Narine Abgaryan's Blog, page 11

По воскресеньям мы традиционно выезжали на природу. — Дет...

По воскресеньям мы традиционно выезжали на природу.
— Дети, завтра у нас пикник, — объявляла мама.
Голос её тонул в наших радостных криках.
— Урааааа! В лес поедем! На шашлыки!

— Только бы хорошая погода! — заклинали мы, укладываясь в постель. Кому не удавалось уснуть до Каринкиного храпа, приходилось долго потом таращиться в окно, наблюдая звёздное мерцание небес. Если луну видно хорошо, значит день будет солнечным, а если она в маревном кольце — жди тумана и дождя. На пикник мы, конечно, поедем в любом случае, но дождь не даст развернуться в полную силу. В сырую погоду ведь по деревьям не полазишь, подолом в малиннике не запутаешься, репьев полные колготки не наберёшь! Сидишь под навесом, насупившись, ведёшь мелкое подрывное существование: то младшим сёстрам напакостишь, то с Каринкой вусмерть подерёшься, то в костёр всякого мусора накидаешь, правда, чаще всего потерпишь фиаско, потому что папа бдит.


Роль гидрометцентра в нашей семье выполняла двухлетняя Сонечка. Проснувшись раньше всех, она, проинспектировав ситуацию за окном, врывалась в родительскую спальню, пугая всех басовитым воплем:
— На улице погода-а-а!
Какая на улице погода, мы угадывали по её голосу. Если вопль радостный, значит день погожий. Если сердитый — значит природа подкачала.

Мясо папа брал у мясника Королёва, и если вы подумали, что это фамилия, то я должна вас разочаровать. Унанац Никал, большой поклонник академика Королёва, назвал своего долгожданного сына в его честь. Робкие возражения жены (Никал джан, пусть я твоё слово сахаром перебью, давай хотя бы Сергеем назовём!) отмёл кратким и исчерпывающим «Сергеев много, а Королёв один!» Не оправдав амбициозных надежд семьи, Королёв вырос не в академика, а совсем наоборот — в мясника.
Папа наведывался к нему ранним воскресным утром, покупал свинину и баранину. Баранину нарезал на порционные куски и убирал на нижнюю полку холодильника (мариновать её ни в коем случае нельзя, а солить нужно уже на огне), а свинину, приправив каменной солью, сухими горными травами и кольцами лука, оставлял дозревать. Два-три часа вполне достаточно, чтобы мясо набралось нужного аромата. Дольше держать неправильно — маринад перебивает его вкус.

Пикник — это шумная возня на заднем сиденье папиного автомобиля — тем, кому не досталось места у окна, тоже хотелось посмотреть, что в мире творится.
— Уймётесь вы наконец? — прикрикивала на нас мама. Папа молчал — нервов у него, как у любого стоматолога, осталось совсем мало, потому он их берёг для работы.
Пристыженные, мы ненадолго утихали. Вытянув шеи, наблюдали, как поднимая клубы пыли, мчится по улице учительница химии Ангидрид, известная в народе своей фразой «может, я и хромая, зато к фигуре не придерёшься!» К фигуре (воинственно торчащий фасад, обширные тылы) действительно не придирались — по Берду ходили упорные слухи, что Ангидрид пощёчиной нокаутировала исполинского в росте и весе военрука. Так как габаритами военрука никто из нас похвастать не мог, мы молча и даже уважительно наблюдали, как, невзирая на хромоту, на скорости выпущенной пули уходит за поворот разбитой деревенской дороги химичка Ангидрид.
— Может в продуктовом дефицит выкинули? — задумчиво тянула мама. — Зелёный горошек? Венгерских кур?
Папа, прикинувшись глухим, нажимал на педаль газа. Мама вздыхала, но не настаивала. Какой, в конце концов, горошек, когда впереди природа и шашлыки!

Иногда к нам присоединялся троюродный дядя папы, дед Геворг. С пустыми руками он никогда не приходил: то свернёт в кулёк лист лопуха и ягод туда наберёт, то с букетом серо-белёсых опят явится. В любое время года он надевал чёрный шерстяной берет — настоящий, французский, с торчащей пимпочкой. Папа говорил, что по головному убору его можно из космоса вычислить, ведь он носит его не снимая, даже когда спит или моется в бане. Дед Геворг на племянника не обижался. Ел основательно, с нескрываемым удовольствием, запивая шашлык тутовкой и заедая салатом из печёных овощей. С ним интересно было говорить, потому что на любой вопрос у него имелся исчерпывающий ответ.
— Дед Гево, почему дочь старого Ераноса осталась в старых девах? — любопытствовали мы.
— На свадьбе старшей сестры она решила сразить гостей танцем живота. Чуть праздник не расстроила, потому что родственники жениха сочли это оскорблением и дружно покинули столы. Еле уговорили вернуться. Вот ты мне скажи, Надя джан, — обращался он за поддержкой к маме, — где это видано, чтоб у нас приличные девушки танец живота исполняли?
— Нигде, — пряча улыбку, соглашалась мама.
— Вот так она и бросила на свою судьбу камень!
Пока я представляла несчастную дочь Ераноса, исполняющую перед изумлёнными гостями танец живота, Каринка целилась из рогатки в пимпочку берета деда Гево. Дело до выстрела не доходило — неуёмного снайпера метким подзатыльником снимал наш умудрённым опытом отец.

Возвращались с пикника с ощущением утерянного праздника. Впереди воскресный вечер с привычными, набившими оскомину заботами: доделать уроки, помыться, нестройно наиграть ненавистные гаммы и этюд Черни, пришить к школьному платью воротничок и манжеты. Тридцать восемь раз подраться с Каринкой, довести до белого каления родителей. С боем улечься в постель. Улучив минуту, метнуться на кухню и вытащить из холодильника несколько кусочков шашлыка — себе и враз проголодавшимся сёстрам. Есть, поскуливая от восторга, который раз убеждаясь, что холодное мясо ничуть не хуже горячего, и очень даже может быть, вкусней. Уснуть счастливыми, с перемазанным шашлыком чумазым лицом.

Москва, воскресенье, дождь. Кофе, ноутбук, текст. Фоном –...

Москва, воскресенье, дождь. Кофе, ноутбук, текст. Фоном – альбом «Volta» Boogie Belgique.
Вечером будет «Великая красота» Соррентино, давно пора к нему вернуться.
Из последнего пересмотренного прекрасного — фильмы Ларисы Шепитько. Все, от безысходных «Крыльев» и щемящего «Ты и я» до выжигающего душу «Восхождения». Смотрела, долго потом молчала, переживала каждый кадр. Она, несомненно, один из лучших режиссёров мирового кинематографа. Как жаль, что ушла такой молодой. Как жаль.

В военкомате. Женщина, молодая, красивая. Без косметики, ...

В военкомате. Женщина, молодая, красивая. Без косметики, волосы собраны нелепой детской заколкой в небрежный пучок. Заглядывает в кабинет, но не сразу решается спросить. Её не торопят.
Наконец говорит неуверенным шёпотом:
— Вещи призывника у вас забирать?
Ей отвечают радостными хлопотливыми голосами. У нас, у нас, мамочка, мы сейчас вам всё выдадим! Как фамилия вашего мальчика?
— Агишев.
Ей отдают свёрток.
— Проверьте.
— Что проверить?
— Всё ли на месте?
Прижимает к груди запечатанный свёрток, уходит, спотыкаясь через шаг.

— Мамочка, вы чего ждёте? — спрашивает работница военкомата.
— Сын на медкомиссии, — оправдываюсь я.
— Идите домой, медкомиссия долго, до двух-трёх часов продлится.
— Ничего, я подожду.
Улыбается. Вздыхает.
— Мамочка. Идите домой.
— Хорошо. Только скину сыну смску, что ушла.
Гладит меня по плечу. Люблю людей, которые не боятся прикосновений.

Мамочками нас называют только в двух местах: в роддоме и в военкомате.
Это очень правильно. Это действительно утешает.

— Туман с Куры принесёт холод, — говорит папа.— Почему?— ...

— Туман с Куры принесёт холод, — говорит папа.
— Почему?
— Потому что так было всегда, — и папа пожимает плечом с таким видом, словно я спросила о чём-то совершенно очевидном. Что тут, в конце концов, может быть непонятного? После лета наступает осень, ночь предваряет утро, а туман с Куры приносит холод.
Мы едем вдоль границы, с запада на восток, яркое, по-весеннему прозрачное небо сияет так, словно его протёрли мягкой тряпкой, воздух влажен и туг — ночью прошёл дождь, тёплый и обильный, барабанил по скатам черепичных и жестяных крыш, стекал ручейками в дождевые бочки. К утру, наконец-то угомонившись, забил карманы хурджина облаками и ушёл за кривой хребет Северного Яла, оставив за собой чистое небо и промытые до последней крохотной веточки фруктовые сады.
— Паа-п? — тяну я. — Так что там с Курой и туманом?
— Посмотри туда, — папа указывает направо.
Я вытягиваю шею, напрягаю зрение. Наконец замечаю бестелесную полоску дымки, затянувшую уголок неба.
— Ты про ту дымку? Так она же на вид совсем безобидная!
— Это не дымка, а самый настоящий туман-чанг с Куры. Он всегда приносит с собой холод.
— Почему? — глупо спрашиваю я.
Папа ловит в зеркале заднего вида мой взгляд. В недоумении вздёргивает бровь.
— Потому что так было всегда? — я, смущаясь собственной бестолковости, улыбаюсь. Но улыбка быстро угасает, в машине наступает напряжённая тишина. Та Кура, которую мы любили и знали, осталась в прошлом. Её в нашей жизни нет и не будет уже никогда. Если только влажное дыхание реки, беспрепятственно пересекая границу, игнорируя блокпосты и военные ограждения, будет добираться до наших земель, принося с собой холод.
Дорога в Берд — врата в мир счастливых и горьких воспоминаний.

Не дозвонившись до мужа, мама, высунувшись в окно, зовёт его к обеду:
— Юра! Юра!
Папа выныривает из своего кабинета в таким видом, словно его отвлекли от величайшего научного открытия. Не глядя в нашу сторону, спускается по лестнице и направляется к подъезду, чеканя шаг. Он суров и непоколебим, как любой житель гор, идущий на зов женщины.
— От горюшко, — комментирует боевитый экстерьер супруга мама.
Я прячу лицо в ладони, фыркаю. Нити горькой любви, связывающие меня с прошлым и настоящим, музыка моей души, радости мои и моя светлая печаль, мои родители.

— Дед очень обижался, когда я называла твоего отца Юрой, — рассказывает мама, разливая по тарелкам крапивный суп.
— А как он хотел, чтобы ты его называла?
— Юрик. На каждого Юру бурчал: «Значит приехала не пойми откуда, ещё и имя, которым я нарёк сына, ей не нравится!»
Не пойми откуда — Кировабад, второй по величине город Советского Азербайджана. Это как если бы деревенский житель средней полосы России воротил бы нос при виде ленинградца. Мол, приехал не пойми откуда, ещё и моего Доримедонта Дмитрием обзывает!

Туман с Куры затопил Берд от края и до края. Город словно стёрли ластиком с лица земли, оставив там и сям паутину карандашных набросков. Ходи от одного к другому, восстанавливай время и пространство.
Во дворе седого дома, на грубо сколоченной и покрытой шерстяным пледом скамейке, сидят две старушки. Одна большая, круглощёкая и улыбчивая, с детским конопатым лицом. Другая маленькая, чёрненькая и взъерошенная, словно воробушек после проигранной битвы за горбушку. Резво орудуя ножом, чистят просвирняк.
Полненькая, прервав долгое молчание, говорит подруге:
— Наверное я его любила, раз жила с ним, убогим.
Подруга жуёт губами, молчит. Полненькая вздыхает.
Заметив идущего вдоль забора старика, обе как по команде откладывают ножи и, приложив козырьком ко лбу ладони, провожают его немигающим взглядом. Старик, почуяв их внимание, начинает хорохориться: выпрямляет спину, задвигает на затылок кепку, подтягивает штаны, обнажая разномастные носки на худющих кривоватых ногах.
— Ходит с таким видом, словно его вулкан ещё действует! — едко комментирует маленькая.
Полненькая давится скрипучим смехом. Старик, задвинув кепку на лоб, скрывается за углом. Связываться с бердскими суфражистками себе дороже.

В ателье:
— Где талию будем делать?
— Везде!

Запальчивый разговор молодых влюблённых:
— Какого цвета у меня глаза?
— Любого!

Дед, журя нашкодившего внука:
— Какес клхид! (чтоб ты покакал себе на голову)
Внук бурчит виноватое себе под нос.
Я хожу по Берду и собираю нестёртые туманом карандашные наброски в единую картину.
«Счастье состоит в том, чтобы говорить правду, не причиняя никому боли», — утверждал герой бессмертного фильма Феллини. Моя правда проста: Берд — не географическая точка на карте мира. Это частичка моего сердца, лучшая часть моей души. Скорее всего он совсем не такой, каким его увидите вы. Но он абсолютно такой, каким наблюдаю и чувствую его я.

В Ереване почти лето, воздух отдаёт вишнёвым цветом и разогретым на солнце камнем. Первым делом, оказавшись там, закупаюсь овечьим сыром, лавашом и всякой зеленью: тархун, мята, кинза, базилик, зелёный лук, шпинат, свекольная ботва, синдрук. Друг Димка шутит, что мы, армяне, самая травоядная нация в мире. Оттого, мол, нас коровы не любят. Судя по количеству зелени, которую я обычно доволакиваю до квартиры, коровам действительно есть за что нас не любить.
Рассказываю об этом зеленщице.
— Где вы родились? — отсмеявшись, любопытстувет она.
— В Берде.
— А, вот почему у вас такой смешной диалект!
Ухожу от неё с огромным пакетом всякого разнотравья.
— Зато у вас люди хорошие, — кричит мне вдогонку зеленщица.
— Вы думаете?
— Я знаю. Наши сваты из ваших краёв. Образованные и не терпящие фальши люди.
— И, наверное, жутко упрямые?
Она закатывает глаза и вздыхает.
— Чугун погнётся, они — нет.
Это про нас, да. Мы — племя чугуннорожденных. И вся наша сила — в непоколебимом, несокрушимом нашем жизнелюбии. Что рождено, умереть не может. В Берде — уж точно. Приезжайте к нам за бессмертием, нам его ни для кого не жалко.

Друзья, завтра, 30 марта, в 18:00 буду в Библио-Глобусе н...

Друзья, завтра, 30 марта, в 18:00 буду в Библио-Глобусе на Лубянке.
2-й уровень, зал 13.
Буквально заставила себя написать о встрече.
Какие могут быть встречи, когда кругом столько горя и боли, думала я.
Но жить ведь всё равно нужно. И обниматься, и держаться за руки.
И смотреть друг другу в глаза. И улыбаться. Так постараемся.

О Париже

Есть города, где не устаёшь быть созерцателем. Париж из их числа. Мне в нём нравится всё: промокшие от дождя вдрызг — хоть феном суши, каменные дома, легкомысленно-ветреные балконы, выставленные на краю тротуаров ледяные лотки с аккуратной черепицей устричных раковин. Этот город можно наблюдать без устали, без конца, с благодарностью отмечая каждую его деталь и каждый персонаж: увлечённого чтением газеты одинокого посетителя крохотной забегаловки — над чашкой струится кофейный пар, смешиваясь с дымом сигареты; уставшую от крика дочери молодую маму, в сердцах шлёпнувшую её по попе и сразу же разрыдавшуюся от обиды и раскаяния; водителя автобуса, невозможной красоты женщину, заплетающую роскошные волосы в косу; рваное нижнее бельё и недоеденный мандарин на краю лавочки — думай, что хочешь, Парижу безразличны твои впечатления, он не рисуется и не играет, он такой, какой есть — все швы наружу, вся роскошь и заплатки.

Лирическое звучание любого вечного города сбивает моё суматошное присутствие. Так и не научившись пользоваться картами (норовлю всегда уйти в противоположном направлении, доводя до сумасшествия навигатор), я фотографирую каждую улочку, куда сворачиваю — чтоб потом, словно по крошкам хлеба, который не успели подобрать вороны, вернуться в гостиницу. Ахаю, заглядываю в лица прохожих — вы ведь видите то же самое, что и я? Парижане не столь открыты, как американцы, но если улыбнуться — они распускаются для тебя весенними цветами. Кивают, улыбаются, могут погладить по руке. Я люблю людей, не стесняющихся прикосновений. В прикосновениях утешительного много больше, чем во взглядах. И в словах.
Гуляя по городу, захожу в каждую лавочку, чтобы погреться душой. В мясных хочется жить, в сырных — умереть. В первый же день, сходив буквально за двумястами граммами сыра (чтоб было) и набрав килограмм разного (всё равно я здесь три дня), обнаруживаю, что в гостиничном номере нет холодильника. Съесть за один присест столько сыра я не в состоянии, и к вечеру он начинает пахнуть, как и положено французскому сыру — тухлой спаржей и портянками. Требовательно и безжалостно. Вороватая выползка из номера сшибает с ног удушливой волной эпуаса. Судя по её ударной силе, сыром опрометчиво закупилась не только я. Это утешает.

На книжной ярмарке шум и толчея, и совсем неожиданно пахнет буйабесом и борщом — французское издательство презентует новую кулинарную книгу и угощает желающих. Очередь тянется до входа. На марокканском стенде кормят марципановыми сладостями и поят знаменитым мятным чаем. Российский стенд в напряжённом ожидании, все гадают — будет или не будет на ярмарке Макрон. Президент на ярмарку заглянул, но к нам не подошёл. Кто-то расстроился, кому-то было безразлично, я посмеялась — давно уже не воспринимаю политиков всерьёз. У них своя война, а у нормальных людей — своя антивойна. И пусть победит справедливый. Макрон подтянут, вежлив и по-французски красив, народ обступил его со всех сторон и не даёт пройти. "Emmanuel, je t'aime! Je t'aime, Emmanuel!" — надрывается девушка из самой гущи, люди со смехом оборачиваются, чтоб её разглядеть, но она не замечает ни удивлённых взглядов, ни смеха, она совершенно искренна в своей любви. Рассказываю об этом в Национальном институте восточных языков. Добавляю от себя очень по-бердски: "Если ваш президент хотя бы наполовину умён, как красив, то стране с ним очень повезло. И я бы голосовала за такого, если бы он выдвигался в Армении". Смеются все: французы, русские, армяне. Смехом единым мы живы.

Стараюсь не пропускать выступления дорогих сердцу писателей. Любуюсь ими, такими талантливыми и прекрасными. Радуюсь возможности поблагодарить каждого за счастливые часы чтения. Услышав тёплые слова Людмилы Улицкой о моей книге, рыдаю, спрятавшись за книжными полками. Людям кажется, что у меня горе, а я не могу объяснить, что совсем наоборот. Спасибо вам, мои дорогие, за поддержку, это вдохновляет и придаёт сил. И спасибо моему читателю. Издатель Маша Рено, понаблюдав за людьми, которые пришли послушать меня, признаётся, что они совершенно особенные — лучезарные и искренние.
Улетаем поздним рейсом, утомлённые, но счастливые. Багаж российских писателей можно безошибочно вычислить по густому аромату сыра. Некоторые фанатичные мамы везут ещё и хлеб — хрустящий, истинно французский. Эти же мамы, обнаружив в дьюти-фри сырный отдел, оставляют там остатки наличности. Отнеситесь к ним со снисхождением, одна из них (не будем пальцем показывать), везла в феврале из Армении в Москву домашние яйца (прямо из-под бердской курицы), и таки довезла, не расколотив ни одного. Что при этом думала таможня, просвечивающая её багаж, история умалчивает. Хотя чего ей думать, у армянской таможни такие же армянские мамочки, готовые везти вкусное своему ребёнку из любого уголка мира, невзирая на природные катаклизмы и прочие вызовы судьбы. Армянская мама — это даже не диагноз. Это фатум — неумолимый и безапелляционный.

А поездка действительно выдалась прекрасной. Единственное, что её омрачило, это муки получения Шенгена. Если не Институт перевода, который мне эту визу всё-таки выбил, я бы на парижскую ярмарку не попала. Но об этом я напишу как-нибудь потом, отдельно, не хочется в этом посте. Пусть здесь останутся дождливые парижские улочки, прекрасные разговоры, которые мы вели с Яной Вагнер и Наташей Банке в тихом французском ресторанчике, Марина Степнова, трогательно показывающая, как её двухлетняя Маруся пытается раздвинуть пальчиками понравившуюся книжную иллюстрацию, чтобы лучше её разглядеть, Пётр Алешковский, в которого влюбляешься с первой минуты знакомства, Евгений Резниченко, заботливо опекающий авторов, и мой чудесный издатель Маша Рено, отплясывающая на парижской книжной ярмарке семь-сорок, мелодию которой наигрывают на виолончели и гармони музыканты в нарядных вышиванках.

Дорогие парижане, к вам летит большой десант российских п...

Дорогие парижане, к вам летит большой десант российских писателей. С программой встреч можно ознакомиться на сайте Книжной ярмарки LIVRE, на которой Россия в этом году — почётный гость.

Меня можно будет увидеть 16-го марта в 16.30 на стенде Read Russia, где с Ольгой Громовой, директором издательства «Самокат» Ириной Балахоновой и издателем Георгием Гупало обсудим современную детскую литературу.
В тот же день в 17.30 состоится встреча с Петром Алешковским, Александрой Литвиной и опять же мной в Национальном институте восточных языков и цивилизаций (ИНАЛЬКО, Париж, Сите – 65, rue des Grands Moulins, 75013, Paris).

А в воскресенье, 18 марта, в 16.30 на стенде 1-G80 (Expo Porte De Versailles Pavillon 1), с издательством «Macha Publishing» представляем книги «С неба упали три яблока» (“ Et du ciel tomberement 3 pommes ”) и «Люди которые всегда со мной» (“ Dans mon coeur a jamais ”).
В 17.00 – автограф-сессия в «Глоб», на российском стенде.
Приходите, обнимемся, пообщаемся.

По ссылке авторы, которые будут на книжной ярмарке. Выберите любимого и не пропустите встречу с ним: http://www.livreparis.com/fr/zoom-sur/russie-pays-honneur/les-auteurs-russes/

Друзья, запланированная на воскресенье встреча в Библио-Г...

Друзья, запланированная на воскресенье встреча в Библио-Глобусе, к сожалению, откладывается.
Умудрилась заболеть и выкашлять себе голос, весь. Сын предложил пойти на встречу и выразительно её промолчать. Рыдала в подушку, потому что сил на смех не осталось.
Надеюсь, всемирный день суфражисток вы провели на высоком уровне. Лично я его злостно протемпературила. Обуянный порывами неконтролируемой сыновней любви, Эмиль ухаживал за мной преданно и самозабвенно: мучил ингаляциями, поил морсами и молоком, сварил обед (гибрид плова и рисовой каши), впервые в жизни испёк кекс (не спрашивайте). Кажется, мы их рожали, чтобы они потом мстили нам зубодробительной заботой и готовкой.
О встрече в Библио-Глобусе напишу дополнительно. Если, конечно, переживу ухаживания сына!
До скорой, надеюсь, встречи. Не болейте.

Дорогие друзья, 5 марта в 19:00 буду в книжном магазине "...

Дорогие друзья, 5 марта в 19:00 буду в книжном магазине "Москва" на Тверской.
Приходите, если есть желание пообщаться.
Поговорим о разном, подпишем друг другу книжки, сфотографируемся.
Наколдуем раннюю и тёплую весну, вдруг получится.
А не получится - и ладно, зима всё равно уйдёт.
Солнце близко. Солнце рядом.

Сан-Франциско

— Как я рада, что ты живёшь в этой прекрасной стране, — улыбаюсь я Жене. И поспешно добавляю, немного оправдываясь — я говорю так всем, кого люблю.
Женя смеётся.
Утро развесило на заборе ветхие лоскуты тумана, они мерно покачиваются, подхваченные холодным морским ветром, в городе тихо и безлюдно, кажется — там только я, застывшая на пороге крохотного сада (две яблони, берёза и истоптанные енотами дорожки) и Женя, накрывающая стол к завтраку.
— Я купила французского сыра. Разного, много. И вкусный кекс. И паштет из утиной печени — ты ведь любишь паштет? И засолила сёмгу. Ты ешь маолосольную рыбу? Вооот! Кстати, тебе одну чашку кофе заварить или сразу две?
— Кто тебя научил задавать правильные вопросы?
Женя смеётся.

Я стерегу выход в сад — двери нельзя оставлять нараспашку, иначе набежит енотова семья — папа, мама и два детёныша, беспардонные и любопытные, словно непрошеные провинциальные родственники, нагрянут шумным кагалом на неделю, а то и на две, замучаешься выпроваживать.
— Неужели я в Сан-Франциско? — шёпотом спрашиваю у себя я.
Кто-то, увы, не вспомню кто — в памяти всё перемешалось от количество встреч и частой смены городов, рассказывал историю о том, как испанские военные обосновались у пролива Золотые Ворота. Однажды они организовали бал, на который заявились единственные две женщины форта — супруга губернатора и великовозрастная некрасивая дочь шерифа. Офицеры не стали отчаиваться и разослали во все концы штата триста кибиток. Кибитки вернулись с тремястами молодыми красивыми бесприданницами из обнищавших аристократических семей. Спустя месяц в форту сыграли триста свадеб. Так и возник Сан-Франциско. Или я всё перепутала и это было в другом городе? Из укутанный в шерстяной платок морозной Москвы воспоминания о Калифорнии кажутся сном и небылью. И если не фотографии, можно подумать, что осенней Америки в моей жизни не случилось.

Дом Жени — царство книг. Их так много, что целой жизни не хватит, чтобы все прочитать. Радуюсь, замечая среди плотного ряда обложек знакомые, из детства. Мама, убежденная в том, что любой человек имеет право на личное пространство, никогда не торопила нас с пробуждением. «Оставь ребенка наедине со своими мыслями, пусть он побудет с собой», — говорила она. Я помню долгие и счастливые воскресные утра, когда можно было подолгу лежать в постели, прислушиваясь к звукам просыпающегося родного городка и наблюдать сквозь сомкнутые ресницы корешки книг на полках и комнатную обстановку. Собрание сочинений Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Достоевского. Стопки «Иностранки» и «Невы». Толстенные альбомы музеев — Дрезденского и Британского, Эрмитажа и Третьяковки. Миниатюры Тороса Рослина. «Рассвет» Николая Рериха — отныне и навсегда, отмечая удивительный сине-голубой оттенок гор, я буду называть его рериховским.
— На завтрак! — зовёт Женя, возвращая меня в сегодняшний день.
— Нужно было улететь из Москвы в Сан-Франциско, чтобы на миг оказаться в детстве, — признаюсь я.
Над изящно сервированным столом струятся четыре облачка пара. По две чашки кофе каждой, чтоб по второму кругу не заваривать. Кому не нравится — мы не виноваты. Нам хорошо — и ладно.

Потом мы долго гуляем по городу. Возле Ситибанка нас приветствует здоровенный чернокожий бездомный.
— Мэм, дайте немного денег — и я буду вашим дефендером, — сообщает он густым певучим басом.
Я протягиваю ему купюру.
— Ты ему целый доллар дала? — вздёргивает брови Женя. — Ну всё, теперь он будет твоим пожизненным дефендером!
130-я Вест Портал авеню, завернуть за угол, пройти пять шагов. Там и увидите моего персонального защитника.
Азиатский квартал шумен и разноцветен. В арабском Женя, указав на одну из витрин, рассказывает, как заставила хозяина магазина убрать плакат с призывом сдать деньги на очередную интифаду.
— Я у них считай постоянный клиент. Хумус беру и приправы.
— И тому даже некоторые, хмхм, противоречия не помеха?
— Что поделаешь. Мосты ведь всё рано нужно сводить!

В итальянском квартале туман внезапно расступается, и солнце заливает улицы ярким, почти средиземноморским светом. Мужчины здесь все как один смахивают на Дэнни Айелло — мимикой, характерным прищуром, вальяжными жестами. Сидят на стульях, выставленных на краю тротуаров, сложив на животе руки, обсуждают что-то своё, сугубо итальянское. Мимо течёт строгая река женщин. Выскакивают из воды серебристой рыбёшкой шумные глазастые дети. У входа в цветочный магазинчик застыла целующаяся пара: высокая, худенькая светловолосая девочка и юноша, ощутимо ниже её ростом. Он трогательно привстал на цыпочки, она немного наклонилась, чтобы ему легче было её целовать. Итальянский мир всюду и навсегда звучит «Амаркордом» Феллини. В этом мире и я когда-то жила. Или, может быть, буду.