Narine Abgaryan's Blog, page 22
November 11, 2015
Родители уехали, оставив в сердце дыру с себя. Прикрыла р...
Родители уехали, оставив в сердце дыру с себя. Прикрыла руками, сижу, смотрю в глаза ночному городу.
Что он, город, знает обо мне, о нас. Ровным счётом ничего. Вот она, моя квартира, одна из миллионов таких же. Если заглянуть внутрь — ничего особенного: кухня, гостиная, две спальни, застеклённая лоджия, пол которой заставлен коробками с фруктами — яблоки, виноград, гранаты, манго, киви. Это я попросила мужа купить два пучка тархуна. Больше ничего не надо? — уточнил он. Больше ничего! — ответила я. Приволок багажник фруктов. И ни одного стебелька зелени. Я не удивилась, не первый год с ним живу, а папа напрягся. Жена, говорит, собирайся, уезжаем, нет сил смотреть, как наш-зять-золото разоряется, покупая нам тархун. Теперь не папа наш-зять-золото, а муж его дочери. Почётное переходящее звание.
В углу лоджии выстроились в ряд три десятка банок с аджикой. В эмалированной кастрюле дозрела солёная капуста — со свеклой, чесноком, петрушкой и морковкой, поднимешь крышку — пахнет так, аж слюнки текут. Выставила на стол, изошлась на нервы — понравится родителям или нет? Законное соленье! — одобрил папа. «Законное» — высшая похвала, на которую он способен. Ходила, выпятив грудь так, словно обмотана прадедовским патронташем. Только вместо пуль медали. И на каждой гравировка: «Старшая дочь Пашоянц Юрика, мастер по соленью капусты по-бердски».
Лоджия квартиры — мультяшная копия погреба моего детства. Была бы возможность, я бы прорыла в углу картофельную яму, а вдоль стенок поставила полки, на которых дозревала бы айва и зимние яблоки. На крючках висели бы пучки сушёной зелени, с потолка свисали гроздья винограда и початки кукурузы. И обязательно стоял бы деревянный ларь, где я хранила бы ситцевые и холщовые мешочки с сухофруктами и орехами. Будь на то моя воля, я бы там еще мангал поставила, чтобы как в фильме «Когда приходит сентябрь» жарить шашлык и угощать им пожарников. Мясо замаринует сын, дед его научил. Вот вы знаете, что баранина не любит специи? Всё, что ей нужно — каменная соль. Это свинина-говядина просят всякий сушёный майоран-тимьян и прочий лук полукольцами, а баранину присолил, оставил на часок-другой — и можно готовить. Москва, наверное, слушает меня и вздыхает — ох уж эти армяне!
Мегаполисам тяжело с нами. Знакомая, сто лет проживающая на Манхеттене, недавно попросила у меня рецепт сали. Где, спрашиваю, печь будешь, в микроволновке? Что-нибудь придумаю, говорит. Прислала фотографию: посреди изысканного минимализма, на фарфоровой веджвудовской тарелочке — несколько обгоревших лепёшек. Ох уж эти армяне, думает Нью-Йорк, заглядывая в окна моей знакомой. Ох уж эти армяне, вторит ей Москва, заглядывая в мои окна.
За несколько дней папа многое успел — погулял по местам боевой молодости, наведался в общежитие, заглянул в ЦНИИ стоматологии и челюстно-лицевой хирургии. Коллег-знакомых можно на пальцах одной руки пересчитать, кто-то уехал, кого-то уже нет. Папа переживал-переживал, молчал-молчал.
Он помнит Москву такой, какой она была в годы его студенческой молодости. Потому ходит по центру, выискивает сохранившиеся осколки мозаики, собирает в единое целое. Не склеивается прошлое, не складывается. И Лермонтовскую переименовали, расстраивается папа, чем им Лермонтов не угодил?
На Новодевичьем долго простоял у могилы Смоктуновского. Покачал головой. Если ТАКИЕ люди умирают, чего нам смерти бояться!
Всё это враки, что чувство ответственности делает нас сильнее. Когда родителям по семьдесят, ты беспомощен, как трёхлетний ребёнок. Они маленькие, и ты маленький. Ходите рядышком, держитесь за руки. Панически боитесь отпустить.
Вчера они уехали, оставив в сердце дыру с себя. Прикрыла руками, убаюкиваю боль.
Люблю. Люблю.
Что он, город, знает обо мне, о нас. Ровным счётом ничего. Вот она, моя квартира, одна из миллионов таких же. Если заглянуть внутрь — ничего особенного: кухня, гостиная, две спальни, застеклённая лоджия, пол которой заставлен коробками с фруктами — яблоки, виноград, гранаты, манго, киви. Это я попросила мужа купить два пучка тархуна. Больше ничего не надо? — уточнил он. Больше ничего! — ответила я. Приволок багажник фруктов. И ни одного стебелька зелени. Я не удивилась, не первый год с ним живу, а папа напрягся. Жена, говорит, собирайся, уезжаем, нет сил смотреть, как наш-зять-золото разоряется, покупая нам тархун. Теперь не папа наш-зять-золото, а муж его дочери. Почётное переходящее звание.
В углу лоджии выстроились в ряд три десятка банок с аджикой. В эмалированной кастрюле дозрела солёная капуста — со свеклой, чесноком, петрушкой и морковкой, поднимешь крышку — пахнет так, аж слюнки текут. Выставила на стол, изошлась на нервы — понравится родителям или нет? Законное соленье! — одобрил папа. «Законное» — высшая похвала, на которую он способен. Ходила, выпятив грудь так, словно обмотана прадедовским патронташем. Только вместо пуль медали. И на каждой гравировка: «Старшая дочь Пашоянц Юрика, мастер по соленью капусты по-бердски».
Лоджия квартиры — мультяшная копия погреба моего детства. Была бы возможность, я бы прорыла в углу картофельную яму, а вдоль стенок поставила полки, на которых дозревала бы айва и зимние яблоки. На крючках висели бы пучки сушёной зелени, с потолка свисали гроздья винограда и початки кукурузы. И обязательно стоял бы деревянный ларь, где я хранила бы ситцевые и холщовые мешочки с сухофруктами и орехами. Будь на то моя воля, я бы там еще мангал поставила, чтобы как в фильме «Когда приходит сентябрь» жарить шашлык и угощать им пожарников. Мясо замаринует сын, дед его научил. Вот вы знаете, что баранина не любит специи? Всё, что ей нужно — каменная соль. Это свинина-говядина просят всякий сушёный майоран-тимьян и прочий лук полукольцами, а баранину присолил, оставил на часок-другой — и можно готовить. Москва, наверное, слушает меня и вздыхает — ох уж эти армяне!
Мегаполисам тяжело с нами. Знакомая, сто лет проживающая на Манхеттене, недавно попросила у меня рецепт сали. Где, спрашиваю, печь будешь, в микроволновке? Что-нибудь придумаю, говорит. Прислала фотографию: посреди изысканного минимализма, на фарфоровой веджвудовской тарелочке — несколько обгоревших лепёшек. Ох уж эти армяне, думает Нью-Йорк, заглядывая в окна моей знакомой. Ох уж эти армяне, вторит ей Москва, заглядывая в мои окна.
За несколько дней папа многое успел — погулял по местам боевой молодости, наведался в общежитие, заглянул в ЦНИИ стоматологии и челюстно-лицевой хирургии. Коллег-знакомых можно на пальцах одной руки пересчитать, кто-то уехал, кого-то уже нет. Папа переживал-переживал, молчал-молчал.
Он помнит Москву такой, какой она была в годы его студенческой молодости. Потому ходит по центру, выискивает сохранившиеся осколки мозаики, собирает в единое целое. Не склеивается прошлое, не складывается. И Лермонтовскую переименовали, расстраивается папа, чем им Лермонтов не угодил?
На Новодевичьем долго простоял у могилы Смоктуновского. Покачал головой. Если ТАКИЕ люди умирают, чего нам смерти бояться!
Всё это враки, что чувство ответственности делает нас сильнее. Когда родителям по семьдесят, ты беспомощен, как трёхлетний ребёнок. Они маленькие, и ты маленький. Ходите рядышком, держитесь за руки. Панически боитесь отпустить.
Вчера они уехали, оставив в сердце дыру с себя. Прикрыла руками, убаюкиваю боль.
Люблю. Люблю.
November 2, 2015
Дорогие друзья, я знаю лично чудесного, замечательного Же...
Дорогие друзья, я знаю лично чудесного, замечательного Женю Горькаева, который вот уже пять лет организовывает крупнейшее благотворительное мероприятие — "Душевный базар".
Помогите, пожалуйста, провести его в шестой раз.
И приходите к нам 13-го декабря.
Мы вас очень ждём.
Ссылка на сбор средств: http://planeta.ru/campaigns/dbazar
Помогите, пожалуйста, провести его в шестой раз.
И приходите к нам 13-го декабря.
Мы вас очень ждём.
Ссылка на сбор средств: http://planeta.ru/campaigns/dbazar
October 26, 2015
Недавно Микаэлю исполнилось шесть месяцев. Не ребёнок, а ...
Недавно Микаэлю исполнилось шесть месяцев. Не ребёнок, а собачий хвостик. Подойдёшь — радуется и улыбается тебе всем телом — ножками, ручками, пузиком. Исполняет ритуальный танец преданности и любви. А ты стоишь, оглушённый тем огромным чувством обожания, что излучает этот маленький родной человек, и пытаешься разгадать, чем такое отношение заслужил. Неужели простым фактом своего существования? Неужели так бывает?
Полгода — солидный возраст.
Жуёт всё, до чего дотянется: диван, погремушку, пелёнку. Соску-пустышку отверг, как скверну. Сделал лицо, какое делал прадед, когда перед ним ставили тарелку овощного супа: «Мяса нет? Можно подумать, вы мне еды дали!» С пустышкой у Микуши вышла та же история — пожевал и бросил. Посмотрел укоризненно в наши бесстыжие глаза, сердито нахмурился — у меня ёкнуло сердце. Такой клоп, а взгляд фирменный, мужской.
Мама, заметив на его затылке розовое родимое пятно, всплеснула руками — Наринэ, у тебя было ровно такое же! Я выпалила скороговоркой-заклинанием, чтоб успеть выговорить до того, как вселенная решит по-другому — писателем будет, в тысячу раз лучше, чем я! Не оставила ребёнку других шансов, не смогла.
Вечерами Мика суров и молчалив. Мало ест, отказывается от воды. Сидит на руках и смотрит в окно. За окном уже было многое — весна, лето, море, осень, ранний снег. Целая жизнь. Мика столько всего повидал за свои полгода! Держит всё в себе, ничего не говорит. Только иногда восторженно вздохнёт. Красота? — спрашиваю я. Молчит цветок души моей Микаэль.
Недавно дотянулся до палантина, который связала мне мама. Края палантина оторочены искусственным мехом. Мех Микушку восхитил, он влюбился в него безоговорочно, и, похоже, навсегда. Выписывал вокруг пируэты, заглядывал в глаза, признавался в любви и требовал взаимности. Пел песни непокорённых горных народов, включил наивысший уровень обаяния. Отрёкся от родителей, да что там от родителей — от тёти отрёкся! Уснул в обнимку, влюблённый по самые завитушки на макушке. Теперь этот палантин вызывает у меня смешанные чувства: с одной стороны подарок мамы, с другой — коварная разлучница. Через метания познаю дуалистическую суть вещей.
Совершенная копия брата. Удивительное дело, но из наших детей в северодвинскую родню пошли только мальчики: брат, а теперь его сын. Недавно мужу говорю — капелюшка славянской крови перебила в мужчинах нашего рода усатых, носатых и глазастых горцев. Муж, придирчиво оглядев меня, улыбнулся: зато в тебе всё прекрасно — и нос, и глазья, и усы. Чуть не убила.
Спит Микуша, словно работает — сосредоточенно и целенаправленно.
Плачет в крайнем случае, когда совсем припекло. Мгновенно отчаявшись, тихо и деликатно, словно в себя. Не требует и не жалуется, не ноет и не капризничает. Просто плачет. Каждая слеза падает камнем на сердце. Обнять, прижать к груди, не отпускать.
Жизнь вертится вокруг детей. И вокруг стариков.
Мы — так. Переходное, смятенное состояние. Плывём, не замечая вокруг ничего. Они — наши маяки, отправные и конечные. А мы между. Канатами, мостами, переправами. Доплыть-долететь. От одного края любви до другого. Вот и вся жизнь.
Полгода — солидный возраст.
Жуёт всё, до чего дотянется: диван, погремушку, пелёнку. Соску-пустышку отверг, как скверну. Сделал лицо, какое делал прадед, когда перед ним ставили тарелку овощного супа: «Мяса нет? Можно подумать, вы мне еды дали!» С пустышкой у Микуши вышла та же история — пожевал и бросил. Посмотрел укоризненно в наши бесстыжие глаза, сердито нахмурился — у меня ёкнуло сердце. Такой клоп, а взгляд фирменный, мужской.
Мама, заметив на его затылке розовое родимое пятно, всплеснула руками — Наринэ, у тебя было ровно такое же! Я выпалила скороговоркой-заклинанием, чтоб успеть выговорить до того, как вселенная решит по-другому — писателем будет, в тысячу раз лучше, чем я! Не оставила ребёнку других шансов, не смогла.
Вечерами Мика суров и молчалив. Мало ест, отказывается от воды. Сидит на руках и смотрит в окно. За окном уже было многое — весна, лето, море, осень, ранний снег. Целая жизнь. Мика столько всего повидал за свои полгода! Держит всё в себе, ничего не говорит. Только иногда восторженно вздохнёт. Красота? — спрашиваю я. Молчит цветок души моей Микаэль.
Недавно дотянулся до палантина, который связала мне мама. Края палантина оторочены искусственным мехом. Мех Микушку восхитил, он влюбился в него безоговорочно, и, похоже, навсегда. Выписывал вокруг пируэты, заглядывал в глаза, признавался в любви и требовал взаимности. Пел песни непокорённых горных народов, включил наивысший уровень обаяния. Отрёкся от родителей, да что там от родителей — от тёти отрёкся! Уснул в обнимку, влюблённый по самые завитушки на макушке. Теперь этот палантин вызывает у меня смешанные чувства: с одной стороны подарок мамы, с другой — коварная разлучница. Через метания познаю дуалистическую суть вещей.
Совершенная копия брата. Удивительное дело, но из наших детей в северодвинскую родню пошли только мальчики: брат, а теперь его сын. Недавно мужу говорю — капелюшка славянской крови перебила в мужчинах нашего рода усатых, носатых и глазастых горцев. Муж, придирчиво оглядев меня, улыбнулся: зато в тебе всё прекрасно — и нос, и глазья, и усы. Чуть не убила.
Спит Микуша, словно работает — сосредоточенно и целенаправленно.
Плачет в крайнем случае, когда совсем припекло. Мгновенно отчаявшись, тихо и деликатно, словно в себя. Не требует и не жалуется, не ноет и не капризничает. Просто плачет. Каждая слеза падает камнем на сердце. Обнять, прижать к груди, не отпускать.
Жизнь вертится вокруг детей. И вокруг стариков.
Мы — так. Переходное, смятенное состояние. Плывём, не замечая вокруг ничего. Они — наши маяки, отправные и конечные. А мы между. Канатами, мостами, переправами. Доплыть-долететь. От одного края любви до другого. Вот и вся жизнь.
October 17, 2015
Если встать на самом краю Хали-кара, на холме напротив ув...
Если встать на самом краю Хали-кара, на холме напротив увидишь развалины старинного замка. Время разрушило его почти до основания, каменная кладка проросла колючим кустарником барбариса и дикой сливы. Внизу, сразу под крепостной стеной — небольшое углубление, там можно спрятаться от дождя. Свернулся калачиком, подложил под голову согнутый локоть, лежишь и слушаешь шум небесной воды.
Если встать на краю Хали-кара и повернуть голову направо — увидишь серебряное русло реки, уходящей далеко в горы. Самая высокая скала называется Великановой, там когда-то жили великаны — каждый ростом с двухэтажный дом. Глаза у них были черны, как ночь, а плечи до того широки, что на них отдыхали стаи перелётных птиц. Вечерами великаны сидели на кромке скалы, и свесив вниз ноги, пели протяжные, рвущие душу оровелы: песнь пахаря, песнь воина, песнь матери, не дождавшейся сына с войны.
Однажды они исчезли. Но осталась тёмная пещера, посейчас пахнущая великанами, остались каменные ступени — на некоторых можно разглядеть следы огромных ступней. Остались песни, которые мы поём в память о них. Оровелы — песни наших канувших в Лету прадедов-великанов.
Если встать на макушке Хали-кара и повернуть голову влево — будет Берд: каменные дома, истертая брусчатка старых улочек, пряный запах погребов, низенькие печки, из которых, обжигаясь, достают круглолицые караваи — где-нибудь ещё умеют печь такой хлеб, как в Берде? Если скажут да — не верьте. Такой хлеб пекут только там, где родилась я.
Недавно из Абхазии вернулась знакомая Марины. Рассказывала, как однажды к дому, где она снимала комнату, пришли люди. Стояли у забора, смотрели. Молчали. К ним вышел хозяин. Узнал. Распахнул калитку, сделал приглашающий жест рукой — заходите. И повёл их, спотыкающихся на каждом шагу, по двору, по саду, по дому. Они погладили каждый осколок, каждую трещину, каждое дерево, поблагодарили и ушли. Попрощались.
С какого-то возраста начинаешь задумываться о смерти. Когда мы спрашиваем у Марины, где бы она хотела, чтобы её положили, она всегда отвечает — только не в земле.
Развейте меня над морем, — просит она.
Мы можем поехать в твой родной Сухуми, и там, над морем…, — говорим мы.
Нет, только не туда. Просто над морем. Любым другим.
Марина хранит родной город там, где никто до него не дотянется. В сердце. Другого Сухуми для неё не существует.
После разговора с ней особенно остро ощущаешь тоску по Берду. И радость оттого, что у тебя не отняли возможность туда возвращаться.
Если бы каждому можно было вернуться туда, откуда он вынужден был уехать. Взять за руку и повести, спотыкающегося, по двору: вот твой дом — он тебя ждал, вот твой сад, он не цвёл без тебя, вот мандариновое дерево — под ним ты зарыл кинжал деда, чтобы вернуться, и вернулся. В доме всё так, как ты оставил: портреты твоих стариков, вышитая бабушкой скатерть, скрипучие половицы с выцветшими квадратами там, где падает свет из окон. Оставайся, это всё твоё и не может без тебя быть.
Если бы каждому — его реку, его хлеб, его крепость, его песнь пахаря, его Великанову гору.
Что такое справедливость? — спрашивала моя Пра и, не дожидаясь ответа, поясняла: — Справедливость — это когда сердце болит за чужого ровно так, как за себя.
Если встать на краю Хали-кара и повернуть голову направо — увидишь серебряное русло реки, уходящей далеко в горы. Самая высокая скала называется Великановой, там когда-то жили великаны — каждый ростом с двухэтажный дом. Глаза у них были черны, как ночь, а плечи до того широки, что на них отдыхали стаи перелётных птиц. Вечерами великаны сидели на кромке скалы, и свесив вниз ноги, пели протяжные, рвущие душу оровелы: песнь пахаря, песнь воина, песнь матери, не дождавшейся сына с войны.
Однажды они исчезли. Но осталась тёмная пещера, посейчас пахнущая великанами, остались каменные ступени — на некоторых можно разглядеть следы огромных ступней. Остались песни, которые мы поём в память о них. Оровелы — песни наших канувших в Лету прадедов-великанов.
Если встать на макушке Хали-кара и повернуть голову влево — будет Берд: каменные дома, истертая брусчатка старых улочек, пряный запах погребов, низенькие печки, из которых, обжигаясь, достают круглолицые караваи — где-нибудь ещё умеют печь такой хлеб, как в Берде? Если скажут да — не верьте. Такой хлеб пекут только там, где родилась я.
Недавно из Абхазии вернулась знакомая Марины. Рассказывала, как однажды к дому, где она снимала комнату, пришли люди. Стояли у забора, смотрели. Молчали. К ним вышел хозяин. Узнал. Распахнул калитку, сделал приглашающий жест рукой — заходите. И повёл их, спотыкающихся на каждом шагу, по двору, по саду, по дому. Они погладили каждый осколок, каждую трещину, каждое дерево, поблагодарили и ушли. Попрощались.
С какого-то возраста начинаешь задумываться о смерти. Когда мы спрашиваем у Марины, где бы она хотела, чтобы её положили, она всегда отвечает — только не в земле.
Развейте меня над морем, — просит она.
Мы можем поехать в твой родной Сухуми, и там, над морем…, — говорим мы.
Нет, только не туда. Просто над морем. Любым другим.
Марина хранит родной город там, где никто до него не дотянется. В сердце. Другого Сухуми для неё не существует.
После разговора с ней особенно остро ощущаешь тоску по Берду. И радость оттого, что у тебя не отняли возможность туда возвращаться.
Если бы каждому можно было вернуться туда, откуда он вынужден был уехать. Взять за руку и повести, спотыкающегося, по двору: вот твой дом — он тебя ждал, вот твой сад, он не цвёл без тебя, вот мандариновое дерево — под ним ты зарыл кинжал деда, чтобы вернуться, и вернулся. В доме всё так, как ты оставил: портреты твоих стариков, вышитая бабушкой скатерть, скрипучие половицы с выцветшими квадратами там, где падает свет из окон. Оставайся, это всё твоё и не может без тебя быть.
Если бы каждому — его реку, его хлеб, его крепость, его песнь пахаря, его Великанову гору.
Что такое справедливость? — спрашивала моя Пра и, не дожидаясь ответа, поясняла: — Справедливость — это когда сердце болит за чужого ровно так, как за себя.
October 11, 2015
В горах папа делается суетливым и многословным. По-детски...
В горах папа делается суетливым и многословным. По-детски оживлённым и неудержимым. В горах у него столько энергии — хоть отбавляй. Папа вырос в горах, там его место силы.
Дорога туда невозможно плохая — не всякая машина проедет. Папа держится края ущелья — у меня заходится сердце, я зажмуриваюсь и отворачиваюсь, я давно живу в городе и научилась бояться высоты, но папа не замечает этого, он рулит по самой кромке горного серпантина, и рассказывает, рассказывает.
— Вооон в том разрушенном доме жила Макаранц Рипсиме. Глазливая была женщина, недобрая. Однажды прокляла нашу корову Марал. Марал и так давала не очень много молока, а тут совсем перестала. Нани Магтахинэ поостереглась идти скандалить с Рипсиме, вдруг та порчу похлеще наведёт. Привела нас в хлев, восемь голодных ртов, старшему двенадцать, младшему три. Велела встать полукругом, чтобы корова видела всех.
— Марал джан, вот ты, а вот они. Как решишь — так и будет. Дашь молоко — будут жить. Нет — помрут.
Корова горько замычала — повинилась. Утром дала молока, неожиданно много, почти целое ведро. Нани Магтахинэ налила немного в ковшик, пришла к Рипсиме, плеснула молоком на порог ее дома.
— Ещё раз сглазишь — оно превратится в бельмо на твоем глазу, — крикнула в закрытую дверь.
С того дня мы не боялись Рипсимэ. Она чувствовала это, злилась. Но больше нас не трогала.
— Чудеса, да и только.
— Может было иначе, но я запомнил именно так.
— Не хочешь у своего брата спросить? Он старше, наверное помнит, как всё на самом деле было.
— Не хочу. Пусть будет, как я запомнил. Моё прошлое — мои воспоминания. Его прошлое — его воспоминания.
Знаешь, как осень приходит в горы? Молчанием. Просыпаешься в самую рань — а кругом такая тишина, словно отключили звук. Только ветер шумит в остывшей печной трубе. Лежишь с закрытыми глазами, зарывшись носом в кусачее шерстяное одеяло, и слушаешь молчание гор.
Пробудившись, нани Магтахинэ первым делом проводила рукой по моему лицу. Если нос холодный — накидывала поверх одеяла свою шаль. До сих пор помню запах этой шали.
Осенью она варила кчахаш. Замачивала на ночь кукурузу, фасоль, полбу. Утром сливала воду, заливала свежую. Затапливала жестяную печку, давала ей сначала разогреться, потом немного подостыть. Подбрасывала дрова умеючи, чтобы огонь не горячился, но и не тлел. Ставила кастрюлю на печь. Теперь главное было постоянно помешивать кчахаш, ведь по мере варки он густел, напитывался клейковиной, набухал. Готовился по пять-шесть часов, только к обеду и поспевал. Нани Магтах разольёт кчахаш по глиняным мискам, накрошит сверху солёной капусты, даст каждому по куску хлеба. Ели, словно манну небесную.
— Масла в обед не добавляла? — спрашиваю я.
Папа удивлённо цокает языком.
— Вроде знаешь не понаслышке, что такое голод, и такие безголовые вопросы задаёшь!
Виновато киваю. Знаю, всё знаю. Сглупила, да.
Доезжаем до Ущелья Сов. Оно разделяет горный хребет ровно пополам. У самой высокой скалы сдвоенная макушка — такое впечатление, что над тобой, встопорщившись перьевыми ушками, навис огромный филин. Впадина между ушками озаряется на закате солнечными лучами, переливается обманчивым мерцанием — на сколе глянцевые камни сияют, словно драгоценности. Там, на той драгоценной вышине, бабушка протянула мне горсть летнего червивого снега — посмотри, Наринэ, всюду жизнь.
Рассказываю папе, он слушает, не отрывая взгляда от верхушки скалы. Он никогда не смотрит в глаза, когда говоришь о Тате. Тата — это слишком больно. Она ушла, когда ему было 36. Ему 36, мне 10. Потому о ней мы говорим редко, и так, словно наедине с собой.
Папа дослушивает меня, и, когда умолкаю, произносит куда-то вверх:
— Когда-нибудь мы тоже будем там.
И я представляю, как однажды, взмахнув крылом, улетаю на макушку совиной горы, туда, где меня дожидаются все, кого я так люблю: прапрабабушка Шаракан, прожившая сорок лет с проломленной головой (աշէ, էսիգ թուրքերն են զարգել), архангельская прабабушка Анна, не пережившая раскулачивания, прабабушка Анатолия, похоронившая всех своих сыновей, прадед Арутюн, не доживший до двадцати пяти лет, прадед Василий, ушедший в самый голод, прабабушка Антарам, оставившая сиротами пятерых детей, прабабушка Тамар, полюбившая этих детей, как родных… Дед Андраник, бабушка Анастасия, дед Драстамат, двоюродные бабушки Шушик и Кнарик. Тата.
Когда-нибудь придёт и мой черёд превратиться в воспоминание. А пока я стою на склоне Филин-горы и смотрю вверх. И единственное, о чём прошу — возможности как можно дольше простоять так не одной, а вместе с родителями.
Дорога туда невозможно плохая — не всякая машина проедет. Папа держится края ущелья — у меня заходится сердце, я зажмуриваюсь и отворачиваюсь, я давно живу в городе и научилась бояться высоты, но папа не замечает этого, он рулит по самой кромке горного серпантина, и рассказывает, рассказывает.
— Вооон в том разрушенном доме жила Макаранц Рипсиме. Глазливая была женщина, недобрая. Однажды прокляла нашу корову Марал. Марал и так давала не очень много молока, а тут совсем перестала. Нани Магтахинэ поостереглась идти скандалить с Рипсиме, вдруг та порчу похлеще наведёт. Привела нас в хлев, восемь голодных ртов, старшему двенадцать, младшему три. Велела встать полукругом, чтобы корова видела всех.
— Марал джан, вот ты, а вот они. Как решишь — так и будет. Дашь молоко — будут жить. Нет — помрут.
Корова горько замычала — повинилась. Утром дала молока, неожиданно много, почти целое ведро. Нани Магтахинэ налила немного в ковшик, пришла к Рипсиме, плеснула молоком на порог ее дома.
— Ещё раз сглазишь — оно превратится в бельмо на твоем глазу, — крикнула в закрытую дверь.
С того дня мы не боялись Рипсимэ. Она чувствовала это, злилась. Но больше нас не трогала.
— Чудеса, да и только.
— Может было иначе, но я запомнил именно так.
— Не хочешь у своего брата спросить? Он старше, наверное помнит, как всё на самом деле было.
— Не хочу. Пусть будет, как я запомнил. Моё прошлое — мои воспоминания. Его прошлое — его воспоминания.
Знаешь, как осень приходит в горы? Молчанием. Просыпаешься в самую рань — а кругом такая тишина, словно отключили звук. Только ветер шумит в остывшей печной трубе. Лежишь с закрытыми глазами, зарывшись носом в кусачее шерстяное одеяло, и слушаешь молчание гор.
Пробудившись, нани Магтахинэ первым делом проводила рукой по моему лицу. Если нос холодный — накидывала поверх одеяла свою шаль. До сих пор помню запах этой шали.
Осенью она варила кчахаш. Замачивала на ночь кукурузу, фасоль, полбу. Утром сливала воду, заливала свежую. Затапливала жестяную печку, давала ей сначала разогреться, потом немного подостыть. Подбрасывала дрова умеючи, чтобы огонь не горячился, но и не тлел. Ставила кастрюлю на печь. Теперь главное было постоянно помешивать кчахаш, ведь по мере варки он густел, напитывался клейковиной, набухал. Готовился по пять-шесть часов, только к обеду и поспевал. Нани Магтах разольёт кчахаш по глиняным мискам, накрошит сверху солёной капусты, даст каждому по куску хлеба. Ели, словно манну небесную.
— Масла в обед не добавляла? — спрашиваю я.
Папа удивлённо цокает языком.
— Вроде знаешь не понаслышке, что такое голод, и такие безголовые вопросы задаёшь!
Виновато киваю. Знаю, всё знаю. Сглупила, да.
Доезжаем до Ущелья Сов. Оно разделяет горный хребет ровно пополам. У самой высокой скалы сдвоенная макушка — такое впечатление, что над тобой, встопорщившись перьевыми ушками, навис огромный филин. Впадина между ушками озаряется на закате солнечными лучами, переливается обманчивым мерцанием — на сколе глянцевые камни сияют, словно драгоценности. Там, на той драгоценной вышине, бабушка протянула мне горсть летнего червивого снега — посмотри, Наринэ, всюду жизнь.
Рассказываю папе, он слушает, не отрывая взгляда от верхушки скалы. Он никогда не смотрит в глаза, когда говоришь о Тате. Тата — это слишком больно. Она ушла, когда ему было 36. Ему 36, мне 10. Потому о ней мы говорим редко, и так, словно наедине с собой.
Папа дослушивает меня, и, когда умолкаю, произносит куда-то вверх:
— Когда-нибудь мы тоже будем там.
И я представляю, как однажды, взмахнув крылом, улетаю на макушку совиной горы, туда, где меня дожидаются все, кого я так люблю: прапрабабушка Шаракан, прожившая сорок лет с проломленной головой (աշէ, էսիգ թուրքերն են զարգել), архангельская прабабушка Анна, не пережившая раскулачивания, прабабушка Анатолия, похоронившая всех своих сыновей, прадед Арутюн, не доживший до двадцати пяти лет, прадед Василий, ушедший в самый голод, прабабушка Антарам, оставившая сиротами пятерых детей, прабабушка Тамар, полюбившая этих детей, как родных… Дед Андраник, бабушка Анастасия, дед Драстамат, двоюродные бабушки Шушик и Кнарик. Тата.
Когда-нибудь придёт и мой черёд превратиться в воспоминание. А пока я стою на склоне Филин-горы и смотрю вверх. И единственное, о чём прошу — возможности как можно дольше простоять так не одной, а вместе с родителями.
October 5, 2015
Ну что, мигреники, живы? Хехе. Ничего, повоюем ещё. Побил...
Ну что, мигреники, живы? Хехе. Ничего, повоюем ещё.
Побила мировой рекорд по невезению — между двумя приступами мигрени отравилась копчёной рыбой. То ещё счастье, скажу я вам. С какой радости на неё потянуло, не поняла. Обычно во время приступа не то что есть, думать о еде не могу. А тут захотелось рыбы. Ну и. Зареклась на веки вечные.
Так что если когда-нибудь увидите меня покупающей копчёную рыбу, стреляйте на поражение. Второго такого отравления я не переживу.
Нормальные люди во время приступа мигрени укладываются в постель, задёргивают шторы, убивают любой источник звука и культурно умирают.
Нормальные люди — это не про меня. В болезни я невменяема и деятельна, как бобр, дорвавашийся до водоёма. Пока не построю плотину — не успокоюсь.
Однажды, сильно заполночь, я нагладила гору белья, протёрла полы, сварила суп, испекла пирог и только потом, удивившись неиссякаемости собственной энергии, догадалась измерить температуру. 39,8. Вполне в моём духе.
Муж утверждает, что в недомогании во мне просыпаются упрямые карабахские гены. И изводят болезнь активностью.
Не знаю, кто там кого изводит, но факт остаётся фактом — лет пять назад, свалившись в обморок, я, не приходя в сознание, встала и пошла. Муж после того случая неделю мне выкал и отлынивал от выполнения супружеского долга, жалуясь на головную боль. Потом ничего, отошёл.
В другой раз, заработав сотрясение мозга и получив от врача строгий наказ не высовываться в окно, чтобы не дай бог не сверзиться вниз, я вымыла окна в квартире. На 17 этаже. В грозу. Не спрашивайте зачем, ответа на этот вопрос у меня нет.
О волшебном свойстве своего организма отключаться в самые ответственные минуты я вам уже рассказывала. Когда мне поставили нехороший диагноз, я вернулась домой и проспала три дня безмятежным детским сном. Думаю, проспала бы все три года, пока мне этот диагноз не спохватились и не сняли, но бобровая сущность не давала покоя. О каком сне может быть речь, когда гектар леса не догрызен, плотина не построена, окна на 17 этаже не вымыты и муж до смерти не напуган?
Вот и сейчас. Казалось бы мигрень. Тяжёлая, с тошнотой и прочими прелестями (не буду перечислять, чтобы не пугать вас). Казалось бы — лежи и помирай. Так нет. Отравилась рыбой, постирала и перегладила бельё, натёрла до блеска полы и закатала десять банок аджики. Закатала бы больше, но продукты кончились.
В перерывах активной трудовой деятельности прочитала книгу Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Мне же похвалили её, я же не могу до выздоровления дотерпеть. В общем, прочитала. Чуть не сдохла от нежности, восторга и благодарности. Фантастическая книга, не пожалейте времени, прочитайте.
А ещё между приступами мигрени собирала материал для рукописи, изучая книгу о нашем Тавушском районе. В разделе фразеологизмов сделала удивительное открытие: добрых пожеланий у нас на полстраницы, проклятий — на целых три. Такой вот народ. А вы говорите мигрень.
Побила мировой рекорд по невезению — между двумя приступами мигрени отравилась копчёной рыбой. То ещё счастье, скажу я вам. С какой радости на неё потянуло, не поняла. Обычно во время приступа не то что есть, думать о еде не могу. А тут захотелось рыбы. Ну и. Зареклась на веки вечные.
Так что если когда-нибудь увидите меня покупающей копчёную рыбу, стреляйте на поражение. Второго такого отравления я не переживу.
Нормальные люди во время приступа мигрени укладываются в постель, задёргивают шторы, убивают любой источник звука и культурно умирают.
Нормальные люди — это не про меня. В болезни я невменяема и деятельна, как бобр, дорвавашийся до водоёма. Пока не построю плотину — не успокоюсь.
Однажды, сильно заполночь, я нагладила гору белья, протёрла полы, сварила суп, испекла пирог и только потом, удивившись неиссякаемости собственной энергии, догадалась измерить температуру. 39,8. Вполне в моём духе.
Муж утверждает, что в недомогании во мне просыпаются упрямые карабахские гены. И изводят болезнь активностью.
Не знаю, кто там кого изводит, но факт остаётся фактом — лет пять назад, свалившись в обморок, я, не приходя в сознание, встала и пошла. Муж после того случая неделю мне выкал и отлынивал от выполнения супружеского долга, жалуясь на головную боль. Потом ничего, отошёл.
В другой раз, заработав сотрясение мозга и получив от врача строгий наказ не высовываться в окно, чтобы не дай бог не сверзиться вниз, я вымыла окна в квартире. На 17 этаже. В грозу. Не спрашивайте зачем, ответа на этот вопрос у меня нет.
О волшебном свойстве своего организма отключаться в самые ответственные минуты я вам уже рассказывала. Когда мне поставили нехороший диагноз, я вернулась домой и проспала три дня безмятежным детским сном. Думаю, проспала бы все три года, пока мне этот диагноз не спохватились и не сняли, но бобровая сущность не давала покоя. О каком сне может быть речь, когда гектар леса не догрызен, плотина не построена, окна на 17 этаже не вымыты и муж до смерти не напуган?
Вот и сейчас. Казалось бы мигрень. Тяжёлая, с тошнотой и прочими прелестями (не буду перечислять, чтобы не пугать вас). Казалось бы — лежи и помирай. Так нет. Отравилась рыбой, постирала и перегладила бельё, натёрла до блеска полы и закатала десять банок аджики. Закатала бы больше, но продукты кончились.
В перерывах активной трудовой деятельности прочитала книгу Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза». Мне же похвалили её, я же не могу до выздоровления дотерпеть. В общем, прочитала. Чуть не сдохла от нежности, восторга и благодарности. Фантастическая книга, не пожалейте времени, прочитайте.
А ещё между приступами мигрени собирала материал для рукописи, изучая книгу о нашем Тавушском районе. В разделе фразеологизмов сделала удивительное открытие: добрых пожеланий у нас на полстраницы, проклятий — на целых три. Такой вот народ. А вы говорите мигрень.
September 28, 2015
Друзья, у моей чудесной, любимой, родной подруги Вики kir...
Друзья, у моей чудесной, любимой, родной подруги Вики
kirdiy
вышел альбом. У меня он уже есть. Не могу наглядеться. Два кило абсолютного счастья.
http://www.labirint.ru/books/501267/
kirdiy
вышел альбом. У меня он уже есть. Не могу наглядеться. Два кило абсолютного счастья.http://www.labirint.ru/books/501267/
September 24, 2015
Дорогие друзья. Завтра, 25 сентября, в 19.00 буду в книжн...
Дорогие друзья.
Завтра, 25 сентября, в 19.00 буду в книжном магазине «Москва» на Воздвиженке: http://www.moscowbooks.ru/news/view.asp?id=7289
Приходите, если есть желание повидаться.
С радостью пообщаюсь с вами, ну и книжки, естественно подпишу.
Ваша Н.
ПС: Других встреч пока не предвидится -- очень много работы, так что до весны, скорее всего, никуда больше не пойду.
Завтра, 25 сентября, в 19.00 буду в книжном магазине «Москва» на Воздвиженке: http://www.moscowbooks.ru/news/view.asp?id=7289
Приходите, если есть желание повидаться.
С радостью пообщаюсь с вами, ну и книжки, естественно подпишу.
Ваша Н.
ПС: Других встреч пока не предвидится -- очень много работы, так что до весны, скорее всего, никуда больше не пойду.
September 22, 2015
У сентября удивительная способность влюблять в себя посте...
У сентября удивительная способность влюблять в себя постепенно. Пока ты переживаешь уход лета, пока свыкаешься с мыслью, что впереди долгие холода, сентябрь украшает кроны деревьев осенней проседью, приглушает и растушевывает свет, но делает ярче цвета: кадмий оранжевый и лимонный, охра светлая и золотистая, сиена жжёная — крапушкой, щадя, по самой кромке берёзового листа. Едва вынырнув из состояния уныния — лето ушло, ушло лето! — ты обнаруживаешь себя в утешающих объятиях сентября. Хорошо как, выдыхаешь ты, вновь возвращаясь в себя. «Обратно воротилися слова», — просторечит сентябрь. Не спрашивает — утверждает.
У Макаранц Олинки радость — внучка подарила ей первого правнука. Олинка проснулась ни свет ни заря, замесила два вида теста: дрожжевое — на хлеб, песочное — на пирог, будет ещё сладкий похиндз — блюдо из обжаренной пшеничной муки, специальное для рожениц, ну и много чего ещё будет: отварная курочка, малосольная брынза, свежая, не успевшая толком настояться аджика, молодое игристое вино, соленья, всякая мясная закуска — всенепременно перчёная, острая — чтобы отвадить сглаз. Олинка соберёт еду в узелок, наденет подобающее случаю платье — строгое, тонкой шерсти, повяжет шелковый передник и пойдёт проведать внучку. Отварная курочка и похиндз роженице, остальное — врачам-медсёстрам. Перекусят, выпьют по бокалу вина за здоровье малыша — и им хорошо, и внучке. И правнуку Керобу. В том, что его назовут именно так, Олинка не сомневается. Имена детям передаются через поколение. От деда к внуку, от бабушки к внучке. По-другому в их деревне не бывает.
На обратно пути Олинка заглядывает к Бенканц Софе. У Софы зять. У всех зятья как люди, а у неё писатель. Софа подозревает, что он чем-то хворает. Потому что ведёт себя странно, не по-мужски: то на веранде посидит, рассвет понаблюдает, то на околицу выйдет. Стоит и дышит. И молчит. А ещё он мало ест. Софа ему хлеб на дровяной печи подрумянит, чаю с чабрецом заварит, выставит на стол всё свежее, с-под коровы да с грядки, тут и масло, и сливки, и творог, и огородная зелень — листик к листику, и помидоры-огурцы, и сыр, выдержанный в сушёных травах, и мёд в сотах, и отварные яйца. Зять нальёт себе пустого чаю, съест кусочек хлеба с маслом, поблагодарит. И уйдёт чернила с бумагой изводить.
— Рази от одного куска хлеба хорошую книгу напишешь? — вздыхает Софа, убирая со стола.
— Мясом пробовала кормить? — участливо спрашивает Олинка.
— Да если бы! Он же этот, как его. Гетрианец.
— Кто?
— Мяса не ест!
— Точно чем-то болеет! — сокрушается Олинка.
Софа хлопает себя по лбу — чуть не забыла! Уходит в свою комнату, возвращается с вязаными шерстяными носочками. Носочки разноцветные, полосатые, с пушистыми помпончиками.
— Твоему Керобчику.
Олинка гладит носочки морщинистой ладонью.
— Двадцать два года, как моего Кероба забрала война. Его нет, а имя живёт.
— Имя живёт, — соглашается Софа. И продолжает без перехода: — Олинка, может у него глисты?
— От глистов жрут как не в себя!
— И то верно.
Олинка собирается уходить, когда Софа затевает деревенский хлебный суп на белом вине.
— Может от вина аппетит разыграется? — рассуждает вслух она.
— Может быть, — соглашается Олинка. Оборачивается в дверях: — Ну или придётся Зулали приглашать, сглаз снимать.
Софа замирает с луковицей в руках.
— Сглаз! Как я не сообразила!
Бедный, бедный зять, неискушённый житель города, неосмотрительно выбравшийся к тёще на лето — дописывать исторический роман. Он не догадывается, что вечером ему принудительно будут снимать сглаз. С ритуальными молитвами, заговоренным куском сырого мяса, которое нужно схоронить на перекрёстке трёх дорог, с отваром чёрной чемерицы (нанести на запястья и не смывать до первого крика петуха) и конского щавеля (выпить залпом, перекреститься и три раза повторить — сглаз-сглаз, вернись на задницу того, кто меня сглазил).
Следующий роман зятя определённо будет фантастическим. О битве чужого с хищником. Одержит верх, безусловно, рождённый в деревне хищник. По-другому в краю победивших старушек не бывает.
У Макаранц Олинки радость — внучка подарила ей первого правнука. Олинка проснулась ни свет ни заря, замесила два вида теста: дрожжевое — на хлеб, песочное — на пирог, будет ещё сладкий похиндз — блюдо из обжаренной пшеничной муки, специальное для рожениц, ну и много чего ещё будет: отварная курочка, малосольная брынза, свежая, не успевшая толком настояться аджика, молодое игристое вино, соленья, всякая мясная закуска — всенепременно перчёная, острая — чтобы отвадить сглаз. Олинка соберёт еду в узелок, наденет подобающее случаю платье — строгое, тонкой шерсти, повяжет шелковый передник и пойдёт проведать внучку. Отварная курочка и похиндз роженице, остальное — врачам-медсёстрам. Перекусят, выпьют по бокалу вина за здоровье малыша — и им хорошо, и внучке. И правнуку Керобу. В том, что его назовут именно так, Олинка не сомневается. Имена детям передаются через поколение. От деда к внуку, от бабушки к внучке. По-другому в их деревне не бывает.
На обратно пути Олинка заглядывает к Бенканц Софе. У Софы зять. У всех зятья как люди, а у неё писатель. Софа подозревает, что он чем-то хворает. Потому что ведёт себя странно, не по-мужски: то на веранде посидит, рассвет понаблюдает, то на околицу выйдет. Стоит и дышит. И молчит. А ещё он мало ест. Софа ему хлеб на дровяной печи подрумянит, чаю с чабрецом заварит, выставит на стол всё свежее, с-под коровы да с грядки, тут и масло, и сливки, и творог, и огородная зелень — листик к листику, и помидоры-огурцы, и сыр, выдержанный в сушёных травах, и мёд в сотах, и отварные яйца. Зять нальёт себе пустого чаю, съест кусочек хлеба с маслом, поблагодарит. И уйдёт чернила с бумагой изводить.
— Рази от одного куска хлеба хорошую книгу напишешь? — вздыхает Софа, убирая со стола.
— Мясом пробовала кормить? — участливо спрашивает Олинка.
— Да если бы! Он же этот, как его. Гетрианец.
— Кто?
— Мяса не ест!
— Точно чем-то болеет! — сокрушается Олинка.
Софа хлопает себя по лбу — чуть не забыла! Уходит в свою комнату, возвращается с вязаными шерстяными носочками. Носочки разноцветные, полосатые, с пушистыми помпончиками.
— Твоему Керобчику.
Олинка гладит носочки морщинистой ладонью.
— Двадцать два года, как моего Кероба забрала война. Его нет, а имя живёт.
— Имя живёт, — соглашается Софа. И продолжает без перехода: — Олинка, может у него глисты?
— От глистов жрут как не в себя!
— И то верно.
Олинка собирается уходить, когда Софа затевает деревенский хлебный суп на белом вине.
— Может от вина аппетит разыграется? — рассуждает вслух она.
— Может быть, — соглашается Олинка. Оборачивается в дверях: — Ну или придётся Зулали приглашать, сглаз снимать.
Софа замирает с луковицей в руках.
— Сглаз! Как я не сообразила!
Бедный, бедный зять, неискушённый житель города, неосмотрительно выбравшийся к тёще на лето — дописывать исторический роман. Он не догадывается, что вечером ему принудительно будут снимать сглаз. С ритуальными молитвами, заговоренным куском сырого мяса, которое нужно схоронить на перекрёстке трёх дорог, с отваром чёрной чемерицы (нанести на запястья и не смывать до первого крика петуха) и конского щавеля (выпить залпом, перекреститься и три раза повторить — сглаз-сглаз, вернись на задницу того, кто меня сглазил).
Следующий роман зятя определённо будет фантастическим. О битве чужого с хищником. Одержит верх, безусловно, рождённый в деревне хищник. По-другому в краю победивших старушек не бывает.
September 19, 2015
В ленте у одних девяностые, у других — беженцы. У меня он...
В ленте у одних девяностые, у других — беженцы. У меня они совпали: девяностые и беженцы.
Когда живёшь в маленьком городке, и всё привычное находится на расстоянии вытянутой руки — речка, крепость, часовня, виноградники, то кажется, что кроме этого ничего не может быть. Ни чужих людей, ни смерти, ни войны. Какая может быть война, когда в саду поспели персики, невестка Анико, встав на цыпочки, обрывает прямо с кустов лепестки роз — на варенье, а дед с дядей вытащили из погреба железного монстра, называемого у вас на персидский лад «кярхана», то бишь самогонный аппарат. Кряхтя и переругиваясь, они в четыре руки собрали его в целое, и теперь самогонный аппарат стоит посреди двора и напоминает сошедший с рельсов доисторический локомотив. Дело за малым — развести под перегонным баком костёр, залить туда перебродивший кизил, залепить все щели сырым тестом и наполнить емкость, сквозь которую проходит пароотводная труба, холодной водой. К вечеру окрестности наполнятся густым духом деревенского самогона, а под тутовым деревом соберутся мужчины — попробовать первую, не успевшую остыть и оттого метко бьющую в голову кизиловку и заесть её домашним хлебом с маринованной купеной. Без коллективной дегустации не обойтись — это часть традиции, если хотите — благословение, залог успешного самагоноварения.
И какая может быть война, и какие могут быть беженцы, когда мир твой умещается на ладони, и всё вокруг — до краёв, до краинок, до подола неба и кромки земли — дышит родным.
Назавтра появляются они. Идут — сирые и усталые, мимо домов, мимо осенних садов, мимо виноградников и пахнущих кизиловкой и розовым вареньем дворов. Чужие люди на твоей земле. Такие, как ты. Но чужие. И у тебя выбор — протянуть руку или отвернуться. В мои девяностые чаще протягивали руку. А если отворачивались, то молчали. Потому что понимали — нужно воздержаться от слов, за которые потом будет нестерпимо стыдно.
За беженцами пришла война. Она имеет обыкновение начинаться, но не заканчивается никогда. Случившись в твоей жизни однажды, отныне она будет с тобой навсегда. И ты будешь видеть её везде, даже в тех местах, где её не может быть по определению — на выпускном бале своего ребенка, например. Ты обязательно углядишь там, среди кружащихся в вальсе пар, того мальчика из своих девяностых, что заживо сгорел в танке. И ту девочку, что упала в обморок в телефонной кабине — позвонила домой и узнала, что погиб младший брат, выбежал, маленький дурачок, под обстрел, хотел посмотреть, куда падают снаряды.
Я к чему это пишу. Не пристыдить или образумить — ведь до тех, кто бьёт сейчас себя кулаком в грудь, не достучаться. Им так проще, потому что ненавидеть легче, чем любить. Да и отвернуться легче, чем помочь. Мне их, если честно, не жаль. Они, как герои Кутзее, проведут свою жизнь в ожидании варваров, а к тому времени, когда те придут, этих уже не будет, потому что ненависть испепелит их изнутри.
Я вот о чём хотела. Представьте тонущий корабль. Одни пассажиры плачут от ужаса и беспомощности, другие, переборов страх, успокаивают их, третьи делают всё возможное, чтобы выровнять ход корабля. А есть такие, которые, визжа и стеная, мечутся по палубе, пугая тех, кому страшно, и мешая тем, кто хочет ситуацию спасти. Безусловно, это личный выбор каждого человека — с кем он хочет быть на том корабле. Мне проще с теми, кто не визжит.
Когда живёшь в маленьком городке, и всё привычное находится на расстоянии вытянутой руки — речка, крепость, часовня, виноградники, то кажется, что кроме этого ничего не может быть. Ни чужих людей, ни смерти, ни войны. Какая может быть война, когда в саду поспели персики, невестка Анико, встав на цыпочки, обрывает прямо с кустов лепестки роз — на варенье, а дед с дядей вытащили из погреба железного монстра, называемого у вас на персидский лад «кярхана», то бишь самогонный аппарат. Кряхтя и переругиваясь, они в четыре руки собрали его в целое, и теперь самогонный аппарат стоит посреди двора и напоминает сошедший с рельсов доисторический локомотив. Дело за малым — развести под перегонным баком костёр, залить туда перебродивший кизил, залепить все щели сырым тестом и наполнить емкость, сквозь которую проходит пароотводная труба, холодной водой. К вечеру окрестности наполнятся густым духом деревенского самогона, а под тутовым деревом соберутся мужчины — попробовать первую, не успевшую остыть и оттого метко бьющую в голову кизиловку и заесть её домашним хлебом с маринованной купеной. Без коллективной дегустации не обойтись — это часть традиции, если хотите — благословение, залог успешного самагоноварения.
И какая может быть война, и какие могут быть беженцы, когда мир твой умещается на ладони, и всё вокруг — до краёв, до краинок, до подола неба и кромки земли — дышит родным.
Назавтра появляются они. Идут — сирые и усталые, мимо домов, мимо осенних садов, мимо виноградников и пахнущих кизиловкой и розовым вареньем дворов. Чужие люди на твоей земле. Такие, как ты. Но чужие. И у тебя выбор — протянуть руку или отвернуться. В мои девяностые чаще протягивали руку. А если отворачивались, то молчали. Потому что понимали — нужно воздержаться от слов, за которые потом будет нестерпимо стыдно.
За беженцами пришла война. Она имеет обыкновение начинаться, но не заканчивается никогда. Случившись в твоей жизни однажды, отныне она будет с тобой навсегда. И ты будешь видеть её везде, даже в тех местах, где её не может быть по определению — на выпускном бале своего ребенка, например. Ты обязательно углядишь там, среди кружащихся в вальсе пар, того мальчика из своих девяностых, что заживо сгорел в танке. И ту девочку, что упала в обморок в телефонной кабине — позвонила домой и узнала, что погиб младший брат, выбежал, маленький дурачок, под обстрел, хотел посмотреть, куда падают снаряды.
Я к чему это пишу. Не пристыдить или образумить — ведь до тех, кто бьёт сейчас себя кулаком в грудь, не достучаться. Им так проще, потому что ненавидеть легче, чем любить. Да и отвернуться легче, чем помочь. Мне их, если честно, не жаль. Они, как герои Кутзее, проведут свою жизнь в ожидании варваров, а к тому времени, когда те придут, этих уже не будет, потому что ненависть испепелит их изнутри.
Я вот о чём хотела. Представьте тонущий корабль. Одни пассажиры плачут от ужаса и беспомощности, другие, переборов страх, успокаивают их, третьи делают всё возможное, чтобы выровнять ход корабля. А есть такие, которые, визжа и стеная, мечутся по палубе, пугая тех, кому страшно, и мешая тем, кто хочет ситуацию спасти. Безусловно, это личный выбор каждого человека — с кем он хочет быть на том корабле. Мне проще с теми, кто не визжит.
Narine Abgaryan's Blog
- Narine Abgaryan's profile
- 967 followers
Narine Abgaryan isn't a Goodreads Author
(yet),
but they
do have a blog,
so here are some recent posts imported from
their feed.
