Narine Abgaryan's Blog, page 12

Сан-Франциско

— Как я рада, что ты живёшь в этой прекрасной стране, — улыбаюсь я Жене. И поспешно добавляю, немного оправдываясь — я говорю так всем, кого люблю.
Женя смеётся.
Утро развесило на заборе ветхие лоскуты тумана, они мерно покачиваются, подхваченные холодным морским ветром, в городе тихо и безлюдно, кажется — там только я, застывшая на пороге крохотного сада (две яблони, берёза и истоптанные енотами дорожки) и Женя, накрывающая стол к завтраку.
— Я купила французского сыра. Разного, много. И вкусный кекс. И паштет из утиной печени — ты ведь любишь паштет? И засолила сёмгу. Ты ешь маолосольную рыбу? Вооот! Кстати, тебе одну чашку кофе заварить или сразу две?
— Кто тебя научил задавать правильные вопросы?
Женя смеётся.

Я стерегу выход в сад — двери нельзя оставлять нараспашку, иначе набежит енотова семья — папа, мама и два детёныша, беспардонные и любопытные, словно непрошеные провинциальные родственники, нагрянут шумным кагалом на неделю, а то и на две, замучаешься выпроваживать.
— Неужели я в Сан-Франциско? — шёпотом спрашиваю у себя я.
Кто-то, увы, не вспомню кто — в памяти всё перемешалось от количество встреч и частой смены городов, рассказывал историю о том, как испанские военные обосновались у пролива Золотые Ворота. Однажды они организовали бал, на который заявились единственные две женщины форта — супруга губернатора и великовозрастная некрасивая дочь шерифа. Офицеры не стали отчаиваться и разослали во все концы штата триста кибиток. Кибитки вернулись с тремястами молодыми красивыми бесприданницами из обнищавших аристократических семей. Спустя месяц в форту сыграли триста свадеб. Так и возник Сан-Франциско. Или я всё перепутала и это было в другом городе? Из укутанный в шерстяной платок морозной Москвы воспоминания о Калифорнии кажутся сном и небылью. И если не фотографии, можно подумать, что осенней Америки в моей жизни не случилось.

Дом Жени — царство книг. Их так много, что целой жизни не хватит, чтобы все прочитать. Радуюсь, замечая среди плотного ряда обложек знакомые, из детства. Мама, убежденная в том, что любой человек имеет право на личное пространство, никогда не торопила нас с пробуждением. «Оставь ребенка наедине со своими мыслями, пусть он побудет с собой», — говорила она. Я помню долгие и счастливые воскресные утра, когда можно было подолгу лежать в постели, прислушиваясь к звукам просыпающегося родного городка и наблюдать сквозь сомкнутые ресницы корешки книг на полках и комнатную обстановку. Собрание сочинений Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Достоевского. Стопки «Иностранки» и «Невы». Толстенные альбомы музеев — Дрезденского и Британского, Эрмитажа и Третьяковки. Миниатюры Тороса Рослина. «Рассвет» Николая Рериха — отныне и навсегда, отмечая удивительный сине-голубой оттенок гор, я буду называть его рериховским.
— На завтрак! — зовёт Женя, возвращая меня в сегодняшний день.
— Нужно было улететь из Москвы в Сан-Франциско, чтобы на миг оказаться в детстве, — признаюсь я.
Над изящно сервированным столом струятся четыре облачка пара. По две чашки кофе каждой, чтоб по второму кругу не заваривать. Кому не нравится — мы не виноваты. Нам хорошо — и ладно.

Потом мы долго гуляем по городу. Возле Ситибанка нас приветствует здоровенный чернокожий бездомный.
— Мэм, дайте немного денег — и я буду вашим дефендером, — сообщает он густым певучим басом.
Я протягиваю ему купюру.
— Ты ему целый доллар дала? — вздёргивает брови Женя. — Ну всё, теперь он будет твоим пожизненным дефендером!
130-я Вест Портал авеню, завернуть за угол, пройти пять шагов. Там и увидите моего персонального защитника.
Азиатский квартал шумен и разноцветен. В арабском Женя, указав на одну из витрин, рассказывает, как заставила хозяина магазина убрать плакат с призывом сдать деньги на очередную интифаду.
— Я у них считай постоянный клиент. Хумус беру и приправы.
— И тому даже некоторые, хмхм, противоречия не помеха?
— Что поделаешь. Мосты ведь всё рано нужно сводить!

В итальянском квартале туман внезапно расступается, и солнце заливает улицы ярким, почти средиземноморским светом. Мужчины здесь все как один смахивают на Дэнни Айелло — мимикой, характерным прищуром, вальяжными жестами. Сидят на стульях, выставленных на краю тротуаров, сложив на животе руки, обсуждают что-то своё, сугубо итальянское. Мимо течёт строгая река женщин. Выскакивают из воды серебристой рыбёшкой шумные глазастые дети. У входа в цветочный магазинчик застыла целующаяся пара: высокая, худенькая светловолосая девочка и юноша, ощутимо ниже её ростом. Он трогательно привстал на цыпочки, она немного наклонилась, чтобы ему легче было её целовать. Итальянский мир всюду и навсегда звучит «Амаркордом» Феллини. В этом мире и я когда-то жила. Или, может быть, буду.

Дорогие друзья, вместе с Клубом Путешествий Михаила Кожух...

Дорогие друзья, вместе с Клубом Путешествий Михаила Кожухова мы организуем очередную благотворительную поездку. На этот раз — в фантастическую Южную Корею. Я уже была в Сеуле в прошлом году и успела нежно его полюбить. У меня редко случается любовь с первого взгляда, даже Нью-Йорк я прочувствовала со второй поездки. А вот Сеул запал мне в душу сразу и навсегда. Это словно побывать на том краю вселенной, где сбываются детские мечты.
В программе у нас всякое прекрасное: удивительные экскурсии, обед с монахами в буддийском храме Кымсонса, кулинарный мастер-класс, примерка национальной одежды, разный шопинг. И знакомство со Светланой Цой, которая расскажет, как разбираться в корейской косметике, одной из лучших в мире, и научит не только правильно краситься (например, меня), но и поводит по магазинчикам косметики.
В группе 12 мест, даты поездки — с 28 апреля по 03 мая.
Выручку от поездки Клуб Путешествий перечислит нашему фонду bf_sozidanie .

Ссылка на тур: https://goo.gl/6GvD8t
Со всеми вопросами обращаться можно к Марине, менеджеру поездки. Её контакты указаны на странице путешествия.

Замело по самую макушку. Сходили с сыном за продуктами, в...

Замело по самую макушку. Сходили с сыном за продуктами, вернулись снеговиками, тихо оттаивали в лифте. Сварила густой гороховый суп на копченьях, что привезла из Берда. Ели, наблюдая, как метель швыряет в кухонное окно сухие горсти снежной крупы. Сын почистил мандарин, разделил на три части, протянул мне:
— Вот тебе польский раздел.
Смеялась.

Вспомнила, как ходили с папой к Немецанц Борику — разузнавать рецепты копчений. Зимы в Берде не случилось — ни снега, ни маломальского мороза, только лужи к утру затягивало хрупкой плёнкой льда. Папа шёл впереди, не пропуская ни одной лужи — и с детским восторгом наступал на лёд.
— Хоть бы одну мне оставил! — возмутилась я, но следом сообразила, что он просто отвык гулять со своими детьми. Мы выросли и разлетелись по миру, теперь он отдувается за всех нас.
— Следующая лужа твоя, — обещал папа.
И мы гуляли по Берду и по очереди «лопали» лёд на лужах. Не спрашивайте, каким бывает счастье. Счастье бывает именно таким.

У Борика прадед из еленендорфских немцев, оттого род их называется Немецанц. Свинину Борик готовит так, что хочется поселиться вблизи его коптильни и провести остаток жизни, заедая прозрачные лепестки пряной ветчины щедрыми ломтями сальтисона. Мясо для своих заготовок он берёт у фермеров, у которых «гуляющие» свиньи. Называются они так не за неразборчивость в связях, а потому, что пасутся, не щадя талии своей — от зари и до заката. Загоняют их стадами в буковые леса на целый день, а вечером они выползают оттуда — переевшие до икоты, и, подгоняемые свинопасом, несутся резвой трусцой в родную ферму. Потому они не тучные, а в меру поджарые. Только шибко мордастые — на объёме щёк бег трусцой не отражается.

Борик виртуозно коптит свинину. По-немецки педантично и по-бердски маниакально. Подчеревок натирает приправами, чесноком и солью, заворачивает в рулет, оставляет на ночь под гнётом. Варит на пару, потом, дав вытечь лишней влаге, коптит на буковых опилках. Окорок готовится долго — сорок дней, половину из которых мясо, нашинкованное чесноком и густо натёртое специями, маринуется в эмалированной ёмкости. Потом оно неделю хранится в рассоле. Долго обтекает. И три дня коптится в специальной жестяной бочке. Про бастурму Борик уже рассказывать не стал, да и что там рассказывать, секрет ведь не в способе приготовления. Если десяти разным людям дать один и тот же набор продуктов и один рецепт, на выходе всё равно получишь блюдо с десятью разными вкусами. Дело не в рецепте, смеётся Борик. Дело в энергетике рук.

Мама запекла домашнюю индейку — с яблоками, лимоном, айвой и черносливом. Дала отдышаться вину. Нарезала толстыми ломтями домашний хлеб. Выставила сыр, зелень, всякие соленья. К кофе у нас пахлава. И счастье общения. А помните как Наринэ получила свою первую двойку? По географии. Пришла домой, заявила, что больше в школу не пойдёт и легла лицом в подушку. Я не знала — плакать или смеяться. Думала — отойдёт. Но к вечеру стало ясно, что решение бросить школу непоколебимо. Назавтра я подошла к учительнице географии и рассказала о случившемся. Вот так и так, говорю, у ребёнка шок, в жизни даже четвёрки не получала, а тут такое. Географичка выбрала наугад параграф. Пусть выучит отселе и доселе, я на следующем уроке её спрошу. Убедить Наринэ распоследний разочек сходить в школу стоило огромных усилий, но я всё-таки смогла.

Я помню географичку. Невысокая смуглая женщина с раскосыми медовыми глазами и густо вьющимися волосами, которые она собирала в причудливую причёску, закалывая множеством заколок-невидимок надо лбом и за ушами. В кармане жакета лежал неизменный пакетик ванили — заменял ей духи. Объясняя новый материал, она мерно постукивала концом деревянной указки по полу. Мучила нас азимутами и климатическими поясами. Помню, как я стояла перед классом — онемевшая от ужаса. Молчала целую вечность. Выученный параграф напрочь вылетел из головы.
— Неси дневник, — вздохнула географичка.
Я отдала ей дневник и отвернулась. Она вывела оценку, размашисто подписалась. Я села за парту с намерением уйти после урока безвозвратно и навсегда. Зачем-то раскрыла дневник. В графе оценок напротив географии стояла жирная пятёрка.

Сын эту историю не знает, завтра расскажу. Сварю сытный суп из пёстрой фасоли. Заправлю шкварками. Выставлю красную солёную капусту. Подрумяню в тостере хлеб, щедро натру чесноком. В холод только так и питаться. За окном будет заснеженная морозная Москва. Подоконник припорошит ледяной мишурой, над чашкой с кофе застынет тусклая закорючка пара. На десерт будет рассыпчатая гата. И счастье общения.

Вышла новая книга. Там тридцать рассказов о войне 90-х. И...

Вышла новая книга. Там тридцать рассказов о войне 90-х. Истории связаны между собой, каждый герой следующего рассказа обозначен в предыдущем.
Книга небольшая, но далась они мне таким трудом, что я зареклась возвращаться к теме войны. Нужно перевернуть страницу и жить другим.

Я хочу поблагодарить главреда издательства «Астрель-СПб» Александра Прокоповича editorskoe и редактора Ирину Епифанову за терпение и поддержку. Спасибо дизайнеру Марине Аникиной за чудесную обложку — в её оформлении использованы два армянских ковра из музея-сокровищницы Эчмиадзинского кафедрального собора: «Амарас» и «Геташен».
Спасибо моей семье — сыну, родителям, сёстрам и брату за то, что они у меня есть.
Спасибо Нарине Давтян, Нарине Агабалян и Арамаису Оганесяну за тот Арцах, который они мне подарили.
Спасибо Ашоту ashotsafaryan за название книги. Из всех вариантов наиболее точным оказался этот.
Спасибо моим друзьям Марине suhumchanka56 , Вике kirdiy , Диме и Свете Хитаровым, Марине Трубиной за то, что были рядом.

И, конечно же, огромная благодарность моему читателю, без которого я никто и звать меня никак.

Книга уже продаётся в «Москве» на Тверской, через несколько дней она появится в других магазинах. На "Озоне" и в "Лабиринте" она на предзаказе.



https://www.moscowbooks.ru/book/916323/

47

Когда-нибудь тебе исполняется столько лет, сколько в детстве не мог себе вообразить. Сорок семь. Целая жизнь. Тысячи дней и недель, прожитых, как вышло — нелепо, смешно, грустно. В безысходности и печали, в самозабвенной радости и жгучем стыде.
Когда-нибудь настаёт день, когда ты оборачиваешься. Высматриваешь и вспоминаешь тех, кого уже нет рядом.
Благодаришь за то, что дышишь, чувствуешь, живёшь.
Благодаришь за множество невидимых, но осязаемых нитей, что тянутся от сердец людей — к твоему сердцу. За невообразимое счастье говорить и быть услышанной. За возможность просить — не страшась быть непонятой.
Любая радость — отражение чьей-то горечи. Иначе в нашем мире не бывает. Солнце не умеет светить сразу всем. Кто-то обязательно оказывается во тьме.
Я прошу за тех, кому сейчас нужна помощь. По ссылке — сбор средств для фонда «Созидание», одним из попечителей которого я являюсь. Только за последний год наш фонд оплатил лечение 460 больных, оказал помощь более 3000 малоимущим семьям из далеких регионов России, по стипендиальной программе "Пять с плюсом" нашёл дарителей для 383 талантливых детей из малообеспеченных семей. 400 региональных библиотек получили от нас книги, аудиокниги, обучающие материалы. У фонда более десяти программ, каждая из которых старается изменить жизнь к лучшему.
По ссылке — ставший традиционным в Интернете деньрожденный сбор. Спасибо всем, кто откликнется. Будьте счастливы и никогда не нуждайтесь в помощи.

https://sluchaem.ru/event/938

УПД: Спасибо огромное всем, кто откликнулся.
День рождения прошёл, сбор остановлен.

В Берде нежный ноябрь. Стираное-перестиранное небо сушитс...

В Берде нежный ноябрь. Стираное-перестиранное небо сушится на белёсых ветвях клёнов, скаты черепичных крыш покрываются за ночь морозным рисунком, а с рассветом, оттаяв, пахнут влажным и тёплым, к полудню солнце опускается так низко, что прикоснуться к нему не составляет труда, и только страх обжечься удерживает тебя от такого безрассудства. Счастья больше, чем можно в себе уместить, оно рвётся наружу и не даёт дышать, я пытаюсь о нём рассказать, но умолкаю, споткнувшись о первое же беспомощное слово, только судорожно выдыхаю — вооооот.
— Могла и этого не говорить, — улыбается сын.

Настали времена, когда ему не нужно рассказывать и объяснять, он сам всё видит и понимает. Раньше я показывала — сыночек, посмотри какая удивительная кладка стен, двух одинаковых камней не найти, но, заметь, нет в этом никакого неблагозвучия, одна красота.
Раньше он уточнял — а что такое неблагозвучие?
Теперь говорит — мам, посмотри какая кладка, словно дети камни складывали, двух одинаковых не найти, но вся красота именно в этой бесхитростной простоте.
Мою прапра звали Анатолия тер Анани Мелкумян, рассказывала я. Анан — имя её отца. Тер — потому что он был священником. Запомни, сыночек, это ведь так важно — хранить в сердце имена тех, сквозь кого мы проросли.
Раньше он спрашивал — мам, как можно сквозь кого-то прорасти?
Теперь говорит — нашими голосами звучат имена тех, кого не разлюбить.

Утром приходит туман, стоит за окном слепым великаном, стережёт покой. Загораживает пространства, оставляя узкий зазор между тобой и полуразрушенной стеной старого Варагаванка. Мы заглядываем в промозглые кельи, поднимаемся по высоким ступеням под самый купол, дивимся игре света на колоннах, несколько раз на дню меняющих цвет. Сейчас они золотистые, потом будут белоснежными, ближе к вечеру станут тускло-бирюзовыми, а с закатом засияют нежно-абрикосовым. На заднем дворе стоит удивительной красоты хачкар — с распятым спасителем и архангелами. Сын задумчиво проговаривает, прикасясь кончиками пальцев к ажурному боку камня:
— Кажется, я понимаю, почему в наших храмах нет и не должно быть икон. Их нам заменяют хачкары.

По улицам, отчаянно грохоча, раскатывают дряхлые автомобили: довоенные "Форды", голубые "Запорожцы" и оранжевые "Москвичи". "Победа" цвета топлёного молока, мигнув близорукими фарами, скрывается за углом, через секунду оттуда раздаётся отчаянный грохот.
— Взорвался? — смеётся сын.
— Просто скорость поменял. Здесь всё делают громко: ездят, ругаются, ненавидят. Ещё громче игнорируют. А любят так, как нигде на свете. Если девочка мальчику говорит — сейчас так тебе звездану, что дух испустишь, значит всё, она призналась ему в любви.
— То есть зря Аня возмущается, когда я её ласково называю чебуреком?
— Ай бала, зачем ты свою девушку чебуреком называешь?
— Ну теперь-то я знаю, что из бердской нежности.

По дороге, ведущей к мэрии, семенит стая уток — важных и толстопопых. Заглядывают во двор церкви, задрав клювы, рассматривают вертеп.
— А где ослик? В прошлом году он был, — негодуют хором.
Мария и Иосиф разводят руками. Откуда нам знать, куда эти бердцы подевали ослика!
Волхвы стоят, дары лежат, младенец спит, утки галдят. На макушке вертепа сидит пёстрый петух и нецензурно выражается в адрес проезжающих машин.
За то и люблю, говорит сын.
За что, затаив дыхание, спрашиваю я.
За незатейливую картинку бытия.

Одна народная артистка научила Марину премудростям отдыха...

Одна народная артистка научила Марину премудростям отдыха в самолёте.
— Вы не контролируете своё лицо, когда спите сидя. Челюсть отвисает, тушь размазывается. И люди вынуждены наблюдать вместо цветущего сада жалкие развалины. Засим, милочка, обязательно прикрывайтесь платком, когда спите. В конце концов, вы ведь женщина!

Марина безусловная женщина. Из тех, кого даже среди ночи не застанешь врасплох. Я никогда не видела её без помады. Потому что Марина считает, что помада, а тем более педикюр — визитная карточка любой уважающей себя женщины. Она даже в аэропорт без педикюра ни разу не выезжала. Без паспорта выезжала, на рейс опаздывала, но педикюр при этом у неё был идеальный!

Хорошо, что у нас разные мании. Иначе мы бы просто разорились. А так всё гармонично: Марина сумочный маньяк, я — сырный. Одна колобродит, другая бдит. В магазине сумочек моя подруга превращается в гипножабу. В состоянии аффекта её даже выстрелом не остановить.
— Марина, — взываю к её совести я, с боем отбирая очередной клатч, — у тебя ровно такой же, только без кармашка! Зачем тебе новый?
— Сама и ответила зачем! Хочу с кармашком!

Та же история, но уже со мной, приключается у витрины с сырами.
— Не ну ты нормальная? — возмущается Марина, — люди спросят, чего ты из Нью-Йорка везла, и что ты ответишь? Французский сыр?
Прикинувшись глухой, я прошу завернуть вон того сыра, козьего, в трюфельной обсыпке. А ещё вот этого, вонюченького, с подтаявшим боком и сливочной слезой.
Улетали из Америки, нагруженные под завязку. Марина — сумочками всех мыслимых цветов и форм, я — неприличными килограммами сыров. Спала моя подруга под шифоновым шарфиком. Просыпалась каждые два часа, чтобы подкрасить губы и набрызгаться термальной водой. С нами летела большая группа хасидов. Они нервно вздрагивали, наблюдая её неоднозначный вид. Возводили очи горе. Но моей подруге было пофиг — она спасала мир красотой.

У Марины есть мечта: разбудить во мне настоящую женщину. Чтоб даже среди ночи я просыпалась в умело наложенном макияже, с сумочкой через плечо и пахнущая загадочными духами. На днях, невзирая на протесты, она отвезла меня в торговый центр — на бьюти-шопинг.
— Сколько можно ходить расхристанной, в конце концов ты ведь женщина! — зудела всю дорогу она.
— Марина Левоновна, это как посмотреть! — ёрничала я.
— Наринэ Юриковна, урою нахер!

Признаться, к испытанию красотой я подготовилась. Пересмотрела штук восемь передач. Старательно записывала незнакомые слова: праймер, консилер, тинт для губ, хайлайтер, каплеобразный спонж для макияжа — ваш верный союзник в деле идеально ровного тона лица. «Женщина я или кто?» — подбадривала себя, внося в записную книжку незнакомые, будоражащие воображение слова.

Шопинг растянулся на три часа. Я загораживала подруге вход в очередной магазин косметики, она с боем покупала мне новую, по последней технологии, косметику, например — гелиевую маску на вытяжке бамбука и дельневосточного хвостатого таракана.
— Будешь выглядеть на все сто, — уверяла она меня. Попытки убедить, что я согласна выглядеть на свои сорок шесть, с гневом отметала.
— И чтоб без фокусов! — сделала мне внушение, выгрузив с мешком косметики у дома.

Вечером я решила воплотить в жизнь Маринкину мечту и в кои веки превратиться в настоящую женщину. Сделала себе ванну с лавандовой солью. Отчаянно чесалась. Далее. Очистила лицо мицеллярной водой, нацепила маску. Очень веселилась, потому что там, где у нормальных женщин Марианская впадина, у нас, представительниц гордых вершин, Арарат. Повезло если Малый. Ввиду выдающейся рельефности лица, маска, как того требовала инструкция, не облегала плотно нос, а как бы натягивалась на него палаткой. «Не больно и ладно!» — свыклась с таким раскладом дел я.

Пунктирно облагородившись гелиевой маской, взялась за нанесение основы для макияжа. Сиси крем обещал придать моей коже сияние. Случайно выдавив на ладонь много крема, обмазалась им по пояс (не выкидывать же!) Фасад запереливался яйцами африканского страуса. Притушив беспардонное сияние биби кремом и рассыпчатой пудрой, я приступила к нанесению румян. В идеале их нижняя линия должна заканчиваться на уровне мочки уха. Судя по щедрой линии румян, мочки ушей у меня заканчивались там, где начинались плечи. Но я решила не отчаиваться. Ну мало ли как оно смотрится сейчас, на полпути к совершенству. Потом всё откорректируется этим, как его, хайлайтером.

Доведя хайлайтером блеск яиц африканского страуса до ослепительного сияния, я принялась рисовать стрелочки на своих ни в чём не повинных глазах. Нужно было произвольными штрихами нанести краску на верхнее веко и потом красиво растушевать пальцем. Нанесла. Растушевала. Перепугалась до смерти. Понадеялась, что тушь спасёт отчаянное положение. Но тушь усугубила положение до безысходного.

Так как терять было практически нечего, я решила накрасить губы. Довести, так сказать, ситуацию до логического абсурда. Судя по видеоуроку, тинт-помаду нужно наносить небрежными мазками, чуть выходя за линию губ. А потом докрасить кисточкой.
После тинта меня можно было без проб утверждать на роль Джокера. И даже получилось бы сэкономить на гриме, ведь держится тинт на губах до суток, а если не есть, не пить и чревовещать, так вообще до окончания съёмок!

Намученная неудачным опытом, я извела половину бутылочки мицеллярной воды и вернула себе привычный расхристанный вид. В Берде мне всё равно ту радикальную красоту не простят, а в Москве уже привыкли к тому, что из макияжа на мне мимические морщинки. И нос.
Однажды, на заре пубертатной юности, залитая слезами по самые босоножки, я прибежала жаловаться маме на свой ужасный профиль.
— Наринэ, запомни раз и навсегда, у тебя не ужасный, а богатый профиль! — ответила моя мудрая мама.
На том и сговорились.

В общем, полетели мы с сыном в Берд, справлять праздники в кругу семьи. Счастливые и расхристанные.
А вас, друзья, с наступающим Новым годом. Пусть он будет ласковым и добрым. И не скупится на удачный макияж.

Вуди

— Вы возбуждаетесь, лаская женскую обувь?
— Нет, если есть целая женщина.

Мой священник, который сейчас, к сожалению, в розыске за совращение малолетних, может поручиться за меня.

— Хочу назвать сына на букву «Л».
— Тогда сразу назови его Лодырь!

— Неужели ты не хочешь пить шампанское из моей туфли?
— Я столько не выпью.

— А кто тебя обучал технике секса?
— Мама.

— Ты веришь в бога?
— В бога? Я экзистенциалист и атеист. Я думаю, что разум существует во Вселенной. Кроме нескольких мест в Нью-Джерси.

— А как вы думаете, есть там жизнь, хотя бы на одной из миллионов звезд?
— Лично я не знаю. Вообще-то я слыхал, что на Марсе, может, и есть жизнь, но мне это рассказывал парень, который торгует трикотажем.

— Клайнман, я умираю…
— Главное, не принимать это близко к сердцу.
— Что за чушь вы несете?
— А что я могу сказать? Просто пытаюсь поддержать разговор…

Смерть не обязательно вызывает жажду. Если, конечно, тебя не зарезали сразу, как поел селедку.

Я первый доказал связь, которая существует между мастурбацией и политической карьерой.

В детстве меня воспитывали в иудейской вере. Потом я вырос и перешёл в нарциссизм.

Нет никаких сомнений, что удивительное рядом. Единственный вопрос — есть ли там парковка и до которого часа открыто.

Мужчина обзаводился женой, чтобы постоянно иметь вьючное животное.

Ожидание всегда заканчивается вставной челюстью.

Никогда не доверяй женщине, которая свистит, останавливая такси.

Я не боюсь умирать, просто не хочется при этом присутствовать.

Голоса Америки. Лев Стеюк

Канада располагает к себе сразу и навсегда. Прозрачными дождями, стремительными ветрами, северной сдержанностью и необъятными небесами. Осень здесь пахнет неспелой ежевикой, хвойным лесом, морской волной, зябкими туманами. И рыбацкими сетями, оплетшими берега прочной — не пробиться — паутиной.
Города здесь разные, у каждого — свой неповторимый облик. Торонто тёпел и неприступен, Монреаль промозгл и насторожен, Ванкувер напоминает стеклянный шар с секретиком, потряси его — и он каждый раз будет показывать новую картинку. А Виктория… Виктория похожа на выпавшую из ожерелья бусину — лежит себе на обочине, поймает лучик солнца, поиграет с ним — и отпустит дальше скакать по траве.

— Хороший город, — улыбаюсь я.
— Хороший, — соглашается Лёва.
Он большой и шумный, и немного похож на великана из армянской сказки: они раскуривали свои трубки от солнца и, укладываясь спать, передвигали холмы, чтобы удобнее было лечь.
Мне холодно, я кутаюсь в куртку и прячу лицо в шарф. Лёва ходит в футболке и шортах. Он размахивает руками, громко хохочет, вкусно ест, интересно рассказывает.
Шура, жена Лёвы, тихая и молчаливая, из тех женщин, к которым сразу проникаешься доверием. На мужа она смотрит, как на нашкодившего старшеклассника — с любовью и снисхождением. Лёва всё знает о себе, о жене, о городе, где живёт уже много лет и который искренне любит.


— Где вы родились?
— В Черновцах.
Я давлюсь водой, хватаю ртом воздух, откашливаюсь, размахиваю руками. Выгляжу со стороны цаплей, которую ударило током.
— Из Черновцов! У меня там живут любимые люди: подруга Маруся и её чудесная семья. Вы ведь читали Марианну Гончарову! Она так пишет о Черновцах, что мне иногда кажется — в прошлой жизни я жила там. Она ведь Шагал в слове, моя Маруся, герои её рассказов парят над городами, раскинув в полёте руки — трогательные, нелепые, смешные, до боли знакомые мужчины и женщины — в сюртучках и картузах, в вышиванках и веночках, в сарафанах и архалуках. Каждого, каждого хочется прижать к груди и не отпускать!
Лёва кивает, соглашаясь. Всё так.

Когда попадаешь в еврейский дом, вся семья — бабушки-дедушки, мамы, папы и дети, черепахи и папугаи, и даже студенты-постояльцы превращаются в идише мам. Каждый принимается заботливо хлопотать над тобой, как бы ненароком подсовывая бутербродик, тёплый плед, конфету или яблоко, чашечку чая или может быть кофе, а то до обеда далеко, целых двадцать минут, и нужно как-то эту вечность продержаться. Кормят на три месяца вперёд. Собирают в путь-дорогу, будто на необитаемый остров, настоятельно подсовывая то одно, то другое. Попытка отвертеться смерти подобна, потому уезжаю из Виктории с огромной коробкой драгоценной женьшеневой настойки.
— У тебя тур тяжёлый, нужно продержаться! — возмущается моему отнекиванию Лёва.
— По бутылочке в день, лучше на голодный желудок, — напутствует Шура.

Напоследок меня кормят классическим канадским завтраком. Еда основательная — яйца бенедикт, жареная картошка, малосольная сёмга, салат, тосты, сливочный сыр, кофе. Я ем, подставив лицо солнцу — Виктория удивительно тёплый город. Благодарю Лёву и Шуру за родственный приём.
— Мне с вами было очень хорошо.
Время терпит, и Лёва рассказывает о своём родном городе.
В Черновцах был очень богатый центр румынской православной церкви. По его богатству можно судить по резиденции митрополита (ныне это Черновицкий университет). В Первую мировую митрополитом был Владимир Репта. Война не миновала Буковины. Во время знаменитого Брусиловского прорыва на всём протяжении линии фронта происходили колоссальные еврейские погромы. Митрополит Владимир сделал несколько вещей: написал генералу Брусилову, что местное еврейское население очень лояльно относится к православной церкви (это письмо нашёл, работая в архиве, Яков Стеюк, отец Лёвы), взял на хранение 63 свитка Торы из главной синагоги (их вернули после окончания войны), развесил по всему городу объявления, что молодые девушки и женщины, опасающиеся насилия со стороны солдат, могут укрыться на территории резиденции.
В Черновцах погрома не было.
В 1926 году, когда Владимир Репта умер, Якову Стеюку было 11 лет. Он вспоминал, как всех учеников еврейской гимназии, в том числе и его, вывели на улицу прощаться с митрополитом.
У Лёвы срывается голос, он смущённо улыбается — старею, что ли. Шура гладит его по руке. У Шуры тонкие длинные пальцы, голубые глаза и рыжие конопушки. Я так и вижу, как её бабушка, такая же высокая статная красавица, раскатывает слоёное тесто для маины — мясного пирога с вермишелью и яйцом. Размеренное движение её рук — самое средоточие жизни, её суть и предназначение. Рука, раскатывающая тесто. Рука, качающая колыбель. Рука, отводящая беду.
Справившись с волнением, Лёва продолжает:
— Путь от собора, где отпевали митрополита, и до кладбища проходил в стороне от главной синагоги. И раввины вынесли Тору на улицу, по которой проходила похоронная толпа.
— Тору ведь не выносят из синагоги? — уточняю я.
— Никогда!

Канада — страна сиплого октябрьского неба, пёстрой россыпи рябиновых ягод и зеркальных облаков: посмотришь вверх и обязательно поймаешь своё отражение. Небо здесь низкое, медлительное, кажется — его накинули на города, чтобы им было не так холодно. Весёлый работник монреальской таможни озабоченно спрашивает, перекатывая на ладони несколько бутылочек с женьшеневой настойкой: «Что это такое?» Моего английского хватает только на «чайный концентрат». Молодой человек с уважением цокает языком. Узнав, что я прилетела из России, с гордостью выдаёт три русских слова: «Ахуэц, спасиба и дасвидани». Мой смех, наверное, слышно на том конце аэропорта.

Пока я лечу в Бостон, там, в Черновцах, живут своей трогательной жизнью герои рассказов Маруси. «Янкель, инклоц ин барабан!» — кричит Матвей брату с румынского берега Прута, и Янкель приводит к реке целый оркестр, чтобы поиграть на барабанах, а старенькая мама Ева Наумовна, навсегда разлученная с сыном границей, разглядывает своего Янкеля в бинокль, слушает, как он играет, смеётся и плачет. Смеётся — и плачет.

Бутылочек с женьшеневой настойкой хватает на весь мой американский тур. Последнюю откупориваю уже в Нью-Йорке, в день вылета в Москву.

Кипр — царство кошек. Которых здесь так много, что кажетс...

Кипр — царство кошек. Которых здесь так много, что кажется — бог первыми придумал их. Придумал, залюбовался и сотворил для них целый остров. Мастью они в ласковое лето: рыжие, палевые, нежно-персиковые и даже абрикосовые. Я видела кошку, которая сливалась с карминной стеной, и, если не бирюзовые глаза, вряд ли кто-нибудь бы её заметил. И видела другую, цвета хриплого пустынного песка — сероглазую, гибкую, невообразимо прекрасную. Она возникла мгновенно, как только я уселась на скамейку. Пристроилась рядом, глядела с укоризной, словно ждала со вчерашнего утра. Пришлось виновато оправдываться — задержалась, да, шлялась, куда ноги несли, где только не побывала и с кем только не говорила: на краю берега постояла, в парк заглянула, с котами перемигивалась, в забегаловке, пока вино пила, затеяла с пеликаном разговор, но ему было не до меня. Облака ещё пересчитывала. Так посмотреть — их было восемь, а нетак — семь.

Кошка слушала снисходительно, не перебивала. Приободрённая её молчанием, я рассказывала о себе всякое такое, о чём не догадывалась до той поры, пока не осталась с морем наедине. Что чем старше становлюсь, тем меньше пространства стараюсь занимать, мне всё кажется, что если ещё немного подвинуться — можно выкроить место кому-то несомненно важному, который сделает много больше, чем я. Что стираю отовсюду следы своего пребывания, для горничной Гиды, я, наверное, самый любимый постоялец, убираться в гостиничном номере после меня не надо, я наловчилась даже мусор с собой выносить. «Из меня, наверное, получился бы неуловимый преступник», — смеюсь я.
Кошка пожимает плечом — из тебя такой же преступник, как из меня — сторожевая собака.
Приходится соглашаться.

Сидели долго. Любовались янтарной дорожкой уходящего солнца на водной глади. Море менялось, разливало по подножью неба бережное золото, подкрашивало стальным опушку облаков, просеивало сквозь сито крупицы робкого, гаснущего света, гладило узкую ладонь берега пенной бахромой волн.
— Мне кажется, достаточно просто побыть рядом, чтобы прочувствовать море. Оно ведь не любит прикосновений и вынашивает одиночество, словно единственный способ своего существования. Тебе так не кажется?
Кошка не возражала.
Сидели допоздна, до последнего проблеска заката, дышали покоем. Ушли в разные стороны.

Ночью, в гостиничном номере, пересмотрела великую «Осень» Андрея Смирнова. Рыдала от восхищения и чувства бесконечной благодарности за дарованную возможность прочувствовать настоящее и живое.
Встретила утро на берегу. Наблюдала, как море играет в нарды, с костяным стуком выкатывая на берег разноцветную гальку.
Мои старшие говорили — видеть и воспринимать красоту — одно качество души, а не уставать благодарить — совсем иное.
Не устаю. Благодарю.
Спасибо, спасибо.