Narine Abgaryan's Blog, page 19

На границе было неспокойно: вот уже вторую ночь обстрелив...

На границе было неспокойно: вот уже вторую ночь обстреливали Тавушский марз. Корреспондент газеты «Будни республики» Сербуи Самсонян обзванивала глав деревень, чтобы разузнать обстановку.
Разговор не клеился. Глава Паравакара бросил трубку, рявкнув, что ему не до интервью, потому что он, в отличие от некоторых, делом занят — водопровод в горах налаживает. Глава Мовсеса, перед тем как отключиться, охарактеризовал ситуацию четырьмя взаимоисключающими словами: стабильно напряжённая и относительно неспокойная, чем вверг Сербуи в ступор. Глава Айгепара на её радужное «помните меня?» ответил исчерпывающим «тебя забудешь, разговорила, а потом на всю республику опозорила». И тоже отключился.

— Гвозди из этих людей надо делать! — рассердилась Сербуи. Но деваться было некуда, сроки сдачи статьи поджимали, потому, подкрепившись двумя чашками кофе и плиткой горького шоколада — от нервов и весеннего авитаминоза, она набрала главу деревни Чинари.

Глава Чинари Мигоян откликнулся на звонок молниеносно, словно караулил. «Предупредили!» — догадалась Сербуи.
Мигоян, в отличие от своих предшественников, отвечал охотно, но часто отвлекался. Заметив, что Алуштинанц Григор припарковал своего осла Гвидона аккурат перед дулом артиллерийской установки, он с места в карьер заголосил в телефон (Сербуи от неожиданности чуть не выронила свой).
— Григор! Ты зачем заслонил своим ишаком солдатам этот, как его, вид из прицела?
— Он не заслоняет, а маскирует! — парировал Алуштинанц Григор.
— В смысле маскирует!
— Слышал про пастуха, что в Карабахе дрон допотопным ружьём положил? Вот и нам с Гвидоном не мешай службу нести! Помогаем как умеем!

— Господин Мигоян? — подала голос Сербуи.
— Подожди! — огрызнулся господин Мигоян, заприметив небольшую группу женщин возле детского сада и углядев в её эпицентре обтянутую синим байковым халатом обширную попу своей жены.
— Сатеник! — набрав полные мехи воздуха, заорал он. — Вы чего там затеяли?
С крыши детского сада снялась стая голубей, и, тревожно покружив в небе, скрылась за виноградником.
Синий байковый халат выпрямился во весь свой немалый рост.
— Слушай, у тебя глаза как у краба что ли? На все 360 градусов смотрят? — пошла в наступление Сатеник.
— Ты мне мозги не делай, отвечай прямо! Что вы там затеяли??? — не дрогнул Мигоян.
— Ничего! Дети в садике, а мы тут это. Патрулируем.
— Зачем???
— Мало ли, выстрелы, то-сё.
— Халатом прикроешь от выстрелов?
— Надо будет — прикрою. И вообще, почему ты меня отвлекаешь? Я же тебя от разговора с этой голоногой девицей не отвлекаю!
— Откуда знаешь, как она выглядит?
— А то я по тебе не вижу! Сияешь, как начищенный речным песком каструл*. Ничего, домой придёшь — поговорим.
И Сатеник снова нырнула в гущу женского патруля. Патруль, смежив грозные байковые ряды, засеменил вдоль детсадовского забора. Замыкала шествие, ковыляя на артритных кривеньких ногах, столетняя бабушка Майрануш.

— Как ваша супруга обо мне узнала? — заволновалась Сербуи, натягивая короткую юбку на круглые колени.
— Жена главы Паравакара небось настучала, — хмыкнул Мигоян.
— Но про голые ноги-то откуда?
— Можно подумать, в вашем Ереване по-другому одеваются! Так вот, об обстановке... Мамикон! Ай Мамикон! Чтоб глаза твои лопнули и по дороге вниз покатились! Ты чего это задумал, собакин щенок!!!
Сербуи инстинктивно пригнулась — судя по душераздирающему воплю Мигояна, Мамикон собирался сотворить нечто антигуманное. Нечеловеческое и даже апокалиптическое.
— Чего задумал! — раздался в ответ неожиданный подростковый козлетон. — Если к воздушному змею прикрепить телефон и запустить в сторону границы, можно будет их укрепления на камеру снять.
— Не ну я с вами с ума сойду! К какому змею! Какой телефон! Ты соображаешь что говоришь? И вообще, как ты этого змея обратно вернёшь?
— Я приладил к нему мотор радиоуправляемого вертолёта. Можно было, конечно, вертолёт запустить, но он жужжит и подозрительно выглядит.
— А запущенный с нашей стороны воздушный змей, значит, выглядит не очень подозрительно, да?

— Господин Мигоян! — рискнула напомнить о себе Сербуи.
— Что???
— Мне бы об обстановке...
— Напиши — обстановка штатная! — рявкнул Мигоян и отключился.

В комнату заглянул второй корреспондент газеты «Будни республики» Арарат Мешчьян. Вид имел растерянный и даже суматошный. Ещё бы: ему поручили разузнать о ситуации на границе Сюникского марза.
— Ну как? — одними губами спросила Сербуи.
— Зашибись, — выдохнул Арарат. — Что за люди! Что! За! Люди!
Смеялись, чуть лбами не стукались. Ну и поплакали, конечно.
Потому что какие надо люди. Свои.

_________

* каструл — кастрюля

Навеяно статьей Вардуи Симонян "Совершенно секретно" в ԹԵՐԹ.am.

Дорогие московские соотечественники. 30-го буду здесь: https://www.facebook.com/events/1017738038321775/1022816511147261/?notif_t=like&notif_id=1464457441261695
Приходите, пожалуйста.
Люди нуждаются в нашей помощи.

Фотография zonic_x .
28.05.2016.
Армения, Тавуш, деревня Паравакар

Небраске определённо повезло с Эвой-Урмией. Дело в том, ч...

Небраске определённо повезло с Эвой-Урмией. Дело в том, что она очень громкая девочка: громко просыпается, громко засыпает, громко комментирует жизнь соседей. Потому вся Омаха теперь в курсе, что именно ела Эва на завтрак, кто ей снился, и как метко вчера мистер Ларкинз припарковался в забор дома миссис Мёрфи.
Миссис Мёрфи, женщина темпераментная и голосистая, подняла такой возмущённый вой, что поставила на уши Ховард стрит и немножко даже Авеню Сан-Мари. Эва на удивление ловко её перекричала (к вашему сведению, миссис Мёрфи не в силах перекричать даже пожарная сирена), и в режиме реального времени передала с места событий неоспоримо ценные сведения. И вся Небраска теперь в курсе, что мистер Ларкинз — крейзи донки энд дринкер, а миссис Мёрфи — олд бэг (у мистера Ларкинза британские корни, потому, ругаясь с соседями, он старается не изменять английской ненормативной и прочей лексикие).
Такая вот у штата насыщенная жизнь.

С недавних пор у Эвы стали налаживаться личные отношения. У миссис Мёрфи большая семья: четыре дочери, шесть зятьёв (два бывших, но не убивать же), тринадцать разнокалиберных внуков, старшему двадцать два, младшему — пять. И вся эта братия каждое воскресенье приезжает к миссис Мёрфи — на барбекю. Эва назначила в кавалеры сердца Джорджа. У Джорджа круглые глаза, мелкие кудряшки и ямочки на щеках. Эва ухаживает за ним ненавязчиво: перелезает через забор, делает подсечку, скручивает. В порыве чувств может стукнуть. Или вообще поколотить. Джордж стойко сносит её ухаживания, не жалуется. Иногда, правда, лезет целоваться, но терпит фиаско. В свои четыре года Эва чётко усвоила правила выживания в суровом маскулинном мире: хочешь целоваться — женись. Нет — целуй миссис Мёрфи. Она большая, толстая и смешная. И вообще твоя бабушка.

В отсутствие кавалера Эва утешается рисованием. У Джорджа на её картинках торчащие волосы, шебутные глаза и пальцы сардельками. Туфли у него нарядные, на высоких каблуках. Из-под длинной туники кокетливо выглядывает подол юбки. Себя Эва рисует тяп-ляп: две волосиночки, воронка в животе — видимо, чтобы внутри всё хорошо проветривалось. Дождавшись очередного приезда любимого, она преподносит ему стопку портретов. Джордж шаркает ножкой, благодарит. Мисс Мёрфи наблюдает за ними с умилением. Уверяет, что с бывшим мужем у них были такие же трогательные отношения. Куда подевался этот муж, Каринка боится спрашивать. Спасибо, если живой.

Меж тем Эва упорно продолжает заниматься гимнастикой. Газон перед домом в кротовьих норах — это она учится делать колесо. Разбегается, втыкается головой в землю, торчит немного вверх ногами, потом шумно падает. И так сто двадцать раз. Берёт гимнастику не изяществом и гибкостью, а измором. Очень это по-нашему, по-бердски.
Недавно открыла в себе талант испытателя. Мам, говорит, щёчки у меня мягкие, а лоб крепкий. Если я ударюсь лбом о стену, органы посыпятся, а щёчки нет. Знаешь почему? Потому, что это мышцы! Хочешь докажу?
Еле убедили не доказывать.

Saqartvelo оn My Mind

Здесь туманы похожи на те, мои, из далёкого детства: светлоглазые и молчаливые, они спускаются с гор исполинскими великанами. Здесь небо ниже, чем кажется: встал на цыпочки — и провёл по нему рукой. От края до края.
Здесь каждый камень, каждый проулок, каждый осколок глиняного караса рассказывает о том, что было и чего не вернуть. Здесь реки говорят на том языке, который мне — сомехи — не нужно переводить, я его чувствую и знаю. «Если не прищуриваться, кажется — что твоя», — уверял мой шестилетний сын, оправдывая друга, унесшего домой садиковскую игрушку.
Ровно так у меня с Грузией. Если не прищуриваться, кажется — моя.

Здесь дворы такие, как в городке моего детства: кривобокие, со скособоченным частоколом, с бликующими на солнце стёклами шушабандов, с сиреневой тенью, тянущейся от каменной стены дома к тутовнику, с неизменными розами, которые не срезают, даже когда собирают лепестки на варенье. С пахнущими влажным утром белыми и лиловыми лалазарами. С виноградной лозой, увивающей деревянную веранду дома. Здесь всё невероятно, невозможно родное. Потому, услышав выражение, тождественное армянскому «цавд танем» — «возьму твою боль», я не удивляюсь, а с облегчением выдыхаю — всё верно, всё так и должно быть. Шени чири ме. Твоя беда — мне.

Здесь такие старики, что в каждом я видишь отражение своих. У бабушек головы покрыты платками, поверх длинного платья повязан фартук с большими карманами, и я даже не сомневаюсь, что именно в этих карманах: нектар и амброзия моего детства — сухофрукты и орехи.
У дедушек лица праотцов, хочешь — пиши иконы, а нет — сиди рядом и задавай вопросы. О великомученице Нино, о кахетинской царице Кетеван, о Давиде Строителе, собравшем разрозненные грузинские княжества в единое царство и воздвигшем город, который и сейчас, спустя столетия, берёт за душу. Омытый дождём город, осенённый скудным звоном церковных колоколов и молчаливым присутствием минаретов. Город моей нани Тамар. Город её первой любви. Город её невосполнимого горя. Тбилиси.

Здесь так много моего, что увидев сбегающую по каменным ступенькам девочку, невольно вздрагиваю — я? Не я?
Нея.
Страна воздушных балконов и узких улочек, удивительных песен и сурового молчания гор, страна сотен рек, разрушенных и вновь восстановленных храмов. Страна печали и смеха. Страна любви.
Saqartvelo.
Моя, моя.

На макушке Хали-кара столько воздуха, что его можно раздв...

На макушке Хали-кара столько воздуха, что его можно раздвигать руками. Столько неба, что не объять. Столько ветра, что ты сам — часть его дыхания. Столько истины, что заповеди кажутся бессмысленным набором слов.
На макушке Хали-кара время тянется не так, как в долине. Здесь каждый день похож на другой, каждая ночь — повторение предыдущей. И последующей. Здесь всё просто и не требует разъяснений: роса пахнет водой, солнце освещает мир, тень отдаёт сыростью, полуденный стрёкот цикад навевает сон — недолгий, но каменно-беспробудный. Очнулся — и не разберёшь, сколько проспал: час или век.

— Асатур, ай Асатур! — зовёт старенькая бабушка Саломэ.
У Асатура вишнёвые глаза, торчащие круглые ушки, кудрявая макушка. За пазухой — горсть алычи, в кармане — головастики. На чердаке у него тайник: несколько ржавых гаек, ключ, который не подходит ни к одному замку, складной нож, моток лески, самодельная блесна, немного карбида — на все случаи жизни. Ну и стащенная у старшей сестры резинка для волос — надо будет ещё придумать, на что её пустить.

— Асатур, ай Асатур! — надрывается старенькая бабушка Саломэ. — Ты куда подевался?
Асатур прячется в сарае. Бабушка высматривает его, приложив ладонь козырьком ко лбу. Сарай тщательно обходит взглядом. Она немного похожа на пирата: концы косынки стянуты на затылке, подол длинного платья колышет ветер, край фартука заправлен за пояс. Собралась за жингялом — разнотравьем. На ужин будет жингялов хац — лепёшки с зеленью.

Не дозвавшись, она уходит. Асатур выбирается из своего укрытия, подходит к частоколу, поднявшись на цыпочки, наблюдает, как бабушка ковыляет по пыльной деревенской дороге. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять... С силой толкнув калитку, он кричит: татииии, татиии, подожди меня!
Бабушка оборачивается, улыбается, терпеливо ждёт, когда внук подбежит к ней. Заключает его в объятия.
— До скольких сегодня досчитал?
— До девяти.
Она цокает восхищённо языком.
— Смотри, как долго продержался.
— Ага.

Теперь они идут вместе, Асатур пинает камушки, бабушка терпит-терпит, и всё же делает замечание — ботинки испортишь! Асатур спохватывается, но потом снова берётся за своё.
Сегодня он сосчитал до девяти. Завтра досчитает до пятнадцати, до сорока. Бабушка уверяет, что это делает его сильнее. Асатур не понимает, как можно становиться сильнее, глядя вслед своей удаляющейся бабушке. Не понимает, но и не спорит. Значит — так правильно. Единственное, чего он боится, что однажды, увлёкшись счётом, забудет о ней. И бабушка уйдёт безвозвратно. Он ещё не знает, что так и будет.

На макушке Хали-кара нет места боли. Всё твоё — в тебе, всё твоё — с тобой. Каменные пороги, заросший травой купол часовни, утренние туманы — низвергающиеся с вершин холмов, словно молочные реки — вперёд, вперёд, туда, где можно, подойдя вплотную, заглянуть в окна жилищ.
Портрет бабушки в почерневшей деревянной рамке, дом детства, могилы предков на старом кладбище, рыжая деревенская дорога, берущая начало в твоём сердце. На ней следы тех, кто ушёл. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Раз, два, три, четыре, пять... Не отъять, не отдать. Все твои — в тебе, все твои — навсегда с тобой.

Сегодня в Армении отпевали и хоронили наших солдат. Хорон...

Сегодня в Армении отпевали и хоронили наших солдат. Хоронили вчера. Хоронить будут завтра.
Мы скорбим о каждом из вас. Мы просим прощения за то, что не уберегли.
Мы не скрываем ваши лица, мы называем вас поимённо.
Мы благодарны вам за то, что имели счастье жить с вами в одно время. Дышать одним воздухом. Говорить на одном языке. Любить тот клочок земли, за каждую пядь которой пролито столько крови, что её можно собрать в океан.
Теперь этой крови стало ещё больше.

1. Абаджян Роберт, 1996
2. Абгарян Тигран, 1996
3. Абрахамян Арам, 1996
4. Абрахамян Арутюн, 1985
5. Агаджанян Миша, 1996
6. Айрапетян Давид, 1997
7. Акопян Рафик, 1996
8. Алиханян Владимир, 1996
9. Асатрян Агаси, 1996
10. Балаян Азнаур, 1987
11. Варданян Геворг, 1996
12. Галстян Рач, 1991
13. Галстян Саша, 1996
14. Гаспарян Армен, 1974
15. Гаспарян Давид, 1979
16. Гаспарян Норик, 1996
17. Григорян Айк, 1993
18. Давтян Карен, 1981
19. Егоян Беньямин, 1992
20. Закарян Ваге, 1995
21. Зограбян Андраник, 1996
22. Искандарян Рубен, 1993
23. Карибян Грант, 1947
24. Кахраманян Генрик, 1996
25. Киракосян Гор, 1996
26. Киракосян Овсеп, 1988
27. Маилян Овсеп, 1978
28. Маргарян Никогос, 1963
29. Мгдесян Геворг, 1996
30. Мелконян Гагик, 1982
31. Микаелян Арамаис, 1996
32. Мкртчян Гегам, 1986
33. Мкртчян Нарек, 1996
34. Мкртчян Сасун, 1989
35. Мовсесян Рудик, 1976
36. Мурадян Рач, 1983
37. Наринян Владик, 1996
38. Овсепян Николай, 1953
39. Петросян Артак, 1997
40. Саакян Гариб, 1987
41. Саакян Саргис, 1995
42. Саргсян Вреж, 1989
43. Симонян Нвер, 1990
44. Слоян Кярам, 1996
45. Степанян Меружан, 1993
46. Тадевосян Вардан, 1990
47. Торосян Айк, 1985
48. Урфанян Арменак, 1990
49. Фарамазян Юрий, 1996
50. Халафян Саргис, 1967
51. Чартанян Сурен, 1955
52. Юзихович Виктор, 1997

https://auroraprize.com/ru/

https://auroraprize.com/ru/

Затик

Завтра в Берде Затик. Куры, небось, в три смены несутся, чтобы успеть. Солнце, боевито подбоченившись, сделало строгое предупреждение облакам: «Чтобы завтра вашего изутоза тут не было!» Облака, конечно же, повыделывались, но всё-таки сдались и вереницей ушли за горизонт — на Пасху в этих краях всегда солнечная погода, и не им нарушать эту славную традицию.

Берд по-домашнему уютен и дремотно-тих. Основные приготовления к празднику уже сделаны, осталась всякая необременительная стряпня: отварить, подогреть, нарезать, подать. Еда предполагается обильной, но достаточно простой. Зелени на столе должно быть много, как и других сезонных овощей: сочного редиса, хрустких огурчиков, помидоров — первых, привозных, у нас они к концу марта не поспевают. Непременно сырное изобилие: овечья брынза, прошлогодний хорац панир — жирный, с насыщенным ароматом сушёных трав, и чанах — молодой, малосольный, быстропортящийся (потому тот чанах, что не съели сегодня, завтра пустят на сырный пирог).

Рис для сладкого плова отварен, сухофрукты промыты. Осталось обжарить то и другое в сливочном масле и перемешать. Лаваш разрезан на правильные квадраты — каждый «в три ладони», хлеб испечён, в печи доходит гата — рассыпчатая, сытная. Некоторые хозяйки готовят вместо неё нарядную, многослойную пахлаву. Другие вообще ограничиваются простыми лепёшками сали, ведь выпечка на пасхальном столе — не главное.

Главное — белая яснотка, которой украшают блюдо с крашеными яйцами — по преданию именно в листья этой крапивы запеленали младенца Христа. Главное — красное вино. И главное — рыба. Её отварят с тархуном и подадут холодной, украсив зёрнышками граната и лимонными дольками.
Рыба — символ Спасителя, его зашифрованное имя, знак, который чертили первохристиане на калитках своих домов — чтобы опознать друг друга. Её носили амулетами на шее и запястьях. И непременно подавали к пасхальному столу. Армяне до сих пор живут по законам первых христиан, и это, наверное, правильно — меньше напускного блеска и ненужных слов. Это, наверное, и помогло нам выжить.

Завтра в Берде Затик, детвора будет лупить яйца и щедро делиться конфетами, женщины — накрывать столы, мужчины — разливать вино. Завтра будет день, который позволит вернуть миру столько добра, сколько у каждого в душе.
С праздником всех, кто его ждал и дождался.

А фотография пусть будет эта. На мой взгляд, самая правильная служба.



БФ «Созидание» организовало назавтра благотворительный мастер-класс. Присоединяйтесь, пожалуйста, у нас осталось три места:
https://www.facebook.com/photo.php?fbid=943001389131864&set=a.141390532626291.27705.100002660355329&type=3&theater

Пропариж

Проснуться в самую рань, распахнуть окно, улыбнуться рассвету, спуститься к завтраку, обнаружить, что у метрдотеля взгляд твоего отца и его улыбка, в этом городе живут удивительно красивые люди, но некоторые отличаются той до боли знакомой красотой, от которой перехватывает дыхание, бонжур мадам, бонжур месье, коман сава, бьен, мерси, соорудить себе наспех бутерброд, выпить кофе с молоком, время терпит, можно прогуляться

пройтись до Триумфальной арки, полюбоваться развевающимся флагом, а дальше вниз, вниз, на льющийся откуда-то из-под небес настойчивый колокольный звон — густой, требовательный, непререкаемый, углядеть высокий, знакомый купол колокольни — неужели апостольский?— ан нет, церковь Сан-Пьер-де-Шайо, смурые профили святых, неожиданно византийские фрески и колонны, темноликие монахи, застать праздничные шествия: французское — под нестройное песнопение, ирландское — под волынку, паства с робкими, едва проклюнувшимися ветвями вербы — Вербное у католиков, значит и у твоих Цахказард, день освещения ивовых и вербных ветвей

улыбаться людям, собирать охапки их улыбок, выйти к Сене, кивнуть золотистому куполу русского храма, помахать Эйфелевой башне, вернуться другой дорогой, заглянуть в патиссери, выпить горячего чая, доехать до редакции журнала «Nouvelles d'Arménie», где с тобой долго и обстоятельно будет беседовать Элизабет-помнящая-родства — о городе детства, о Москве, о твоих родных, потом о своих родных — о том, как grand hayrik просил говорить с ним только по-армянски, потому что хотя бы так вы его не забудете, и вы не забыли

поехать на встречу с читателями, их будет неожиданно много — и ты растеряешься, потому что не верила, что кто-либо придёт, а они пришли, и слушают тебя, напротив стоит Цыпкин — неожиданно серьёзный, настоящий, и ты вдруг понимаешь, что ему предстоит пройти тот же путь, что и тебе — от смеха к горечи, только он этого пока не знает, а ты уже знаешь, а потом ты подписываешь книги, и люди благодарят и дарят подарки, и тебе неудобно, потому что это лишнее, ну правда лишнее, но люди улыбаются — это вам, это вам

ночью, внезапно проголодавшись, вы заглядываете поесть пиццы, и умница Аствацатуров рассказывает истории — одну прекраснее другой, и вы слушаете, затаив дыхание, что, впрочем, не мешает вам поглощать пиццу и запивать её вином, у издательницы Маши зелёные кошачьи глаза, у редактора Анны они медовые, а у Надеж с лёгкой лукавинкой, потом вы едете по ночному городу, который немного похож на Петербург, и совсем не похож на город твоего детства, когда-нибудь перестанешь искать его черты в чертах других городов? — безнадёжно коришь ты себя

добравшись до гостиницы, бережно разворачиваешь подарки, и вдруг из нарядной салфетки выкатывается солнечный круг гаты и озаряет всё вокруг, а ты стоишь над ним, ослеплённый и оглушённый, и хватаешь ртом воздух, а потом, отдышавшись, отламываешь кусочек и ешь — давясь и размазывая по щекам слёзы — после пиццы, после вина, после многоголосья книжного салона, холодной Сены и прокуренного голоса Элизабет, рассказывающего о grand hayrik, после колокольного звона Сан-Пьер-де-Шайо и освященных ветвей вербы: И когда вошёл Он в Иерусалим, весь город пришёл в движение и говорил: кто Сей?— Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского, и вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих (...), и приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их

и я хочу поблагодарить всех, кто вёл и оберегал меня эти дни, спасибо, что были рядом, грели и исцеляли, спасибо, что подарили мне тот Париж, о котором я не смела даже мечтать.

Эва

Проводили в позапрошлое воскресенье сестру в Америку. Волновались все, кроме Эвы. Эва улетала в твёрдой уверенности, что Америка — это город в Армении, и, чтобы туда долететь, нужно сделать две пересадки: в Москве и в Лондоне.

Освоилась она там моментально. На второй день привела домой соседских детей. Мам, говорит, они совсем не понимают по-английски! Я им говорю «Барев ю», а они не знают, что отвечать!

Кассиров в торговом центре — словно семечек в подсолнухе. Но Эва неизменно направляется к той кассе, за которой сидит внушительная в размерах тётечка с подведёнными синим блескучим карандашом глазами. В день знакомства она учтиво потыкала пальцем тётечку в лицо и поинтересовалась, что у неё с глазами. Тётечка, которая тоже ни бельмеса не понимает по-английски, быстро сообразила, что от неё требуется, вытащила из кармана карандаш и протянула Эве. Та, недолго думая, прижала добычу к груди и пустилась наутёк. Была скручена бессердечной матерью в дверях торгового центра. Карандаш с извинениями вернули. Всю дорогу Эва зудела о несправедливом устройстве мира. Перед сном рисовала могилы, снабжала каждую аршинным крестом. Каринка побоялась спросить, по чью они душу.

В следующий поход в магазин случилось невероятное: тётечка-кассир подозвала Эву и вручила ей обвязанный подарочной ленточкой новый синий карандаш. Блескучий, словно рождественская гирлянда. Растроганная Каринка метнулась домой и привезла ей шёлковый платок собственной работы. Теперь дважды в неделю в торговом центре города Омаха случается международный слёт красоты: за кассой улыбается тётечка в армянских абрикосах, и, подмигивая Эве синим глазом, пробивает чек. Эва подмигивать не умеет, потому прикрывает половину лица ладошкой и важно здоровается: «Барев ю». «What a beautiful girl»! — восклицает тётечка. Эва не спорит. Она точно знает, что красоты в человеке много не бывает. Особенно если этот человек — трёхлетняя девочка. Потому одевается так, словно отоварилась на гаражной распродаже: платье в горошек, рюкзак с Русалочкой, шерстяные колготки с маргаритками и внезапно кроксы. «Дизайнером будет», — утешает себя Каринка.

Между прочим, на будущее у Эвы совершенно противоположные от дизайна планы. Сходили в протестантскую церковь, послушали спиричулз. Ушла Эва оттуда просветлённая, с вытаращенными от восторга глазами и твёрдым намерением стать священником, «чтобы носить такой халат и петь песни». А заодно, чтобы мать не расслаблялась, она готовится в гимнастки. Соседские дети — тоненькие, изящные чернокожие девочки, делали во дворе колесо. Эва понаблюдала за ними, разбежалась и красиво воткнулась головой в газон. Вот, говорит, я теперь тоже спортсменка.

В общем, Америке капец.

Молитва

«…И тогда Аракел Мокийский попросил разрешения забрать столько пленных, сколько вместит его церковь. Исцеленный от тяжёлого недуга Тамерлан согласился. Тер Аракел распахнул двери храма и пленённое войско направилось туда. Впереди несли раненых, следом шли здоровые. Войско входило в крохотный храм — сотнями и тысячами, и не возвращалось. Тер Аракел превращал воинов в голубей, они улетали к своим домам, и снова превращались в людей. Так он спас семьдесят тысяч человек. А Тамерлан, став очевидцем невиданного чуда, собрал своих воинов и навсегда покинул наши земли. Так-то!»
Нани откладывает в сторону спицы, встаёт, расправляет подол платья. Я убираю моток в корзинку, слезаю с тахты.
— Как этот священник превращал людей в голубей?
Нани затягивает на затылке узел косынки, откидывает её концы за плечи — они висят, словно два крыла.
— Молитвой, — твёрдо отвечает она, и в её голосе столько уверенности, что я не решаюсь возразить. Я маленькая, мне шесть. Мир состоит из щебета птиц, голоса реки, набрякшего от ночного дождя ветра и деревянного забора, криво огибающего нижний край сада. Я не знаю ни одной молитвы и ни разу не слышала, чтобы кто-то из родных молился. О Боге у нас говорят так, словно он — обычный человек, обитающий в соседнем доме. Корова у него капризная, до обидного мало даёт молока, табак погубила рябуха — пришлось запасаться у Гилинанц Аветиса. Курево у Аветиса отменное, а вот совести кот наплакал — дерёт втридорога, на просьбу сбавить цену разводит руками.
— Дешевле не могу, иначе разорюсь!
— Чтоб у твоего создателя лопнули глаза! — в сердцах выпаливает Бог, отсчитывая деньги.
— Ты поаккуратнее с желаниями! — кхекает Аветис, и, чуть поколебавшись, возвращает одну купюру. — Это тебе на глазные капли. На случай, если накаркал себе беду.
Бог хмыкает, но купюру забирает. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Обед сегодня будет нарядный, праздничный — баранина с айвой и магаданосы. Пока я чищу грецкие орехи, нани процеживает бульон, обжаривает отварную баранину с луком и помидорами, добавляет дольки айвы и ставит на крохотный огонь — томиться. Потом принимается за магаданосы: удаляет плодоножки баклажанов, делает продольный разрез и выскабливает ложкой мякоть. Заливает подсоленной водой и оставляет на пятнадцать минут, отжимает. Тушит баклажанную мякоть с мелкошинкованным корнем петрушки, разной зеленью и чесноком, перетирает с орехами и начиняет полученной массой баклажаны. Обжаривает их со всех сторон, выкладывает на большое блюдо и накрывает плоскодонной тарелкой —подумать. К тому времени, когда взрослые вернутся с работы, магаданосы надумаются, а баранина с айвой дотомятся. Вкусно!

Дом притих — решил вздремнуть, улучив несколько минут. На краю стола высится стопка тарелок. Хлеб накрыт льняной салфеткой. Если повозиться пальцам в солонке, на самом дне можно обнаружить несколько рисовых зёрнышек — от влаги.
Нани снова вяжет, я сижу, привалившись к её боку, перекатываю на ладони кусачий шерстяной моток. История превращения людей в голубей не даёт мне покоя.
— Нани, какую молитву читал тер Аракел?
— Не знаю.
— Ты хоть одну молитву знаешь?
— Нет.
— А в Бога веришь.
— Верю.
— Разве так бывает?
Нани отвечает, не отрываясь от вязания.
— Всё, что тебя окружает, и есть молитва.
Я вздыхаю. Мне шесть лет, мой мир состоит из любви и сказок. Я не понимаю, что она хочет до меня донести. Но запоминаю. Потому что она меня этому научила: если не понимаешь — запоминай. Потом поймёшь.

Недавно поймала себя на словах, которые часто слышала в детстве, но значения им не придавала.
— Я своим личным Богом очень даже доволен, — приговаривал мой дядя, размешивая в миске мацун с хлебом. — Еда есть, родные здоровы. Что ещё нужно для счастья?
Купила на рынке молоко, заквасила мацун. Испекла хлеб. Накрошила горбушку в мацун, размешивала и думала о том, что своим личным Богом я очень даже довольна. Он не обижает меня, я — Его. Еда есть, родные не болеют. Что ещё нужно для счастья? Немного любви к ближнему, но этому мы учимся всю жизнь. Когда-нибудь, надеюсь, научимся.