляется от кожи.
Улица Сарьяна усыпана продолговатыми бомбочками желудей, тротуары Туманяна в шипастых оболочках из-под каштанов, на Терьяна выжимают гранатовый сок — рубиново-алый, кровавый.
Война всюду. Всюду война.


Дом на окраине города, высокий каменный забор, сквозь плешивые макушки чинар просвечивает синее небо. Вытаскиваем из багажника большую коробку с продуктами. «Только не плачь!» — уговариваю себя. По сосредоточенному взгляду Зары догадываюсь, что она думает о том же.
В проёме двери — худенькая большеглазая девушка с годовалым ребёнком на руках. Бежали в чём были, ничего не успели взять.
— Как вы? — неловко спрашиваю я.
— Хорошо, — машинально отвечает она и растерянно умолкает.
Плачем.

Едем с режиссёром фильма «Зулали» Айком Ордяном в Дилижан — проведать раненого мальчика, который проходит там реабилитацию. Везём пирожки и выпечку.
— Пирожные с кремом? — интересуется возле шлагбаума санатория охрана.
— Грецкие орехи, марципан, финики, фундук, — добросовестно перечисляю я.
В приёмной вопрос повторяется — с теми же требовательно-строгими интонациями. Снова уверяю, что крема нет.
Нас с Айком провожают в комнату отдыха.
— Посидите, сейчас его вызовем, — сообщает третий офицер и, заглянув в пакет с гостинцами, строго интересуется начинкой.
— А что плохого в креме? — не выдерживаю я.
Офицер вздёргивает бровь.
— Вдруг он несвежий. Дети ещё отравятся!
Воевали действительно дети. Наряду с военными и ополченцами страну отстаивали 18-20-летние дети. Подавляющее большинство погибших — именно они. Нежное, ясное поколение, которому не любить, не плакать, не смеяться во весь голос. Не жить.

— Все органы смещены, селезёнка почти разорвалась, поломаны рёбра. Бронежилет не спас — спина в осколочных ранениях, — доверчивой школьной скороговоркой отчитывается о своём состоянии Рафаэль.
В запросах на переписку я обнаружила от него сообщение. Он рассказывал, как в армии, ещё когда не было войны, читал ребятам на посту книги, в том числе мои.
«Теперь я ранен. Но книги помогают мне в реабилитации. Спасибо вам.»
Я не могла не проведать его.
— Всё будет хорошо, Наринэ джан. Вот увидите — всё будет хорошо! — обещает на прощание Рафаэль.
— Откуда такая уверенность?
— Потому что я влюбился. Посреди войны, представляете? Посреди смертей. Так что я знаю наверняка — всё будет хорошо.

На обратном пути Айк рассказывает о монтаже фильма. О войне, на которую ушёл добровольцем, отмалчивается или ограничивается общими фразами.
— Знаешь о чём я мечтаю?
Внутренне сжимаюсь, представляя, что сейчас он скажет, что уезжает — его до сих пор зовут в Москву, предлагают работу в разных проектах.
— Мечтаю открыть киношколу и студию в Берде. У нас такие талантливые дети! С первого раза всё понимают, повторять не приходится. Открою школу, буду учить маленьких. Потом открою студию — подтянутся киногруппы, снимать у нас кино. Тавуш — идеальное место для съёмок: хочешь лес — вот тебе лес, хочешь поле — вот оно поле, хочешь речку — она под рукой.
— И горы.
— И горы.
Признаюсь, что хочу построить у нас небольшую гостиницу.
— Такую, чтобы для каждого это обернулось возвращением в детство: каменная печь, большой сад с тутовым деревом, местная вкусная еда, мастер-класс по правильному развешиванию белья, выезд в Совиное ущелье — жарить шашлык и любоваться циклопическими сооружениями. А вечерами будем обязательно растягивать во дворе экран и смотреть фильмы. «Не горюй», например, или «Амаркорд».
Так и будет, повторяю, словно заклинание, я.
Так и будет.

В детстве, возвращаясь из музыкальной школы домой, я играла в игру: нужно было идти таким образом, чтобы не наступать на тени. Это была достаточно сложная задача, но я почти всегда с ней справлялась: вскарабкивалась на высокие бортики тротуаров, выходила на проезжую часть, разбегалась и перепрыгивала, казалось, огромные расстояния. И каждый раз верила, что победила в себе страх.
Моя страна сейчас очутилась в полнейшей тьме. Нужно обладать достаточной силой и стойкостью, чтобы разглядеть за краями этого вязкого чернильного пространства свет. Мы его увидим, мы отрастим новые крылья, мы обязательно долетим.
«Սիրեցեք զիրար, շատ սիրեցեք, որպեսզի ապրեք», — говорил Комитас.
Любите друг друга, любите сильно, чтобы жить.
Любим. Живём.