Narine Abgaryan's Blog, page 16

Жить дальше

Акунанц Карапет погиб на пороге своего дома. Когда прибежали соседи, он сидел, привалившись плечом к дверному косяку и, уронив на колени руки, смотрел в тот угол двора, где разорвался снаряд. Пёс беззвучно скулил в конуре, боясь высунуться. Куры, заполошно кудахча, метались вдоль частокола, но при виде людей притихли. Лишь одна, хрипло кукарекнув, продолжила свой бестолковый бег.
— Поймай и сверни ей шею, — велела старшему внуку Маро.
Тот безропотно подчинился*. Выкинул убитую курицу в выгребную яму, сполоснул руки в дождевой бочке — вода перестояла и пахла набрякшим мхом и сыростью. Брезгливо принюхавшись к пальцам, он вытер их о штаны и заспешил в дом. К тому времени младшие братья с бабушкой успели уложить тело Карапета на тахту.

Второй снаряд разорвался так близко, что подумалось — угодил в дом. Стены скрипнули и зашатались, на кухне с грохотом опрокинулся посудный шкаф, полиэтилен, которым были обтянуты оконные рамы, не выдержав воздушного удара, треснул и разлетелся в клочья.
— В погреб! — крикнула Маро и вцепилась в плечи покойного. Мальчики решительно отодвинули её — сами справимся. Перетащить Карапета не составило большого труда — к старости он совсем похудел, шея торчала из ворота рубашки, словно хвостик перезрелой груши — старший внук поморщился, некстати вспомнив хрустнувшую в пальцах шею курицы. Идти было недалеко: вниз по лестнице и направо с десяток шагов, но нужно было спешить, чтоб не угодить под обстрел. Маро ковыляла за внуками, бормоча под нос проклятия: «Чтоб вы превратились в камень, бессовестное племя, чтоб мертвые ваши восстали из могил, но только затем, чтобы забрать вас на тот свет! Где это видано беззащитные дома бомбить?»

Третий снаряд разорвался ровно в ту секунду, когда старший внук захлопнул дверь за псом — тот ворвался в погреб, жалобно скуля, споткнулся о высокий порог, пролетел вперёд, въехал ушастой башкой в мучной ларь, взвизгнул. Обезумевшие пеструшки бегали по двору, захлёбываясь в хриплом кудахтанье. Взрыв грянул совсем рядом, словно под боком, мигом загасив страшный куриный крик. Маро рухнула ничком на землю, внуки попадали рядом, старший в невообразимо длинном прыжке настиг младшего, прикрыл его собой, тот сразу же выполз из-под него — о себе думай! Потом было поднялся, чтобы посмотреть, что там во дворе, но братья не дали — куууда? Младший пихнул их локтем, получил в ответ звонкую затрещину. Маро шикнула, кивнув на покойного — нашли время? Внуки, мгновенно пристыдившись, притихли.

Акунанц Карапет лежал на земляном полу, правая рука была откинута вбок, неудобно согнутая в локте левая осталась под спиной. Маро прикрыла ему веки, подивившись тому, какие у него огромные зрачки. Сложила на груди руки, крепко обвязала носовым платком запястья — неизвестно, когда удастся похоронить, потому лучше заранее сделать всё как положено. Говорят, Мураданц Сатик, которую хватились через неделю, пришлось ломать окоченевшие руки, иначе они не складывались на груди. Не хотелось бы, чтобы и с Карапетом так. Рана на виске была совсем крохотной, крови вытекло мало, с три чайных ложки. «Придёт же в голову такое — измерять кровь чайными ложками», — мысленно отругала себя Маро, сдернула пояс, обвязала ступни покойного. Накинула жакет ему на ноги, прикрывая расползшееся пятно на брюках — не нужно, чтобы внуки видели, как у него отходит моча. Сложив вчетверо косынку, подвязала челюсть. «Смерть ужасна не фактом своего существования, а тем, как, глумясь и наслаждаясь, она уродует человеческое тело — ведёт себя, словно тот недостойный противник, который, добившись своего, потешается над трупом поверженного врага», — думала с горечью Маро.

Пёс плакал, уткнувшись носом в ладонь старшего внука. Тот молча гладил его по голове. Когда раздался новый взрыв, сгрёб в объятия, прижал к себе. Пёс громко вздохнул, запричитал совсем по-человечьи, но сразу же притих. Снаряды ухали по Берду, тут и там содрогались стенами старые каменные дома, вылетали последние стёкла в окнах, сходила с ума домашняя живность. Людской страх — мешкотный, неподъёмный — одышливо полз по дворам, заполняя собой щели между рядами поленниц, кривенькие дымоходы, чердаки и подполы. Было безвыходно и тоскливо — так, будто враз выключили всё, что дарит надежду.

Маро сидела, привалившись спиной к стене и смотрела в тот угол погреба, где лежал Карапет. Всю жизнь враждовали: то он, чиня забор, якобы случайно его опрокидывал на кусты смородины, то она «забывала» отключить воду и превращала его огород в болото. Сколько раз дело чуть не до драки доходило — Карапет был человеком вспыльчивым, в гневе неуправляемым, злым. Замахнётся — думаешь сейчас ударит. Но он в последнюю секунду сожмёт руку в кулак, уберёт за спину.
— Что же не ударишь? — усмехалась Маро.
Карапет уходил, больно задев её плечом.

Спроси сейчас — с чего началась вражда, она и не вспомнит. Сначала жили, каждый своей семьёй, вроде были счастливы. У неё сын, у него сын. Однажды проснулись одинокими — муж Маро, забрав жену и ребёнка Карапета, уехал восвояси. Берд побурлил и забыл, а Маро с Карапетом словно окаменели. Так и жили, каждый со своим несчастьем. Первое время заглядывали друг к другу — излить душу, потом перестали. Маро быстро простила мужа — отпускала к нему сына, потом внуков. Карапет никогда больше с женой не общался. И сына редко видел — не забыл ему, что молча уехал, хотя какой спрос с четырёхлетнего ребёнка. Спустя время он и на Маро ополчился. Она сначала не обращала внимания, потом стала огрызаться. Так и поссорились.

Сыновьям было по тридцать, когда началась война. Оба ушли на фронт. Оба погибли, пропалив в сердцах родителей незаживающие раны. В день, когда это случилось, Карапет пришёл к Маро, домой заходить не решился, просидел на веранде до утра. Когда она вышла — он спал, положив голову на согнутый локоть. Рукав рубахи насквозь промок от слёз. Она села рядом, погладила его по плечу. Он зарыдал сквозь сон. Помирился с женой на похоронах. Ну как помирился. Поплакали, обнявшись — и разошлись.

— Тати, ай тати! — вывел Маро из раздумий внук.
— А? — она очнулась, протёрла тыльной стороной ладони глаза. Взрывы стали дальше и тише, скоро и вовсе умолкнут — можно будет выйти из укрытия, посчитать живых, похоронить мёртвых.
— Тати! — младший смотрел на Маро глазами своего отца, потому все над ним и тряслись — и братья, и бабка — уж очень он напоминал отца, такой же темноглазый и рыже-веснушчатый. — Почему мы не оставили деда Карапета наверху? Всё равно ведь мёртвый.
— Мёртвый или живой — человек остаётся человеком, — ответила Маро.
Громко кукарекнул петух, его крик подхватил другой, потом третий. Птица всегда безошибочно угадывала наступление затишья. Маро поднялась, отперла дверь погреба. Можно было выходить — и жить дальше.


* кукарекнувшая курица считается вестником большой беды

Друзья, 18 января в "Читай-городе" на Киевской можно буде...

Друзья, 18 января в "Читай-городе" на Киевской можно будет увидеться со мной. Если кому-то нужно подписать книги — обязательно приходите, потому что год предстоит крайне напряжённый, много поездок, и в следующий раз, боюсь, увидеться нам удастся только в сентябре. Предупреждаю вот, чтоб потом не говорили).
Организатор мероприятия — Литературная премия "Ясная Поляна".
Подробности по ссылке: https://www.chitai-gorod.ru/calendar/detail.php?ELEMENT_ID=955963

Друзья, Международная Гуманитарная инициатива Аврора и Me...

Друзья, Международная Гуманитарная инициатива Аврора и Mediamax.am объявляют конкурс эссе "Письмо герою AuroraPrize". Думаю, участие в конкурсе будет особенно интересно старшеклассникам и студентам, хотя и взрослым, наверное, нашлось бы что сказать герою "Авроры".
Принимать участие могут граждане любых стран.
Я тоже в составе жюри. Обещаю быть строгой, но справедливой.

https://auroraprize.com/ru/aurora/detail/10661/-

Сонечка рассказывает: Однажды пошла я за хлебом. На полпу...

Сонечка рассказывает:
Однажды пошла я за хлебом. На полпути началась бомбёжка. Добежала до магазина, смотрю — очередь на полу лежит. Аккуратным таким рядом. Как стояли, так и легли. А продавец им хлеб по карточкам из-за прилавка отпускает. Тоже лёжа на полу. Люди забирают положенное (250 гр. на человека — суточная норма военного времени), и отползают в угол — пережидать обстрел.
— А ты чего? — спрашиваю.
— Легла в конце очереди. Испугалась, что потом нам хлеба не достанется.
Рассказывает — и смеётся.
*
Папа:
Звонок в дверь. Открываю — стоит ваша младшая сестра, 10 лет, мелкая, метр в прыжке.
— Пап, говорит, дай денег, в магазине водку получили, я ящик возьму.
Чуть чаем не поперхнулся. Зачем, спрашиваю, нам ящик водки?
— Война ведь! Пить будем, когда приспичит.
*
Мама:
Возвращаюсь с работы. Дошла до хозяйственного магазина — началась бомбёжка. Заскочила туда, вижу продавец, мой бывший ученик, с невозмутимым видом протирает какую-то железяку. Поздоровался, цокнул возмущённо языком:
— Надежда Андраниковна, тут вёдра, гвозди и вилы, бомба в магазин угодит — вас в клочья разнесёт. Бегите в продуктовый, они как раз растительное масло в бочках получили. Самортизирует.
— А ты почему не идёшь?
— У меня инвентаризация. Закончу — приду.
*
Звонок в дверь. Открываю. Сонечка.
— Чего тебе? — спрашиваю со вздохом.
— Ежевику в вёдрах продают, надо?
— Что я буду с ней делать? Мама в отъезде, а я не умею компот варить.
— Можно подумать! Узнай у тёти Жанны рецепт.
Дала пять рублей, всё равно не отцепится. Вернулась с эмалированным ведром отборной ежевики. Довольная донельзя.
— Ведро так отдали.
— В смысле отдали?
— В смысле ведро наше. Выторговала. Дай денег, пойду за сахарным песком.
Денег дала, тёте Жанне позвонила, разузнала, как варить компот. Закатала десять трёхлитровых банок. Мама вернулась через десять дней. Каждый день ожидания ознаменовывался новой взорванной банкой. Последняя полетела минут за пять до её приезда. Сонечка мне это до сих пор припоминает.
Мне было 16, ей — 8. Первый год столкновений, ещё не страшно, ещё кажется, что всё обойдётся. Мама в Кировабаде — у бабули. В следующий раз, никого не предупреждая, она поедет вызволять её из погромного города. А пока мама в Кировабаде, городе своего детства, и кажется, что войны не будет никогда.

Гата

— Чтоб тебе бесхозной остаться, Марго! Как это понимать?! — глаза нани Саломэ превратились в два больших линяло-голубых блюдца, голос звучит так, словно гвоздём стекло царапает.
Марго виновато отводит взгляд: нани тычет пальцем в слой пыли, который она пропустила, когда через пень-колоду убиралась в гостиной. После каждого её тычка на пыли остаётся крохотный тёмный след.
— Как это понимать? — не дождавшись ответа, переспрашивает нани.
— Не знаю, — не разжимая губ, бурчит Марго.
— Значит как найти спрятанный на дне бельевого сундука шакалат ты знаешь, а как пыль хорошо протереть — не знаешь, да?
— Нет!
Нани Саломэ оборачивается к висящему на стене портрету покойного мужа. У мужа обтянутая патронташем грудь, высокая папаха и насупленные усы.
— Размик джан, эта оглоедка работать не хочет, зато вишню в коньяке ест так, как будто ей за это доплачивают. В кого она вырастет?
«В кого?» — немо вопрошает портрет Размика-апи.
— В толстозадую бездельницу и алкаша!
Марго фыркает. Нани Саломэ упирается руками в бока.
— Смеёшься, бессовестная? Неси тряпку и протри пыль так, чтоб я осталась довольна!
И, победно хмыкнув, выходит из комнаты.
Марго пожимает плечами и поднимает к портрету прадеда глаза.
— Размик-апи, как ты с ней жил?
Дождавшись, когда правнучка уйдёт за тряпкой, Размик-апи поводит затекшими плечами, поправляет на груди патронташ. Бубнит, опасливо поглядывая на дверь:
— Потому и умер, эли. Разве можно с таким носовым волосом жить?!
Нани Саломэ, принимая работу правнучки, придирчиво проверяет все поверхности, потом, с кряхтеньем нагнувшись, проводит пальцем по перекладинам ножек стульев. Марго с прадедом холодеют. Нани выпрямляется, демонстрирует выпачканный пылью палец:
— Э-эх, горе луковое. Ладно, я потом доделаю. Пойдём на кухню, пора хориз смешивать!
— Гату печём? — подпрыгивает Марго.
«Гату печём?» — вздрагивает усами прадед.
— Гату печём, — подтверждает нани Саломэ и со вздохом добавляет: — знала бы ты, как мой Размик её любил! В один присест три куска съедал.
«Во-первых, не три, а два, — возмущается про себя Размик, — во-вторых, я бы, может, и пять съел, но кто бы мне дал!»
Седое январское небо облокотилось на крыши и сыплет сухую снежную крупу щедрыми горстями. Дворы замело так, что наружу торчат только макушки частоколов и кривенькие навесы курятников. Марго считает морозные завитушки на окне: если число будет чётным — зима будет холодной и долгой, а если нечётным — к середине февраля вернётся тепло. Нани вспоминает, что нужно принести из погреба: «Сливочное масло и муку, не забыть прихватить члтпурик* фасоли — завтра сделаем лоби. И солёной капусты нужно взять, чтоб два раза по такому холоду туда-сюда не бегать. И сыра. Запомнила?»
— Запомнила! — откликается Марго.
— Это я не тебя спрашиваю.
— А кого?
— Себя!
Собираются в погреб, как в дальний поход: обматываются платками по самые глаза, натягивают пальто — нани следит, чтобы Марго застегнулась на все пуговицы. Та артачится, но всё равно делает как велено. Вернувшись, первым делом спешат к печке, чтобы погреть озябшие пальцы.
— Аствац** джан, как ты всё хорошо придумал! — блаженно улыбается нани.
— Чего хорошего в холоде! — возмущается Марго.
— Там холодно, зато дома тепло.
— Нет чтобы везде тепло!
— Так не бывает. Если где-то тепло, то где-то обязательно холодно.
— Почему?
— Потому что два «если бы» вместе не уживаются.
Марго фыркает: ох уж эти непонятные деревенские поговорки!
Отогревшись, нани берётся за тесто, а правнучке доверяет приготовление хориза. Пока та, высунув от усердия язык, перетирает муку, сливочное масло, сахарный песок и ваниль в рассыпчатую начинку, нани замешивает тесто на муке, мацуне и масле. Соду и соль кладёт на глаз, но строго объясняет, что соды нужно ровно половину чайной ложки, а соли — четверть.
— А чего сама не пользуешься ложкой? — сварливится Марго.
Нани накрывает тесто чистой салфеткой, откладывает в сторону — надышаться.
— Я и без ложки всё знаю, — наконец снисходит до ответа.
Дождавшись, когда тесто надышится, она раскатывает его не очень тонко, распределяет сверху половину сладкого хориза, закатывает рулетом, аккуратно раскатывает, на этот раз тоньше, чем в предыдущий, распределяет вторую часть хориза, снова закатывает в рулет и теперь уже осторожно раскатывает тесто руками. Разрезает на треугольники, перекладывает на противень, обмазывает взбитым желтком, рисует вилкой незатейливый узор. Печёт в горячей духовке до золотистого цвета.
Перед тем, как сесть пить чай, нани относит тарелочку с тремя кусочками гаты в гостиную и ставит под портретом покойного мужа: «Размик-джан, хотя бы полюбуйся». После чая, велев правнучке перемыть посуду, уходит протереть в гостиной пыль. Возвращается сразу же — взволнованная донельзя.
— Марго, ай Марго, я сколько кусков гаты отнесла прадеду?
— Три.
— А пошли-ка!
— Зачем?
— Пошли говорю.
Марго нехотя смывает мыльную пену с рук. Что ещё задумала нани?
На тарелочке лежит один прилично надкусанный треугольник гаты. Два других исчезли.
— Остальные где? — спрашивает Марго.
— А я знаю? — разводит руками нани.
Марго изучает портрет прадеда. Папаха почему-то задвинута не на левое, а на правое ухо. И усы как-то странно топорщатся. Она поднимается на цыпочки, присматривается, ойкает, разглядев крошки.
— Чего ты там увидела? — спрашивает нани Саломе.
— Так, ничего, — отвечает Марго и поспешно добавляет, — а гату я съела.
— Когда это?
— Когда пошла руки мыть. Съела два куска, а один надкусила и оставила. Думала — не заметишь.
Нани Саломэ хватается за сердце. Оборачивается к портрету мужа.
— Размик джан, ты понимаешь в кого она вырастет?
«В кого?» — немо вопрошает портрет Размика-апи.
— В толстозадую воровку и дурочку, вот в кого!
Марго смеётся звонко, заливисто. Это самые волшебные, самые прекрасные каникулы в её жизни. Несомненно, она их запомнит навсегда.

*члтпурик — пёстрый, разноцветный
Аствац** — Бог

.

С наступающим Новым годом вас, друзья. Пусть он принесёт вам много радости и счастья.

Друзья, завтра буду в книжном магазине "Москва" на Тверск...

Друзья, завтра буду в книжном магазине "Москва" на Тверской.
В 19.00 мы с Александром Цыпкиным представляем сборник «Рассказы к Новому году и Рождеству».
10% выручки от продажи этой книги издательство АСТ будет перечислять фонду «Созидание», попечителем которого я являюсь.
Приходите. Поговорим о том о сём, подпишем вам с удовольствием книги. Ответим на вопросы. Цыпкин споёт и станцует, и вообще будет отвечать за антураж. Я, изнурённая гриппом беспомощная женщина (уже незаразная, ибо 5 дней прошли), буду тихо умирать рядом.
Ссылка на встречу: http://www.moscowbooks.ru/news/view.asp?id=7900

Ну и, чтобы два раза не вставать, 16 декабря в Гоголь-центре пройдут очередные Беспринцыпные чтения. Марина Степнова, Александр Цыпкин, Александр Снегирев, Андрей Аставцатуров, Алена Свиридова прочитают публике свои рассказы. Я читать не умею, потому за меня будет отдуваться актриса Катерина Шпица.
Ссылка на спектакль: http://gogolcenter.com/events/performance/details/besprinczypnye-chteniya-23-

Колыбельная ноября

Как можно рассказать о любви? Об одетых в копоть свечей, ушедших по пояс в землю хачкарах, о шуршащем листвяной шелухой ноябре, о предрассветном крике петухов, скоротечном и бестолковом, словно сама жизнь — не успел наглядеться — а она уже вспорхнула на плечо ближайшего холма, и, взмахнув разноцветным крылом, нырнула в облака — аа-а! Промелькнула, словно и не была.
Идёшь по заскорузлой дороге, щербатой, будто дно русла, каждая впадина — линия чьей-то жизни, чьё-то позабытое имя. За опрокинутым забором кладбища крохотный могильный камень, с охапку, с детскую люльку, что подвешивали под потолком сакли, и, медленно раскачивая, распевали — аа-а, аа-а! Если поводить пальцем по ржавому мху, можно различить имя — Якоб, родился и умер 18 декабря 1821 года, пришёл и сразу же ушёл на небеса — аа-а. Камень узорчатый, воздушный, словно укутанный в пуховый платок, тут крест, там крылатый ангел и рядом ребёнок — на круглом лице два огромных глаза, в них плещется душа — от края и до края, от этого берега и до самого конца. Вокруг сухая осока. И — молчаливый, пахнущий близким декабрём Берд. С перевала ночью прилетал ветер, рассказывал, что в Ущелье Сов лёг рыхлым настом снег, вроде недолгий, но к утру подтаял и сразу же покрылся ледяной коркой, заматерел. И теперь уже не сойдёт до самого апреля.
«Назавтра с макушки Мургуза спустится облако-Думан, привезёт в арбе пургу да стынь, как бы не отчаяться, как бы до весны дожить!» — причитал ветер камню Якоба, наматывая на стылые пальцы хриплую осоку.
Если идти от старого кладбища в сторону реки, мимо крепости, мимо пшеничного поля, мимо виноградника и уснувших пасек, можно добрести до Крест-горы. Местные знают её секрет и выжидательно молчат, а приезжие разочарованно разводят руками — тоже мне Крест-гора, обычный валун, высотой может с амбар, а может и того ниже, ну стоит особняком, ну зарос мхом, ну чуть откинулся на спину, словно собрался прикорнуть, что в нём такого, что нужно было так долго, так бесконечно долго к нему идти? Погоди-ка, а что это у него на верхушке? Неужели дырочка? Просверлили-нет? Само? Надо же, словно упавший с небес гигантский кулон. Странно-то как, вроде цельная глыба, а нижний край мягкий, податливый, песочно-глиняный. И в самой сердцевине этой податливости — кресты. Кресты!!! Один-два-три-четыре. Откуда?
— Камень крепкий, кувалдой не прошибёшь, — терпеливо объясняют местные, — а в ногах совсем неустойчивый. Но не падает, так и стоит века. Ливни смывают глину, а её не убывает, и кресты не исчезают, хотя должны были, но вот надо же, как проступали, так и проступают. Потому и Крест-гора. Ничего её не берёт, даже время.
Время. Оно в Берде такое, что кажется — его нет и не было никогда. Исчезло, забрав с собой всё, что дорого человеческой душе — имена, прикосновения, голоса. Запахи-цвета. Свечение над макушкой камня Якоба. Раньше оно было, а потом угасло. Как вернуть? — спрашиваю у себя, и тут же отвечаю — а зачем? Был Якоб — а теперь его нет. Только камень остался — крохотный, ажурный, подвешенный невидимой нитью под небеса.
Аа-а. Аа-а. Колыбельная ноября.

Друзья, на сайте лайвлиб проводится голосование по книгам...

Друзья, на сайте лайвлиб проводится голосование по книгам-финалистам премии "Ясная поляна". Если вам понравилась моя книга "С неба упали три яблока", проголосуйте, пожалуйста, за неё. Или отдайте свой голос другому автору. Кому-то ведь должен достаться приз читательских симпатий))
Спасибо большое!

https://m.livelib.ru/blog/partners/post/21288-literaturnaya-premiya-yasnaya-polyana-i-livelib-otkryli-chitatelskoe-golosovanie

Ева у нас до мозга костей городская девочка: короткие юбк...

Ева у нас до мозга костей городская девочка: короткие юбки, резковатые духи, наушники, рэп. Нутелла на завтрак, обед и ужин. Рюкзачок со значками, браслеты и прочие фенечки. Наблюдаешь за ней — как она двигается, как поправляет прядь волос, как улыбается — и таешь от восторга, нежности и любви. Неужели, неужели бывает такая красота!
Мальчики при виде Евы теряют дар речи. Набравшись смелости, подходят знакомиться. Она фыркает: достали! Ещё бы не достали, когда по улице идёт такая красавица — тоненькая, высокая, нежная. Не твоя.

Вот уже полгода, как у Евы первая любовь — бердский хипстер Мамикон. Уехала погостить к бабушке с дедушкой, врубила в наушниках рэп, надела шорты и армейские ботинки, вышла прогуляться. А там он: неотёсанный, в жёваной футболке, солома в волосах. И выражение лица такое, словно он им вражеские пули отражает. В свободное от школьных занятий время.
— Приехала что ли? — поинтересовался как бы между делом Мамикон, не меняя гламурного выражения лица.
— Ты бы хоть мусор из волос вычесал, — снизошла до ответа Ева и пошла складывать штабелями неискушённый городской красотой бердский молодняк.
— Тебя забыли спросить! — раздалось ей в спину.

Первая любовь в Берде случалась при двух условиях: или повздорили, или покалечили друг друга. Мне например влюблённый мальчик сломал нос. За это моя сестра погнула ему всё, что гнулось и не гнулось. Мальчик выжил, а я на веки вечные осталась с горбинкой на и без того немаленьком носу. Такой вот пожизненный привет от первого кавалера сердца.
За последние тридцать лет в Берд пришла цивилизация. Вместе с интернетом и контейнерами для раздельного мусора она ввела коррективы в отношения молодых людей. Теперь никто никому булыжником профиль не рихтует. Обходятся малым: обозвал, огрызнулся, наподдал. Максимум — запулил вслед гнилым баклажаном. Разве это любовь? Так, ерунда. Что поделаешь, глобализация, суфражистки, борьба за женские права. Негде бердскому мужику развернуться.

Томимый в тисках современных реалий влюблённый Мамикон, чтобы как-то спустить пар, гонял по двору мелкотравчатых собратьев: этого за лимонадом пошлёт, тому велит за роликами метнуться, одна нога там, другая тут, а то знаешь. Старшие друзья, гогоча, косились то на него, то на наш балкон. Ева слушала рэп, читала «Маленького лорда» и ела виноград, закинув свои длиннющие ноги на перила. Мамикон страдал от такой неприкрытой и наглой красоты и гонял дворовую мелочь с удвоенной силой.
Спустя три недели, когда стало совсем невмоготу, он прислал гонца.
— У Мамикона разговор к тебе, — доложился гонец. — Только он велел, чтобы ты те короткие шорты не надевала.
Ева надела шорты, спустилась во двор. Встала напортив Мамикона, сложила на груди руки.
Мамикон угрюмо молчал.
— Мужик ты или кто! — зашипела из кустов братва.
Мамикон лениво зевнул, наконец взглянул на Еву. Глаза у него васильковые, в фиолетовую крапушку. Сам рыжий, веснушек на лице столько, словно полный подсолнух семечек насыпали.
«Дурак дураком», — с нежностью подумала Ева.
— В общем, буду краток. Я тебя люблю! — буркнул Мамикон, и с чувством исполненного долга ушёл в кусты — домучивать мелюзгу.

Ева уехала на следующий день, оставив ему свой номер телефона.
Трогательно переписываются:
«Сегодня зажарили кролика, потом поплавали в водоёме, Гарик чуть не утоп, еле вытащили», — рапортует Берд.
«Сходили с мамой на рэп-концерт. Было душно, но клёво», — отчитывается Ереван.

«Это ты для меня выложила ролик?» — умиляется Берд.
«Почему для тебя?»
«"Hi boy" — это же мне?»
«Ещё чего!»
«Дмбла». (Балбеска)
«От дмбо слышу. Вообще-то там boys, а не boy».

«У Ваника хомяк сдох. Кажется — опилок переел», — благой вестью даёт о себе знать Берд.
«Похоронили?» — волнуется Ереван.
«Ну… как бы да».
«В смысле "как бы да"»?
«Его собака Ваника утащила».
«И???»
«И... и похоронила!»

Любовь — это не только когда тебя ласково дмблой обзывают. А когда, находясь за тридевять земель, оберегают от потрясений, привирая про несостоявшиеся хомячьи похороны. По-бердски коряво и неумело, но оберегают.

Друзья мои, если вы видели чудесный РАМТовский спектакль ...

Друзья мои, если вы видели чудесный РАМТовский спектакль "Кролик Эдвард", проголосуйте, пожалуйста, за него.
У вас это займёт ровно секунду, а прекрасный спектакль получит звезду театрала. И очень, кстати, заслуженно получит.

http://www.teatral-online.ru/star/nominations/