Сергей Владимирович Волков's Blog, page 65
December 24, 2012
salery @ 2012-12-24T12:22:00
На днях philtrius’ом была высказана исключительно верная мысль – что хорошей может быть только такая система образования, которая не нравится большинству населения. И тут же я имел возможность любоваться роскошной к ней иллюстрацией. РГТЭУ решили влить в «Плешку», и студенты (нет, не «Плешки», а РГТЭУ) – протестуют! То есть понимаете? Студенты фантомного «вуза» (собранного политическим проходимцем красного толка черт знает из чего), вдруг получили возможность учиться в ведущем заведении своего профиля, о котором со своими троечными результатами и мечтать не могли и… недовольны. Причем настолько, что учиняют демонстрации и объявляют забастовку! Не надо мне ваших МИФИ-МГУ, оставьте мне мой мухосранский арбузолитейный институт!
Нет, они вовсе не рехнулись. Понять их очень даже можно. Свой-то «вуз», даже не заглянув в учебники, они наверняка окончат, получив точно такой же диплом с ТЕМИ ЖЕ ПРАВАМИ, как в «Плешке». А вот закончат ли они «Плешку» - еще не факт, а если и закончат, придется приложить хоть сколько-то усилий. Есть с чего протестовать.
Истошный вой масс о «гибели образования» в связи с обозначившейся опасностью закрытия нек. числа совсем уж непристойных заведений вполне рационален (в отличие от рассуждений интеллигентских дураков, что недопустимо сокращать прием «при таком высоком спросе на высшее образование»). 90 процентам алчущих образования ни образование ни знания на самом деле не нужны – им нужен документ о том, что они ими якобы обладают. Еще бы не быть «спросу», когда «образованных» такое количество, что не иметь диплома кажется просто невозможным.
По мне, так слава Богу, что у нашей хунты деньги стали заканчиваться (нельзя им деньги иметь: что не разворуют – угробят на какие-нибудь «саммиты» и «олимпиады»). Если б было достаточно – все равно вместо качественного улучшения (на что органически не способны) открыли бы еще несколько сот халтурных «вузов».
Но уж эти мне рыдания общественности… Подумать только, возникла угроза утратить завоеванные позиции, «достигнутый уровень образования населения» (а РФ неск. лет назад была на первом месте в мире по числу студентов на душу населения) и скатиться до уровня Германии-Англии-Франции-Италии (где этот показатель вдвое ниже)! Но напрасно беспокоятся, до европейского уровня не опустимся: половину вузов (а по хорошему надо бы НА ПОРЯДОК) не сократят. Власть может поднять тарифы, ограничить зарплаты, увеличить налоги, даже поднять пенсионный возраст, но на то, чтобы лишить быдломассу мечты о равенстве через диплом о высшем образовании, она не пойдет никогда.
Нет, они вовсе не рехнулись. Понять их очень даже можно. Свой-то «вуз», даже не заглянув в учебники, они наверняка окончат, получив точно такой же диплом с ТЕМИ ЖЕ ПРАВАМИ, как в «Плешке». А вот закончат ли они «Плешку» - еще не факт, а если и закончат, придется приложить хоть сколько-то усилий. Есть с чего протестовать.
Истошный вой масс о «гибели образования» в связи с обозначившейся опасностью закрытия нек. числа совсем уж непристойных заведений вполне рационален (в отличие от рассуждений интеллигентских дураков, что недопустимо сокращать прием «при таком высоком спросе на высшее образование»). 90 процентам алчущих образования ни образование ни знания на самом деле не нужны – им нужен документ о том, что они ими якобы обладают. Еще бы не быть «спросу», когда «образованных» такое количество, что не иметь диплома кажется просто невозможным.
По мне, так слава Богу, что у нашей хунты деньги стали заканчиваться (нельзя им деньги иметь: что не разворуют – угробят на какие-нибудь «саммиты» и «олимпиады»). Если б было достаточно – все равно вместо качественного улучшения (на что органически не способны) открыли бы еще несколько сот халтурных «вузов».
Но уж эти мне рыдания общественности… Подумать только, возникла угроза утратить завоеванные позиции, «достигнутый уровень образования населения» (а РФ неск. лет назад была на первом месте в мире по числу студентов на душу населения) и скатиться до уровня Германии-Англии-Франции-Италии (где этот показатель вдвое ниже)! Но напрасно беспокоятся, до европейского уровня не опустимся: половину вузов (а по хорошему надо бы НА ПОРЯДОК) не сократят. Власть может поднять тарифы, ограничить зарплаты, увеличить налоги, даже поднять пенсионный возраст, но на то, чтобы лишить быдломассу мечты о равенстве через диплом о высшем образовании, она не пойдет никогда.
December 20, 2012
salery @ 2012-12-20T17:21:00
Позавчера решил несколько расслабиться и, отложив обычные занятия, почти весь день лазил по Интернету методом случайных «тыков» (последний раз делал это неск. лет назад, а до того – где-то на рубеже века, когда еще сам там не присутствовал). Да, конечно, с расширением доступа в Интернет его население перестает отличаться от общего. Если раньше туда выходили люди сколько-то «продвинутые» (пусть и встречалось среди них много экзотических «чудиков»), то теперь уровень сильно упал, т.к. сам по себе выход в Сеть не делает человека более интересным (как не делает его образованнее полученный без конкурса диплом). Установилось полное господство быдломнений. Островки остались в виде отдельных блогов и сайтов, посещающихся более «избранной» публикой. Но, судя по комментам, тем, кто не ограничен «френдами», разговаривать с аудиторией стало сложнее. Испытываешь такую же острую потребность в сегрегации, как в больших книжных магазинах, где даже в «специализированных» разделах часами надо выискивать что-то дельное среди стоящих на тех же полках бесконечных «Тайн», «Подлинных историй», «Правд о…» и т.п. И самое паршивое – что само понятие о разнице осталось уделом уж слишком немногих («Дух века вот куда зашел!»).
December 16, 2012
salery @ 2012-12-17T11:01:00
В начале месяца я обещал высказаться о судьбе бывшего высшего сословия европейских стран в ХХ в., но, поскольку неделю назад как раз пришлось делать небольшое обзорное сообщение на ту же тему в одном узком кругу, решил специально не писать, а поместить сокращенную версию этого доклада (представляющего, в свою очередь, конспект одного из разделов будущей книги). Но получилось все равно много (6 стр.), так что на случай, если кому будет интересно, помещаю под кат.
Представители высшего сословия традиционного общества в «массовом обществе» ХХ в.
На протяжении Х1Х в. во всех европейских странах (а также в Японии) шел процесс растворения высшего сословия в сложившихся с конца ХУ11 в. новых функциональных группах: офицерстве, чиновничестве и интеллигенции. Ко второй половине Х1Х в. во всех странах дворянство как сословие было либо упразднено, либо уравнено в правах с остальным населением (в Англии оно давно уже официально не выделялось из прочего населения, во Франции - с конца ХУ111 в., в Испании принадлежность к рядовому дворянству вообще не играла большого значения): в Пруссии – в ходе реформ 1807-1814, в Португалии – после либеральной революции 1832-1834 гг., в Швеции - с отменой сословного представительства к 1865, в России - с военной реформой 1874 г., в Японии в 1872 г. сословия также были юридически уравнены.
Тем не менее, до Первой мировой войны дворянство занимало еще прочное положение в армии, государственном аппарате и в составе политической, экономической и духовной элиты, а титулованная аристократия - несколько сот родов (доли процента всего дворянства) находилась в некоторых странах на особом положении и сохраняла огромные латифундии не только в Англии и Испании, но и в Австро-Венгрии (Эстергази владели 735 тыс. акров в Венгрии, Шварценберги – 360 тыс. в Южной Богемии, Лихтенштейны, Палавичины, Кароли, Андраши и 20 других родов имели более 250 тыс. акров каждый, в Богемии и Моравии треть земли принадлежала менее чем 1% землевладельцев).
Дворянство и особенно аристократия занимали преобладающие позиции в политике и управлении, не только преимущественно комплектуя кабинеты и абсолютно преобладая в верхних (наследственных или назначаемых) палатах парламентов, но и составляя весомую часть депутатов нижних палат. В Англии в кабинетах 1886-1916 гг. к аристократии принадлежало 54%, из членов Палаты Общин за 1885-1900 гг. 18% составляли представители поместного дворянства. В Испании гранды (герцоги и часть маркизов и графов) входили «по должности» в состав Сената, среди министров 1902-1923 гг. аристократов было 17,1%, среди депутатов Кортесов к 1899 – более 20% (как и в Англии, заметно различаясь по партиям: среди карлистов 43,6%, консерваторов – 25,4%, либералов – 7,5%).
В Германии в кабинетах 1890-1918 гг. дворяне составляли 64,5% (на 1913 г. 7 из 10 чел.), в верхней палате их было 3\4, в нижней – 1\4; на 1914 - 8 из 10 высших чинов МИД, и 34 из 38 послов. В Венгрии в 1880-х годах только к аристократии, не считая рядового дворянства, принадлежало 80% членов верхней и до 15% нижней палаты, на рубеже Х1Х-ХХ вв. аристократами были 9 из 15 премьер-министров, 38 из 115 министров, 41 из 73 высших дипломатов и около половины ишпанов. В Нидерландах в политике доминировали две очень близких категории - дворянство и патрициат. Дворяне составляли в 1888-1917 около 20% парламентариев, патрициат – примерно 40% до 1888 г. и треть после 1905 г.; доля их опустились ниже 50% только в 1913. Лишь во Франции сфера политики и администрации (членство в Государственном совете, посты префектов и т.д.) была практически закрыта для дворянства. Аристократия (лишь небольшая часть которой сохранила владения) отчасти выживала за счет браков с богатыми наследницами, в т.ч. и иностранными (в 1890-1914 30 аристократов женились на дочерях американских миллионеров).
К этому времени довольно много дворян было и в армии. В Англии (вопреки представлениям, что ее офицерский корпус был менее аристократическим, чем Германии и России) к 1912 г. к дворянству принадлежало 41% всех офицеров (в т.ч. 9% - к аристократии) и 65% генералов (в т.ч. 24% к аристократии). В Германии на 1913 г. дворянами были 30% всех офицеров и 52% генералов и полковников. В России к 1897 из потомственных дворян происходило 51,5% офицеров, в начале ХХ в. – 37% (при этом 2,3% полковников и 5,1% генералов принадлежали к аристократии), на 1912 г. к дворянству (в т.ч. примерно треть детей личных дворян) принадлежало 53,6% офицеров (в т.ч. 71% штаб-офицеров и 86,8% генералов). Австрийское офицерство по этому показателю находилось между русско-германским и франко-итальянским (во Франции, где армия была практически единственным прибежищем дворянства, к 1878 г. дворянами были 28,6% учащихся Сен-Сира, но во всем корпусе доля дворян была существенно меньше).
***
Первая мировая война подвела черту под существованием традиционного общества и самым непосредственным образом сказалась на судьбе прежнего высшего сословия. Значительная его часть физически погибла и не могла быть замещена из своей среды. В Германии (как и в России), к 1915 г. четверть кадровых офицеров погибла, и к 1917 они составляли только 1\12 от произведенных за войну. Очень чувствительными были потери английской аристократии (нередко отец и сын гибли через месяц один после другого), что привело к появлению значительного числа выморочных имений.
Процесс упадка аристократии в послевоенные годы протекал в европейских странах с различной интенсивностью и в разных формах – в зависимости от конкретных условий. Гибель Российской империи привела к полной ликвидации ее дворянства и, за исключением отпавших территорий, в очень значительной мере – его физической гибели. В других странах ситуация складывалась по-разному, но прежде всего изменения коснулись земельных владений аристократии (особенно в Восточной Европе).
В Австрии дворянство как сословие было упразднено, а австрийской аристократии пришлось иметь дело с социал-демократическим правительством, отменившим титулы и введшим тяжелый налог на роскошь. Намечавшаяся экспроприация земель не состоялась, но дворцы в Вене аристократам пришлось закрыть, а из сферы управления и политики аристократия была устранена целиком и полностью. Но в Венгрии, где установилось традиционалистское правление адмирала Хорти, была даже после 1925 г. восстановлена верхняя Палата господ, и дворянство и аристократия продолжали играть некоторую роль в политике. Хотя в ходе аграрной реформы около 10% земли в 20-х годах было перераспределено, но и после этого более трети ее принадлежали церкви и примерно 1500 магнатам (Эстергази все еще владели 180 тыс. акров, Палавичины, Кароли и Семсеи также сохранили большие поместья). Но склонявшиеся к национал-социализму круги, настроенные против «магнатов и евреев», были сильны: после переворота 1944 г. Салаши начал наступление на латифундии, и много дворян было убито за сопротивление его режиму. В Чехословакии, где аристократия была преимущественно представлена венграми и немцами, ее владения были в основном конфискованы, а титулы, как и в Австрии, отменены. В Богемии и Моравии после 1919 г. было реквизировано с компенсацией более трети земли, и было запрещено иметь более 700 акров. Однако часть владений аристократии удалось сохранить (Шварценбергам, в частности, 70 тыс. акров). Большинство аристократов здесь также находились в оппозиции к нацизму, т.к имели более шансов выжить при демократах, чем при нацистах.
В Польше были экспроприированы как земли немецкой аристократии в Восточной Пруссии, так и имения польских магнатов - там, где они располагались на польских землях (на отобранных землях графов Замойских и Браницких было создано 500 тыс. новых ферм), но в Галиции, где крестьянское население составляли русины, помещикам-полякам их имения были оставлены. В Румынии дворянство утратило избирательные привилегии и также была проведена земельная реформа. Аристократия там сохранила высокий уровень жизни за счет перевода компенсационных денег в швецарские банки, но после переворота 1940 г. она, наряду с евреями подверглась преследованиям (в 1942 г. 150 ее представителей было арестовано за «праздную жизнь», а часть отправлена в лагеря).
В Германии аристократия и дворянство, хотя и понесли большие людские потери в войну, но в основном сохранили свои владения, которые не были тронуты и в 1933 г. при приходе к власти национал-социалистов. Однако из сферы управления и политики они были в большой мере вытеснены: если в 1880 г. в Рейхстаге заседали 33 аристократа и 26 крупных землевладельцев, а в 1912 г. – 14 и 17, то в 1930 г. - только 4 и 4; среди членов кабинетов 1918-1933 гг. дворяне составили только 11,5%. Но в армии доля дворян упала минимально: к 1932 она составила почти 25% (около 50% в кавалерии, 20 % в пехоте и Генштабе), причем среди молодых офицеров к 1930 г. дворянами были более 30%. При Гитлере, с резким ростом численности армии и насыщения ее партийным элементом, их доля, естественно, сильно упала. Что касается германской элиты этого времени, то среди всей верхушки генералитета за 1933-1945 гг. (более 300 чел.) дворяне составили 25% (среди около 30 генерал-фельдмаршалов – 55,6%), в руководстве полиции и СС – 9,6%, государственных и общественных организаций – 8,7% (впрочем, в руководстве НСДАП и околопартийных организаций совсем мало – 5,7%, а среди гауляйтеров – 2,8%); больше всего их было среди высших чинов МИДа – 48%, в т.ч. среди послов – 40,9% (из них 13,9% аристократов), всего же из около 670 высших лиц Рейха дворяне составили 17,5% (86 чел.), в т.ч. 4,6% - аристократы (31 чел.).
Английской аристократии, хотя страна вышла победительницей из войны, война нанесла очень сильный удар. Гибель большого числа аристократических наследников привела к сдвигам и в землевладении. Высокие налоги на наследство оказались не по силам многим претендентам, а женщины-наследницы за отсутствием достаточного числа мужчин того же круга, стали выходить за лиц, к нему не принадлежащих. В результате к 1921 четверть земель Англии земель сменила владельцев; если перед 1914 г. фермеры владели лишь 10% земель, то к 1927 г. – уже более третью. Однако в имущественном смысле аристократия была еще очень сильна и в целом обладала большим запасом прочности. Несмотря ни на что, 1% населения владел третью национального богатства. Депрессией 30-х годов было в основном разрушено значительно менее состоятельное рядовое дворянство, но не аристократия, многие представители которой полностью сохранили свои состояния (напр., герцог Вестминстерский имел доход 900 тыс. фунтов в год – вдвое больше королевского цивильного листа, граф Дерби владел 60 тыс. акров земли, маркизу Буту принадлежала половина города Кардифа и т.д.).
Существенно снизилась и роль аристократии в политике. В составе кабинетов в 1918-1935 гг. доля ее сократилась до 23% против 54% в предшествующие 30 лет (а в 1919, 1924 и 1929 гг. кабинет и вовсе формировали лейбористы). Меньше стало представителей дворянства и в Палате Общин (в 1918-1935 гг. 13%). Даже в самой Консервативной партии в 1922 контроль перешел от ленлордов к бизнесменам, не имеющим ничего общего со старыми семьями тори. Радикально, в 4 раза упала доля дворянства в армии: если к 1912 г. она составляла 41% (в т.ч. 9% аристократии), причем была примерно такой же все время с конца ХУ111 в., то к 1930 г. – только 11% (в т.ч. 4% аристократии), даже среди генералов она упала с 64% до 40% (в т.ч. 14 вместо 24% аристократии). Наконец, изменились как положение Палаты Лордов (у которой еще в 1911 г. было отнято право абсолютного вето и оставлено лишь отлагательное), так и состав пэров. Новые пэры, возводимые в 1916-1945 гг., не имели вообще никакого отношения к дворянской среде: лишь 9 из 280 были наследственными землевладельцами (даже лейбористы в период своей власти возвели 19 «своих» пэров). Кроме того, существовавшая с 1876 г. практика пожизненного (ненаследственного) пэрства, в ХХ в. получила особенно широкое распространение.
В Испании (оставшейся в стороне от войны, но пережившей потрясения в 30-е годы) положение аристократии до 30-х годов не изменилось. Среди министров времени диктатуры Примо де Риверы (1926-1931) аристократии было даже еще больше – 36,1%, но почти все они (11 из 13) принадлежали к «новой» аристократии. Среди республиканских министров аристократов, естественно, вовсе не было. Республиканское правительство не только отменило титулы, но и начало аграрную реформу. Однако она не успела завершиться, затронув Андалузию, Эстремадуру и некоторые районы Кастилии и Мурсии; латифундии в Галисии и других частях Кастилии не пострадали. Во время гражданской войны в ряде местностей (в Басконии, Каталонии, вокруг Мадрида и на Юге) дворянство активно истреблялось, а его имущество конфисковывалось, но война закончилась ликвидацией республики. В Италии, относившейся к странам-победителям, после войны сохранилась и монархия, и крупное землевладение: после 1918 г. 10% землевладельцев владели более чем 6\7 всех земель.
Во Франции после войны потомки рядового дворянства по-прежнему находили прибежище в армии, но в целом офицерский корпус после 1918 г. был почти полностью буржуазным, лишь в кавалерии дворяне были сколько-то заметны. Оставшаяся аристократия поддерживала свое положение главным образом благодаря брачным связям с ведущими промышленными и финансовыми семьями. Среди пресловутых «200 семей», служивших объектом нападок Народного фронта, не было аристократических (хотя несколько принадлежали к рядовому дворянству). Некоторые из них заключали браки только в своей среде (так, Мичелины женились на кузинах, сохраняя приданое в семье; только один аристократ был принят в клан), но некоторые, как Шнейдеры, Вендели, не говоря о Ротшильдах, регулярно еще с конца Х1Х в. (напр., три представительницы Ротшильдов вышли за принцев, 4 сестры Габер – за маркиза, 2 графов и виконта) выдавали своих дочерей за аристократов, и те в качестве зятьев занимали места в правлениях компаний. К 1936 г. во Франции насчитывалось около 60 тыс. семей претендовавших на дворянское происхождение, но значительная часть – безосновательно (барон Барклай, посвятивший исследование современному ему дворянству, считал, что только около 800 родов реально происходили от старого дворянства, и еще около 3,6 тыс. обладали реальными патентами, в частности, из сотни герцогов на 1790 г. осталось менее половины, причем 11 из них узурпировали титулы, и только четверо имели благородную кровь в 4-х поколениях).
Таким образом, в большинстве стран, даже и частично Восточной Европы, где были проведены аграрные реформы (всего было перераспределено 70 млн.акров или 20% всей земли), после войны дворянство и особенно аристократия сохранили большинство земельных владений, но значительной мере утратили свои позиции в армии, госаппарате и политике. Любопытно, что и в Японии, не пережившей потрясений войны, доля лиц самурайского происхождения среди всей элиты опустилась с 1880 по 1920 гг. с 50 до 43%, в том числе политической с 91 до 50%, интеллектуальной с 70 до 50%, а экономической выросла с 23 до 37%.
***
Вторая мировая война стала катастрофой для восточно-европейского и немецкого дворянства. Помимо потерь на фронте, после событий августа 1944 г. в Германии из этой среды было арестовано 7 тыс. чел. и 5 тыс. из них расстреляно (все принцы и большинство других титулованных офицеров было смещено или отправлено в концлагеря). Кроме того, этот элемент подвергся истреблению на территориях, занимаемых советскими войсками. Хотя большинство аристократии находилось в оппозиции Гитлеру, но и в западной зоне для основных распорядителей судеб Германии - американцев она была символом милитаризма и антидемократизма, и они стремились по возможности лишить ее имущества. В результате эта среда пострадала очень сильно (напр., из Арнимов погибло 44 чел., род Шуленбургов (давший Германии 3 фельдмаршалов и 35 генералов) потерял 23 своих представителей и т.д.) и после 1945 г. потеряла не только всякое влияние, но и в значительной мере и состояние (между 1939 и 1955 только половина богатейших семей остались в этом качестве).
В условиях, когда США постарались до основания разрушить старую Германию и выстроить новую по своему образцу, даже крон-принцу Прусскому пришлось разрешить своей дочери выйти за декоратора из Техаса (как заметил в 1958 г. один из публицистов, в Германии «не осталось ни Общества, ни хорошей компании»). К 1956 г. дворяне составляли среди генералитета менее 20%, в дипкорпусе - около 17%, в кабинете – 12,5%, среди гражданских чиновников – 9,1%, среди промышленных лидеров – около 7%. На 1959 г. только 8% немецкой элиты было дворянского происхождения, тогда как 10% - из пролетариев, а большинство из интеллигентской и буржуазной среды. Конечно, с учетом того, что дворяне составляли менее 0,5% в населении, социологически они были сверхпредставлены в элите, но прежнюю роль безвозвратно утратили. Примерно такая же ситуация существовала в 60-70-х годах и во Франции. Давно и полностью утратившее там свое значение дворянство при том же проценте в населении, что в Германии, в некоторых группах элиты (военной и дипломатической) было представлено на уровне 10-15%.
О странах Восточной Европы говорить излишне. Лишь некоторым представителям аристократии удалось не только бежать на Запад, но и преуспеть там (тут судьбы складывались по-разному: если князь Карл Шварценберг бежавший в Австрию, унаследовал земли австрийских родственников и к 1966 г. владел 60 тыс.акров, около 1\6 потерянных в Чехии, то князь Людвиг Виндишгрец до 60 лет работал докером в Аргентине).
В Скандинавских странах аристократия была практически незаметна (хотя рыцарские книги продолжали вестись энтузиастами), крупного землевладения там практически не существовало (в Финляндии имела место радикальная аграрная реформа, а в Швеции и без таковой еще остававшиеся потомки дворян (ок. 25 тыс. чел.) потеряли остатки земли, сохранив к 60-м годам только 150 имений). В Бельгии некоторые аристократы нашли себя в банковском деле, но вообще остаткам франкофонской аристократии там было весьма неуютно под напором ненавидевшего ее фламандского национализма. В Голландии оставшаяся аристократия не играла заметной роли, а представительство дворянства (вместе с городским патрициатом) в парламенте, составлявшее в 1918 г. 25%, к 1929 г. снизилось до 15%, к 1946 г. до 10%, а в 1948-1967 г. было на уровне 6-8%. В Ирландии помещикам-католикам удалось сохранить свои земли так же как в Ольстере – протестантам, но политической роли они не играли.
В Италии аристократия сравнительно безболезненно пережила как правление режима Муссолини, так и падение монархии. Благодаря тесным связям ее представителей с правившей после войны ХДП процесс экспроприации даже южной аристократии шел крайне медленно, а ломбардская аристократия, происходившая в основном из патрициата крупных городских центров и издавна связанная с предпринимательством, легко приспособилась к новым условиям. Следует отметить, что в среде итальянской аристократии профессиональная деятельность была широко распространена даже среди женщин.
Англия после Второй мировой войны была той из крупных стран, где влияние аристократии сохранилось в наибольшей степени, и прежде всего потому, что была единственной, где государственная традиция и связанные с ней представления не прерывались. Хотя состав пэров претерпел радикальные изменения, но все-таки к 60-м годам треть из 1000 пэров все еще владели большими имениями. 25% пэров были только помещиками, 20% - и помещиками, и директорами кампаний, более 25% только директорами (в основном в сфере промышленности и торговли, а не банков и страхового дела). 90 пэров заседали в советах 100 ведущих компаний, но только 31 из них был пэром хотя бы во 2-м поколении, только 3 получили титул более 90 лет назад и еще 3 происходили из древних дворянских родов. Некоторым из пэров принадлежало по 100 акров лондонской земли, но упадок чувствовался и здесь: в наиболее дорогом районе Лондона к этому времени жили 34 пэра против 109 30 лет назад.
Земельная перепись в Англии проводилась фактически только дважды – в 1873 и 1966 гг. При сравнении их результатов обнаруживается, что за это время крупные землевладельцы потеряли более половины земли в пользу фермеров, банков и компаний. Сохранение больших усадебных домов все более становилось возможным только путем использования их как туристических объектов. Между 1952 и 1964 400 таких домов было оставлено или разрушено (сохранилось только 2\3 некогда принадлежавших пэрам загородных домов), к 1966 г. 800 из них были открыты для публики за плату (при этом Национальный Траст часто позволял членам семей, передававших свою собственность государству, оставаться во флигелях их бывших домов). Тем не менее крупным землевладельцам и к началу 70-х годов принадлежало от четверти до трети всех земель Англии, Уэльса и Шотландии. На 1966 г. около 200 титулованных семей по стоимости своих земель могли считаться миллионерами; 56 самых крупных латифундий в Англии и Уэльсе составляли вместе 900 тыс. акров а 23 в Шотландии - 1500 тыс. (короне принадлежало 275 тыс., церкви – 170 тыс.). По понятиям «демократического общества» это, конечно, фантастически много.
Но непосредственная политическая роль аристократов продолжала уменьшаться, в т.ч. и их представительство в Палате Общин (если в 1928 г. там было 58 сыновей пэров и баронетов, то к 1955 г. – только 12). Совсем небольшим стало представительство дворянства и в армии: к 1952 г. и среди всех офицеров, и среди генералов оно составило лишь 5% (в т.ч. аристократия – 3%). Последовали и дальнейшие реформы Палаты Лордов. В 1958 г. был принят новый закон о прижизненном пэрстве, в том числе и женщин (в 1963 г. женщины получили и право наследования). Характерно, что когда встал вопрос о полной замене наследственного принципа членства в палате ненаследственным, защитники наследственности указывали, что и так уже право фактически ненаследственное: четверть пэров – первого создания, и более половины остальных – тоже недавнего производства, так что наследственный элемент и так в меньшинстве. Окончательный удар по традиционным принципам и самой сути Палаты Лордов был нанесен в 1999 г., когда ее сократили, выгнав при этом почти всех наследственных пэров – их на почти 800 чел. осталось 92 (и те в основном недавнего производства), а остальные избирались партиями пропорционально числу мест в Палате Общин; в 2005 г. палата лишилась и судебных функций.
В Испании, где после гражданской войны установился консервативно-традиционалистский режим генерала Франко, аристократия после 1945 г. в основном сохранила свои позиции в землевладении. В 1956 г. в стране насчитывалось 1693 аристократа (с 2184 титулами), в т.ч 368 грандов; 7 грандов владели 658 тыс. акров на Юге страны (один герцог Мединаселли - 235 тыс.), а всего там сохранялось 10 тыс. крупных владений в среднем по 1500 акров, тогда как среднее владение по стране – 2,1 акра. К концу 60-х годов, аристократия не только сохраняла большинство земель, но и контролировала 6 крупных банков, которые обслуживали 4\5 частной промышленности: советы их на четверть состояли из аристократов, а другие члены находились в родственных связях с ними.
Но, сохраняя большой экономический потенциал, в политике и управлении аристократы были при Франко мало заметны. В Фаланге в это время на 210 высших постах не было ни одного из них, в окружении Франко был только один и один из 13 членов Королевского совета; в Государственном совете из 50 членов было 5 аристократов, в Кортесах всех дворян было 14,3%. В составе министров франкистского времени представителей аристократии обнаруживается очень мало (5,8%), однако из 7 титулованных лиц 5 принадлежали к «старой». Примерно такая же ситуация была и на конец правления Франко. К середине 70-х годов насчитывалось 2 тысячи титулованных лиц, и многие были весьма заметны среди ведущих деятелей испанской экономики и финансов (на 1975 г. из 300 первых лиц экономической элиты 68 были аристократами). В ходе процесса демократизации после смерти Франко никаких репрессий против аристократии не проводилось, но с политической арены она почти полностью исчезла: из министров 1975-1977 гг. аристократом был лишь один (3%), в период 1977-2001 гг. – двое (1,5%).
В Португалии существовала примерно сходная ситуация. Установленная в 1910 г. республика отменила титулы, но пришедший к власти в 1932 г. Салазар их восстановил, а характер его правления с опорой на национальные традиции и консервативную мораль (офицерам было запрещено жениться вне образованного или дворянского круга, а разводы в аристократической среде крайне не одобрялись) обеспечил аристократии сохранение ее благосостояния: аграрной реформы не проводилось, и сохранились даже очень крупные латифундии (напр., герцог де Кадаваль имел 235 тыс. акров, столько же, сколько 50,5 тыс. фермеров).
Было и еще несколько стран, где аристократия чувствовала себя в 60-х годах комфортно. В Греции, хотя об аристократии там можно говорить весьма условно (большинство владетельных семей возводили себя к героям войны за независимость 1829 г.), никакого ущерба после войны они не понесли, а Лихтенштейн под властью своего правителя (одного из дюжины богатейших тогда людей Европы) являл собой картину гармонии старого и нового порядков. Как ни покажется странным, к числу стран с сохранившимся влиянием аристократии, относилась и Швейцария, где в 60-х годах половина из 100 ведущих лиц страны вышла из старых феодальных семей, но абсолютно не афиширующих своего происхождения. Следует еще отметить, что значительная часть аристократии занималась профессиональным трудом (когда в Вене после Второй мировой войны был создан Клуб Св.Иоанна как место встреч старой аристократии Европы, обнаружилось, что из 106 его членов большинство немецких и австрийских аристократов принадлежала к числу профессионалов.
Представители высшего сословия традиционного общества в «массовом обществе» ХХ в.
На протяжении Х1Х в. во всех европейских странах (а также в Японии) шел процесс растворения высшего сословия в сложившихся с конца ХУ11 в. новых функциональных группах: офицерстве, чиновничестве и интеллигенции. Ко второй половине Х1Х в. во всех странах дворянство как сословие было либо упразднено, либо уравнено в правах с остальным населением (в Англии оно давно уже официально не выделялось из прочего населения, во Франции - с конца ХУ111 в., в Испании принадлежность к рядовому дворянству вообще не играла большого значения): в Пруссии – в ходе реформ 1807-1814, в Португалии – после либеральной революции 1832-1834 гг., в Швеции - с отменой сословного представительства к 1865, в России - с военной реформой 1874 г., в Японии в 1872 г. сословия также были юридически уравнены.
Тем не менее, до Первой мировой войны дворянство занимало еще прочное положение в армии, государственном аппарате и в составе политической, экономической и духовной элиты, а титулованная аристократия - несколько сот родов (доли процента всего дворянства) находилась в некоторых странах на особом положении и сохраняла огромные латифундии не только в Англии и Испании, но и в Австро-Венгрии (Эстергази владели 735 тыс. акров в Венгрии, Шварценберги – 360 тыс. в Южной Богемии, Лихтенштейны, Палавичины, Кароли, Андраши и 20 других родов имели более 250 тыс. акров каждый, в Богемии и Моравии треть земли принадлежала менее чем 1% землевладельцев).
Дворянство и особенно аристократия занимали преобладающие позиции в политике и управлении, не только преимущественно комплектуя кабинеты и абсолютно преобладая в верхних (наследственных или назначаемых) палатах парламентов, но и составляя весомую часть депутатов нижних палат. В Англии в кабинетах 1886-1916 гг. к аристократии принадлежало 54%, из членов Палаты Общин за 1885-1900 гг. 18% составляли представители поместного дворянства. В Испании гранды (герцоги и часть маркизов и графов) входили «по должности» в состав Сената, среди министров 1902-1923 гг. аристократов было 17,1%, среди депутатов Кортесов к 1899 – более 20% (как и в Англии, заметно различаясь по партиям: среди карлистов 43,6%, консерваторов – 25,4%, либералов – 7,5%).
В Германии в кабинетах 1890-1918 гг. дворяне составляли 64,5% (на 1913 г. 7 из 10 чел.), в верхней палате их было 3\4, в нижней – 1\4; на 1914 - 8 из 10 высших чинов МИД, и 34 из 38 послов. В Венгрии в 1880-х годах только к аристократии, не считая рядового дворянства, принадлежало 80% членов верхней и до 15% нижней палаты, на рубеже Х1Х-ХХ вв. аристократами были 9 из 15 премьер-министров, 38 из 115 министров, 41 из 73 высших дипломатов и около половины ишпанов. В Нидерландах в политике доминировали две очень близких категории - дворянство и патрициат. Дворяне составляли в 1888-1917 около 20% парламентариев, патрициат – примерно 40% до 1888 г. и треть после 1905 г.; доля их опустились ниже 50% только в 1913. Лишь во Франции сфера политики и администрации (членство в Государственном совете, посты префектов и т.д.) была практически закрыта для дворянства. Аристократия (лишь небольшая часть которой сохранила владения) отчасти выживала за счет браков с богатыми наследницами, в т.ч. и иностранными (в 1890-1914 30 аристократов женились на дочерях американских миллионеров).
К этому времени довольно много дворян было и в армии. В Англии (вопреки представлениям, что ее офицерский корпус был менее аристократическим, чем Германии и России) к 1912 г. к дворянству принадлежало 41% всех офицеров (в т.ч. 9% - к аристократии) и 65% генералов (в т.ч. 24% к аристократии). В Германии на 1913 г. дворянами были 30% всех офицеров и 52% генералов и полковников. В России к 1897 из потомственных дворян происходило 51,5% офицеров, в начале ХХ в. – 37% (при этом 2,3% полковников и 5,1% генералов принадлежали к аристократии), на 1912 г. к дворянству (в т.ч. примерно треть детей личных дворян) принадлежало 53,6% офицеров (в т.ч. 71% штаб-офицеров и 86,8% генералов). Австрийское офицерство по этому показателю находилось между русско-германским и франко-итальянским (во Франции, где армия была практически единственным прибежищем дворянства, к 1878 г. дворянами были 28,6% учащихся Сен-Сира, но во всем корпусе доля дворян была существенно меньше).
***
Первая мировая война подвела черту под существованием традиционного общества и самым непосредственным образом сказалась на судьбе прежнего высшего сословия. Значительная его часть физически погибла и не могла быть замещена из своей среды. В Германии (как и в России), к 1915 г. четверть кадровых офицеров погибла, и к 1917 они составляли только 1\12 от произведенных за войну. Очень чувствительными были потери английской аристократии (нередко отец и сын гибли через месяц один после другого), что привело к появлению значительного числа выморочных имений.
Процесс упадка аристократии в послевоенные годы протекал в европейских странах с различной интенсивностью и в разных формах – в зависимости от конкретных условий. Гибель Российской империи привела к полной ликвидации ее дворянства и, за исключением отпавших территорий, в очень значительной мере – его физической гибели. В других странах ситуация складывалась по-разному, но прежде всего изменения коснулись земельных владений аристократии (особенно в Восточной Европе).
В Австрии дворянство как сословие было упразднено, а австрийской аристократии пришлось иметь дело с социал-демократическим правительством, отменившим титулы и введшим тяжелый налог на роскошь. Намечавшаяся экспроприация земель не состоялась, но дворцы в Вене аристократам пришлось закрыть, а из сферы управления и политики аристократия была устранена целиком и полностью. Но в Венгрии, где установилось традиционалистское правление адмирала Хорти, была даже после 1925 г. восстановлена верхняя Палата господ, и дворянство и аристократия продолжали играть некоторую роль в политике. Хотя в ходе аграрной реформы около 10% земли в 20-х годах было перераспределено, но и после этого более трети ее принадлежали церкви и примерно 1500 магнатам (Эстергази все еще владели 180 тыс. акров, Палавичины, Кароли и Семсеи также сохранили большие поместья). Но склонявшиеся к национал-социализму круги, настроенные против «магнатов и евреев», были сильны: после переворота 1944 г. Салаши начал наступление на латифундии, и много дворян было убито за сопротивление его режиму. В Чехословакии, где аристократия была преимущественно представлена венграми и немцами, ее владения были в основном конфискованы, а титулы, как и в Австрии, отменены. В Богемии и Моравии после 1919 г. было реквизировано с компенсацией более трети земли, и было запрещено иметь более 700 акров. Однако часть владений аристократии удалось сохранить (Шварценбергам, в частности, 70 тыс. акров). Большинство аристократов здесь также находились в оппозиции к нацизму, т.к имели более шансов выжить при демократах, чем при нацистах.
В Польше были экспроприированы как земли немецкой аристократии в Восточной Пруссии, так и имения польских магнатов - там, где они располагались на польских землях (на отобранных землях графов Замойских и Браницких было создано 500 тыс. новых ферм), но в Галиции, где крестьянское население составляли русины, помещикам-полякам их имения были оставлены. В Румынии дворянство утратило избирательные привилегии и также была проведена земельная реформа. Аристократия там сохранила высокий уровень жизни за счет перевода компенсационных денег в швецарские банки, но после переворота 1940 г. она, наряду с евреями подверглась преследованиям (в 1942 г. 150 ее представителей было арестовано за «праздную жизнь», а часть отправлена в лагеря).
В Германии аристократия и дворянство, хотя и понесли большие людские потери в войну, но в основном сохранили свои владения, которые не были тронуты и в 1933 г. при приходе к власти национал-социалистов. Однако из сферы управления и политики они были в большой мере вытеснены: если в 1880 г. в Рейхстаге заседали 33 аристократа и 26 крупных землевладельцев, а в 1912 г. – 14 и 17, то в 1930 г. - только 4 и 4; среди членов кабинетов 1918-1933 гг. дворяне составили только 11,5%. Но в армии доля дворян упала минимально: к 1932 она составила почти 25% (около 50% в кавалерии, 20 % в пехоте и Генштабе), причем среди молодых офицеров к 1930 г. дворянами были более 30%. При Гитлере, с резким ростом численности армии и насыщения ее партийным элементом, их доля, естественно, сильно упала. Что касается германской элиты этого времени, то среди всей верхушки генералитета за 1933-1945 гг. (более 300 чел.) дворяне составили 25% (среди около 30 генерал-фельдмаршалов – 55,6%), в руководстве полиции и СС – 9,6%, государственных и общественных организаций – 8,7% (впрочем, в руководстве НСДАП и околопартийных организаций совсем мало – 5,7%, а среди гауляйтеров – 2,8%); больше всего их было среди высших чинов МИДа – 48%, в т.ч. среди послов – 40,9% (из них 13,9% аристократов), всего же из около 670 высших лиц Рейха дворяне составили 17,5% (86 чел.), в т.ч. 4,6% - аристократы (31 чел.).
Английской аристократии, хотя страна вышла победительницей из войны, война нанесла очень сильный удар. Гибель большого числа аристократических наследников привела к сдвигам и в землевладении. Высокие налоги на наследство оказались не по силам многим претендентам, а женщины-наследницы за отсутствием достаточного числа мужчин того же круга, стали выходить за лиц, к нему не принадлежащих. В результате к 1921 четверть земель Англии земель сменила владельцев; если перед 1914 г. фермеры владели лишь 10% земель, то к 1927 г. – уже более третью. Однако в имущественном смысле аристократия была еще очень сильна и в целом обладала большим запасом прочности. Несмотря ни на что, 1% населения владел третью национального богатства. Депрессией 30-х годов было в основном разрушено значительно менее состоятельное рядовое дворянство, но не аристократия, многие представители которой полностью сохранили свои состояния (напр., герцог Вестминстерский имел доход 900 тыс. фунтов в год – вдвое больше королевского цивильного листа, граф Дерби владел 60 тыс. акров земли, маркизу Буту принадлежала половина города Кардифа и т.д.).
Существенно снизилась и роль аристократии в политике. В составе кабинетов в 1918-1935 гг. доля ее сократилась до 23% против 54% в предшествующие 30 лет (а в 1919, 1924 и 1929 гг. кабинет и вовсе формировали лейбористы). Меньше стало представителей дворянства и в Палате Общин (в 1918-1935 гг. 13%). Даже в самой Консервативной партии в 1922 контроль перешел от ленлордов к бизнесменам, не имеющим ничего общего со старыми семьями тори. Радикально, в 4 раза упала доля дворянства в армии: если к 1912 г. она составляла 41% (в т.ч. 9% аристократии), причем была примерно такой же все время с конца ХУ111 в., то к 1930 г. – только 11% (в т.ч. 4% аристократии), даже среди генералов она упала с 64% до 40% (в т.ч. 14 вместо 24% аристократии). Наконец, изменились как положение Палаты Лордов (у которой еще в 1911 г. было отнято право абсолютного вето и оставлено лишь отлагательное), так и состав пэров. Новые пэры, возводимые в 1916-1945 гг., не имели вообще никакого отношения к дворянской среде: лишь 9 из 280 были наследственными землевладельцами (даже лейбористы в период своей власти возвели 19 «своих» пэров). Кроме того, существовавшая с 1876 г. практика пожизненного (ненаследственного) пэрства, в ХХ в. получила особенно широкое распространение.
В Испании (оставшейся в стороне от войны, но пережившей потрясения в 30-е годы) положение аристократии до 30-х годов не изменилось. Среди министров времени диктатуры Примо де Риверы (1926-1931) аристократии было даже еще больше – 36,1%, но почти все они (11 из 13) принадлежали к «новой» аристократии. Среди республиканских министров аристократов, естественно, вовсе не было. Республиканское правительство не только отменило титулы, но и начало аграрную реформу. Однако она не успела завершиться, затронув Андалузию, Эстремадуру и некоторые районы Кастилии и Мурсии; латифундии в Галисии и других частях Кастилии не пострадали. Во время гражданской войны в ряде местностей (в Басконии, Каталонии, вокруг Мадрида и на Юге) дворянство активно истреблялось, а его имущество конфисковывалось, но война закончилась ликвидацией республики. В Италии, относившейся к странам-победителям, после войны сохранилась и монархия, и крупное землевладение: после 1918 г. 10% землевладельцев владели более чем 6\7 всех земель.
Во Франции после войны потомки рядового дворянства по-прежнему находили прибежище в армии, но в целом офицерский корпус после 1918 г. был почти полностью буржуазным, лишь в кавалерии дворяне были сколько-то заметны. Оставшаяся аристократия поддерживала свое положение главным образом благодаря брачным связям с ведущими промышленными и финансовыми семьями. Среди пресловутых «200 семей», служивших объектом нападок Народного фронта, не было аристократических (хотя несколько принадлежали к рядовому дворянству). Некоторые из них заключали браки только в своей среде (так, Мичелины женились на кузинах, сохраняя приданое в семье; только один аристократ был принят в клан), но некоторые, как Шнейдеры, Вендели, не говоря о Ротшильдах, регулярно еще с конца Х1Х в. (напр., три представительницы Ротшильдов вышли за принцев, 4 сестры Габер – за маркиза, 2 графов и виконта) выдавали своих дочерей за аристократов, и те в качестве зятьев занимали места в правлениях компаний. К 1936 г. во Франции насчитывалось около 60 тыс. семей претендовавших на дворянское происхождение, но значительная часть – безосновательно (барон Барклай, посвятивший исследование современному ему дворянству, считал, что только около 800 родов реально происходили от старого дворянства, и еще около 3,6 тыс. обладали реальными патентами, в частности, из сотни герцогов на 1790 г. осталось менее половины, причем 11 из них узурпировали титулы, и только четверо имели благородную кровь в 4-х поколениях).
Таким образом, в большинстве стран, даже и частично Восточной Европы, где были проведены аграрные реформы (всего было перераспределено 70 млн.акров или 20% всей земли), после войны дворянство и особенно аристократия сохранили большинство земельных владений, но значительной мере утратили свои позиции в армии, госаппарате и политике. Любопытно, что и в Японии, не пережившей потрясений войны, доля лиц самурайского происхождения среди всей элиты опустилась с 1880 по 1920 гг. с 50 до 43%, в том числе политической с 91 до 50%, интеллектуальной с 70 до 50%, а экономической выросла с 23 до 37%.
***
Вторая мировая война стала катастрофой для восточно-европейского и немецкого дворянства. Помимо потерь на фронте, после событий августа 1944 г. в Германии из этой среды было арестовано 7 тыс. чел. и 5 тыс. из них расстреляно (все принцы и большинство других титулованных офицеров было смещено или отправлено в концлагеря). Кроме того, этот элемент подвергся истреблению на территориях, занимаемых советскими войсками. Хотя большинство аристократии находилось в оппозиции Гитлеру, но и в западной зоне для основных распорядителей судеб Германии - американцев она была символом милитаризма и антидемократизма, и они стремились по возможности лишить ее имущества. В результате эта среда пострадала очень сильно (напр., из Арнимов погибло 44 чел., род Шуленбургов (давший Германии 3 фельдмаршалов и 35 генералов) потерял 23 своих представителей и т.д.) и после 1945 г. потеряла не только всякое влияние, но и в значительной мере и состояние (между 1939 и 1955 только половина богатейших семей остались в этом качестве).
В условиях, когда США постарались до основания разрушить старую Германию и выстроить новую по своему образцу, даже крон-принцу Прусскому пришлось разрешить своей дочери выйти за декоратора из Техаса (как заметил в 1958 г. один из публицистов, в Германии «не осталось ни Общества, ни хорошей компании»). К 1956 г. дворяне составляли среди генералитета менее 20%, в дипкорпусе - около 17%, в кабинете – 12,5%, среди гражданских чиновников – 9,1%, среди промышленных лидеров – около 7%. На 1959 г. только 8% немецкой элиты было дворянского происхождения, тогда как 10% - из пролетариев, а большинство из интеллигентской и буржуазной среды. Конечно, с учетом того, что дворяне составляли менее 0,5% в населении, социологически они были сверхпредставлены в элите, но прежнюю роль безвозвратно утратили. Примерно такая же ситуация существовала в 60-70-х годах и во Франции. Давно и полностью утратившее там свое значение дворянство при том же проценте в населении, что в Германии, в некоторых группах элиты (военной и дипломатической) было представлено на уровне 10-15%.
О странах Восточной Европы говорить излишне. Лишь некоторым представителям аристократии удалось не только бежать на Запад, но и преуспеть там (тут судьбы складывались по-разному: если князь Карл Шварценберг бежавший в Австрию, унаследовал земли австрийских родственников и к 1966 г. владел 60 тыс.акров, около 1\6 потерянных в Чехии, то князь Людвиг Виндишгрец до 60 лет работал докером в Аргентине).
В Скандинавских странах аристократия была практически незаметна (хотя рыцарские книги продолжали вестись энтузиастами), крупного землевладения там практически не существовало (в Финляндии имела место радикальная аграрная реформа, а в Швеции и без таковой еще остававшиеся потомки дворян (ок. 25 тыс. чел.) потеряли остатки земли, сохранив к 60-м годам только 150 имений). В Бельгии некоторые аристократы нашли себя в банковском деле, но вообще остаткам франкофонской аристократии там было весьма неуютно под напором ненавидевшего ее фламандского национализма. В Голландии оставшаяся аристократия не играла заметной роли, а представительство дворянства (вместе с городским патрициатом) в парламенте, составлявшее в 1918 г. 25%, к 1929 г. снизилось до 15%, к 1946 г. до 10%, а в 1948-1967 г. было на уровне 6-8%. В Ирландии помещикам-католикам удалось сохранить свои земли так же как в Ольстере – протестантам, но политической роли они не играли.
В Италии аристократия сравнительно безболезненно пережила как правление режима Муссолини, так и падение монархии. Благодаря тесным связям ее представителей с правившей после войны ХДП процесс экспроприации даже южной аристократии шел крайне медленно, а ломбардская аристократия, происходившая в основном из патрициата крупных городских центров и издавна связанная с предпринимательством, легко приспособилась к новым условиям. Следует отметить, что в среде итальянской аристократии профессиональная деятельность была широко распространена даже среди женщин.
Англия после Второй мировой войны была той из крупных стран, где влияние аристократии сохранилось в наибольшей степени, и прежде всего потому, что была единственной, где государственная традиция и связанные с ней представления не прерывались. Хотя состав пэров претерпел радикальные изменения, но все-таки к 60-м годам треть из 1000 пэров все еще владели большими имениями. 25% пэров были только помещиками, 20% - и помещиками, и директорами кампаний, более 25% только директорами (в основном в сфере промышленности и торговли, а не банков и страхового дела). 90 пэров заседали в советах 100 ведущих компаний, но только 31 из них был пэром хотя бы во 2-м поколении, только 3 получили титул более 90 лет назад и еще 3 происходили из древних дворянских родов. Некоторым из пэров принадлежало по 100 акров лондонской земли, но упадок чувствовался и здесь: в наиболее дорогом районе Лондона к этому времени жили 34 пэра против 109 30 лет назад.
Земельная перепись в Англии проводилась фактически только дважды – в 1873 и 1966 гг. При сравнении их результатов обнаруживается, что за это время крупные землевладельцы потеряли более половины земли в пользу фермеров, банков и компаний. Сохранение больших усадебных домов все более становилось возможным только путем использования их как туристических объектов. Между 1952 и 1964 400 таких домов было оставлено или разрушено (сохранилось только 2\3 некогда принадлежавших пэрам загородных домов), к 1966 г. 800 из них были открыты для публики за плату (при этом Национальный Траст часто позволял членам семей, передававших свою собственность государству, оставаться во флигелях их бывших домов). Тем не менее крупным землевладельцам и к началу 70-х годов принадлежало от четверти до трети всех земель Англии, Уэльса и Шотландии. На 1966 г. около 200 титулованных семей по стоимости своих земель могли считаться миллионерами; 56 самых крупных латифундий в Англии и Уэльсе составляли вместе 900 тыс. акров а 23 в Шотландии - 1500 тыс. (короне принадлежало 275 тыс., церкви – 170 тыс.). По понятиям «демократического общества» это, конечно, фантастически много.
Но непосредственная политическая роль аристократов продолжала уменьшаться, в т.ч. и их представительство в Палате Общин (если в 1928 г. там было 58 сыновей пэров и баронетов, то к 1955 г. – только 12). Совсем небольшим стало представительство дворянства и в армии: к 1952 г. и среди всех офицеров, и среди генералов оно составило лишь 5% (в т.ч. аристократия – 3%). Последовали и дальнейшие реформы Палаты Лордов. В 1958 г. был принят новый закон о прижизненном пэрстве, в том числе и женщин (в 1963 г. женщины получили и право наследования). Характерно, что когда встал вопрос о полной замене наследственного принципа членства в палате ненаследственным, защитники наследственности указывали, что и так уже право фактически ненаследственное: четверть пэров – первого создания, и более половины остальных – тоже недавнего производства, так что наследственный элемент и так в меньшинстве. Окончательный удар по традиционным принципам и самой сути Палаты Лордов был нанесен в 1999 г., когда ее сократили, выгнав при этом почти всех наследственных пэров – их на почти 800 чел. осталось 92 (и те в основном недавнего производства), а остальные избирались партиями пропорционально числу мест в Палате Общин; в 2005 г. палата лишилась и судебных функций.
В Испании, где после гражданской войны установился консервативно-традиционалистский режим генерала Франко, аристократия после 1945 г. в основном сохранила свои позиции в землевладении. В 1956 г. в стране насчитывалось 1693 аристократа (с 2184 титулами), в т.ч 368 грандов; 7 грандов владели 658 тыс. акров на Юге страны (один герцог Мединаселли - 235 тыс.), а всего там сохранялось 10 тыс. крупных владений в среднем по 1500 акров, тогда как среднее владение по стране – 2,1 акра. К концу 60-х годов, аристократия не только сохраняла большинство земель, но и контролировала 6 крупных банков, которые обслуживали 4\5 частной промышленности: советы их на четверть состояли из аристократов, а другие члены находились в родственных связях с ними.
Но, сохраняя большой экономический потенциал, в политике и управлении аристократы были при Франко мало заметны. В Фаланге в это время на 210 высших постах не было ни одного из них, в окружении Франко был только один и один из 13 членов Королевского совета; в Государственном совете из 50 членов было 5 аристократов, в Кортесах всех дворян было 14,3%. В составе министров франкистского времени представителей аристократии обнаруживается очень мало (5,8%), однако из 7 титулованных лиц 5 принадлежали к «старой». Примерно такая же ситуация была и на конец правления Франко. К середине 70-х годов насчитывалось 2 тысячи титулованных лиц, и многие были весьма заметны среди ведущих деятелей испанской экономики и финансов (на 1975 г. из 300 первых лиц экономической элиты 68 были аристократами). В ходе процесса демократизации после смерти Франко никаких репрессий против аристократии не проводилось, но с политической арены она почти полностью исчезла: из министров 1975-1977 гг. аристократом был лишь один (3%), в период 1977-2001 гг. – двое (1,5%).
В Португалии существовала примерно сходная ситуация. Установленная в 1910 г. республика отменила титулы, но пришедший к власти в 1932 г. Салазар их восстановил, а характер его правления с опорой на национальные традиции и консервативную мораль (офицерам было запрещено жениться вне образованного или дворянского круга, а разводы в аристократической среде крайне не одобрялись) обеспечил аристократии сохранение ее благосостояния: аграрной реформы не проводилось, и сохранились даже очень крупные латифундии (напр., герцог де Кадаваль имел 235 тыс. акров, столько же, сколько 50,5 тыс. фермеров).
Было и еще несколько стран, где аристократия чувствовала себя в 60-х годах комфортно. В Греции, хотя об аристократии там можно говорить весьма условно (большинство владетельных семей возводили себя к героям войны за независимость 1829 г.), никакого ущерба после войны они не понесли, а Лихтенштейн под властью своего правителя (одного из дюжины богатейших тогда людей Европы) являл собой картину гармонии старого и нового порядков. Как ни покажется странным, к числу стран с сохранившимся влиянием аристократии, относилась и Швейцария, где в 60-х годах половина из 100 ведущих лиц страны вышла из старых феодальных семей, но абсолютно не афиширующих своего происхождения. Следует еще отметить, что значительная часть аристократии занималась профессиональным трудом (когда в Вене после Второй мировой войны был создан Клуб Св.Иоанна как место встреч старой аристократии Европы, обнаружилось, что из 106 его членов большинство немецких и австрийских аристократов принадлежала к числу профессионалов.
December 11, 2012
salery @ 2012-12-12T10:55:00
Отклики свидетельствуют, что людям, моложе меня хотя бы на 10-15 лет, уже трудно себе представить психологию настоящего советского человека. Отсюда недоумение в духе «что они там, с ума сошли» (такой закон принимать, такие вещи говорить). Ничуть не сошли, просто ум у них такой, и не надо приписывать им побуждения, свойственные своему собственному (более свободному) сознанию. Советский человек, даже оказавшийся в ходе событий при больших деньгах и власти, идеологически все равно чувствует себя некомфортно и испытывает потребность, как минимум, в двух вещах: «советском народе» и в идеологии-«глушилке».
Поскольку же советское государство было по идее своей «евразийским» - чем-то таким, что призвано было возглавлять «Восток» в борьбе против «Запада», то тяготение к «восточным» людям, доля которых после 1991 резко снизилась, совершенно естественно, и закон о гражданстве есть закономерное выражение этого естества. «Абстрактный» (идеологически нейтральный) диктатор, оказавшийся у власти в стране, по общепринятым меркам (б.80%) мононациональной, не имел бы ни необходимости, ни потребности заискивать перед меньшинствами, а совсем наоборот. Но диктатору советскому оказаться в таких условиях непривычно и неудобно, и он по мере сил старается «исправить положение».
Оставшись из-за очевидного банкротства марксизма-ленинизма без идеологической глушилки, он пытается приспособить на эту роль что-то иное. Поэтому в новых исторических условиях уравнивание «мощей» для него столь же органично, как и стремление восполнить утраты, понесенные «советским народом» (поборникам православия полагается еще и радоваться, т.к. мавзолейские «мощи» всегда были «своими», а теперь к «своим» причислили еще и киево-печерские). На это обратили внимание, но почему-то другой (и еще более характерный) богословский изыск нацлидера православная общественность вниманием обошла (видимо, потому, что ее православие – того же толка). Я имею в виду заявление, что православию ближе ислам, чем католицизм и протестантизм.
Это, конечно, вообще вопрос - насколько люди действительно руководствуются декларируемыми убеждениями. По логике вера в Бога важнее, чем принадлежность к конкретной религии, религия – важнее, чем конфессия, конфессия – чем юрисдикция, наконец, принадлежность к данной юрисдикции важнее, чем личная преданность тому или иному конкретному архиерею. В политике, по идее, приверженность национальной государственности выше, чем ее государственному строю, приверженность строю – чем форме правления, форма правления важнее, чем осуществляющее ее в данный момент лицо. Но в реальной жизни мы видим, что чаще всего за основу берется как раз одно из низших звеньев и вокруг его интересов выстраивается все остальное.
В самой причудливой идеологической мешанине, однако, всегда нетрудно вычислить главное. Понятно, скажем, что в гитлеровском национал-социализме первый компонент был гораздо важнее второго, а если человеку, позиционирующему себя в качестве либерала, оказывается ближе социалист, чем другой либерал, - значит, либерализм тут как учение не принципиален, а существенно что-то другое. Конечно, внутривидовая борьба бывает обычно самой ожесточенной, накал ненависти к еретикам, "неправильными" единоверцам обычно очень силен, но если в итоге таковой оказывается хуже иноверца, то сама данная вера теряет смысл.
Так что в рамках своих представлений нацлидер совершенно прав: православные – это советские люди, мусульмане – угнетенные трудящиеся Востока, а католики-протестанты – мировое буржуйство. А то, что вера в Христа оказывается тут совершенно ни при чем… так она и действительно ни при чем.
Возможно, дети и внуки нынешних правителей и способны будут более адекватно воспринимать реальность и действительно исходить из тех чисто прагматических соображений, которые приписываются их родителям, но последние в абсолютном большинстве не способны вырваться из плена иррациональных пристрастий: это все-таки с детства закладывается.
Поскольку же советское государство было по идее своей «евразийским» - чем-то таким, что призвано было возглавлять «Восток» в борьбе против «Запада», то тяготение к «восточным» людям, доля которых после 1991 резко снизилась, совершенно естественно, и закон о гражданстве есть закономерное выражение этого естества. «Абстрактный» (идеологически нейтральный) диктатор, оказавшийся у власти в стране, по общепринятым меркам (б.80%) мононациональной, не имел бы ни необходимости, ни потребности заискивать перед меньшинствами, а совсем наоборот. Но диктатору советскому оказаться в таких условиях непривычно и неудобно, и он по мере сил старается «исправить положение».
Оставшись из-за очевидного банкротства марксизма-ленинизма без идеологической глушилки, он пытается приспособить на эту роль что-то иное. Поэтому в новых исторических условиях уравнивание «мощей» для него столь же органично, как и стремление восполнить утраты, понесенные «советским народом» (поборникам православия полагается еще и радоваться, т.к. мавзолейские «мощи» всегда были «своими», а теперь к «своим» причислили еще и киево-печерские). На это обратили внимание, но почему-то другой (и еще более характерный) богословский изыск нацлидера православная общественность вниманием обошла (видимо, потому, что ее православие – того же толка). Я имею в виду заявление, что православию ближе ислам, чем католицизм и протестантизм.
Это, конечно, вообще вопрос - насколько люди действительно руководствуются декларируемыми убеждениями. По логике вера в Бога важнее, чем принадлежность к конкретной религии, религия – важнее, чем конфессия, конфессия – чем юрисдикция, наконец, принадлежность к данной юрисдикции важнее, чем личная преданность тому или иному конкретному архиерею. В политике, по идее, приверженность национальной государственности выше, чем ее государственному строю, приверженность строю – чем форме правления, форма правления важнее, чем осуществляющее ее в данный момент лицо. Но в реальной жизни мы видим, что чаще всего за основу берется как раз одно из низших звеньев и вокруг его интересов выстраивается все остальное.
В самой причудливой идеологической мешанине, однако, всегда нетрудно вычислить главное. Понятно, скажем, что в гитлеровском национал-социализме первый компонент был гораздо важнее второго, а если человеку, позиционирующему себя в качестве либерала, оказывается ближе социалист, чем другой либерал, - значит, либерализм тут как учение не принципиален, а существенно что-то другое. Конечно, внутривидовая борьба бывает обычно самой ожесточенной, накал ненависти к еретикам, "неправильными" единоверцам обычно очень силен, но если в итоге таковой оказывается хуже иноверца, то сама данная вера теряет смысл.
Так что в рамках своих представлений нацлидер совершенно прав: православные – это советские люди, мусульмане – угнетенные трудящиеся Востока, а католики-протестанты – мировое буржуйство. А то, что вера в Христа оказывается тут совершенно ни при чем… так она и действительно ни при чем.
Возможно, дети и внуки нынешних правителей и способны будут более адекватно воспринимать реальность и действительно исходить из тех чисто прагматических соображений, которые приписываются их родителям, но последние в абсолютном большинстве не способны вырваться из плена иррациональных пристрастий: это все-таки с детства закладывается.
Об одной иллюзии
Иллюзии, конечно, украшают жизнь, но безобидны лишь такие, которым не грозит опровержение действительностью. Напр., глубокий старик вполне безвредно может думать, что его маленькому внуку уготована блестящая будущность (если тот помрет от передозы, ему об этом уже не узнать). Но, скажем, человеку, безосновательно полагающему, что начальство его ценит, лучше смириться с мыслью, что это не так, чем постоянно страдать, будучи всякий раз обойденным при очередной раздаче благ.
Поэтому я лично, сохраняя исторический оптимизм относительно долгосрочных перспектив, стараюсь не возлагать неоправданных надежд на лица и ситуации, явно того не заслуживающие, что неизменно рекомендую и единомыслящей публике. В данном случае речь пойдет об одной иллюзии, распространенной в кругу симпатизантов исторической России. Именно о той, что Путин и Ко вполне способны и даже хотели бы отвергнуть наследие по крайней мере «начального большевизма», но им постоянно что-то мешает это сделать.
Поясню на одном примере.И состав очень неслабый, и Юра – человек выдающейся энергии, и никакой «диссидентщины», напротив, сплошная лояльность (типа «мы верим в ваш подлинно-российский патриотизм, только хотим, чтобы и другие поверили, для чего недурно бы…»), и сделано было все, что можно. Результат – нулевой. То есть до такой степени, что даже я был удивлен: думал, что хоть какую-то кость (ну хоть в виде одиознейших фигур типа Войкова) бросят.
До каких-то пор я не видел в том беды – ну хоть в каком-то городе одну улицу переименуют – и то приятно. Но со временем вред от иллюзии начал явно превышать пользу от таких «маленьких радостей». Создаваемый шум стал играть роль скорее отрицательную: вопросы постоянно поднимались, начальство отвечало что-то положительное, но затем объявлялся какой-нибудь «мораторий» или просто уходило в песок. Ничего не делалось, но создавалось впечатление, что «процесс идет» и власти как бы «за».
Тут уж речь пошла не об обманутых иллюзиях участников движения. Само оно стало явно работать на иллюзию, создаваемую властью, что она (власть) вообще-то не прочь откреститься от ленинизма. Что такое вообще возможно. Иллюзию, что она хочет убрать «изначальный большевизм», оставив лишь «сталинское государственничество». Сторонников такого варианта довольно много, и создание такого впечатления крайне выгодно. На самом же деле и это только впечатление; они и этого не хотят.
Сталин не существует без Ленина. И если этого не понимают наивные патриоты, то прекрасно понимает «коллективный Путин». Поэтому сталинисты никогда не проведут «деленинизации»: они повиснут в воздухе. Поэтому П. сделает уступки кому угодно, то только не симпатизантам исторической России. Его власть по форме будучи похожа на то, о чем говорил охотно цитируемый им И.Ильин, по содержанию является чем-то прямо противоположным. «Диктатура» - да не та.
Он может заигрывать то с русскими, то с «кавказскими», то напирать на «демократию» и «модернизацию», то – на что-то средневеково-мракобесное, то подлизываться к «Западу», то делать из него жупел. Но чего он, оставаясь собой, никогда не сможет изобразить - так это приверженность реально-исторической России (что значило бы быть антисоветчиком и антикоммунистом), ибо на самоотречение не способен.
Поэтому я лично, сохраняя исторический оптимизм относительно долгосрочных перспектив, стараюсь не возлагать неоправданных надежд на лица и ситуации, явно того не заслуживающие, что неизменно рекомендую и единомыслящей публике. В данном случае речь пойдет об одной иллюзии, распространенной в кругу симпатизантов исторической России. Именно о той, что Путин и Ко вполне способны и даже хотели бы отвергнуть наследие по крайней мере «начального большевизма», но им постоянно что-то мешает это сделать.
Поясню на одном примере.И состав очень неслабый, и Юра – человек выдающейся энергии, и никакой «диссидентщины», напротив, сплошная лояльность (типа «мы верим в ваш подлинно-российский патриотизм, только хотим, чтобы и другие поверили, для чего недурно бы…»), и сделано было все, что можно. Результат – нулевой. То есть до такой степени, что даже я был удивлен: думал, что хоть какую-то кость (ну хоть в виде одиознейших фигур типа Войкова) бросят.
До каких-то пор я не видел в том беды – ну хоть в каком-то городе одну улицу переименуют – и то приятно. Но со временем вред от иллюзии начал явно превышать пользу от таких «маленьких радостей». Создаваемый шум стал играть роль скорее отрицательную: вопросы постоянно поднимались, начальство отвечало что-то положительное, но затем объявлялся какой-нибудь «мораторий» или просто уходило в песок. Ничего не делалось, но создавалось впечатление, что «процесс идет» и власти как бы «за».
Тут уж речь пошла не об обманутых иллюзиях участников движения. Само оно стало явно работать на иллюзию, создаваемую властью, что она (власть) вообще-то не прочь откреститься от ленинизма. Что такое вообще возможно. Иллюзию, что она хочет убрать «изначальный большевизм», оставив лишь «сталинское государственничество». Сторонников такого варианта довольно много, и создание такого впечатления крайне выгодно. На самом же деле и это только впечатление; они и этого не хотят.
Сталин не существует без Ленина. И если этого не понимают наивные патриоты, то прекрасно понимает «коллективный Путин». Поэтому сталинисты никогда не проведут «деленинизации»: они повиснут в воздухе. Поэтому П. сделает уступки кому угодно, то только не симпатизантам исторической России. Его власть по форме будучи похожа на то, о чем говорил охотно цитируемый им И.Ильин, по содержанию является чем-то прямо противоположным. «Диктатура» - да не та.
Он может заигрывать то с русскими, то с «кавказскими», то напирать на «демократию» и «модернизацию», то – на что-то средневеково-мракобесное, то подлизываться к «Западу», то делать из него жупел. Но чего он, оставаясь собой, никогда не сможет изобразить - так это приверженность реально-исторической России (что значило бы быть антисоветчиком и антикоммунистом), ибо на самоотречение не способен.
December 8, 2012
В ожидании катастрофы
В связи с распространением слухов о болезни нацлидера не было недостатка в рассуждениях о будущем, которое представляется непременно в каких-то экстремальных формах – от военного переворота до анархии или какого-то абстрактного «бунта». Думается, что в этом нашло свое выражение обычное пристрастие людей к вере в «экстрим» (проявляющееся, напр., в популярности то фоменковщины, то «велесовых книг», в убеждении, что государствами правят либо какие-то подпольные мудрецы, либо – «народ», опускающий в урны бюллетени). Принимать картину такой, какая она есть, им не хочется: она кажется скучной и неинтересной. Оттого мышление массы не только конспирологично, но и катастрофично: чуть что - «развал», «резня», «Россия не выдержит» (а куда денется?) и т.д.
В который раз разочарую: если и помрет завтра П. (в чем есть более чем серьезные сомнения) – ничего НАСТОЛЬКО интересного не будет.
Понятно, что кончина П. вызовет всплеск оппозиционной активности, но силы и влияния ей ничуть не прибавит, скорее наоборот: новый лидер способен породить в массе и новые надежды. Случится это завтра или через 5-6 лет – никому из не принадлежащих к истеблишменту ничего не светит в смысле власти (а в остальном разница будет). А вот повести себя новый лидер может разно (и это тоже интересно): в зависимости от степени устойчивости и от своей ее оценки может и злодействовать, и благодушествовать. И выбор «настроенческой» опоры тоже интересен, потому что тут тоже возможны варианты (ну, понятно, в пределах достаточно «скучного»). А соли и спичек запасать не стоит.
В который раз разочарую: если и помрет завтра П. (в чем есть более чем серьезные сомнения) – ничего НАСТОЛЬКО интересного не будет.
Понятно, что кончина П. вызовет всплеск оппозиционной активности, но силы и влияния ей ничуть не прибавит, скорее наоборот: новый лидер способен породить в массе и новые надежды. Случится это завтра или через 5-6 лет – никому из не принадлежащих к истеблишменту ничего не светит в смысле власти (а в остальном разница будет). А вот повести себя новый лидер может разно (и это тоже интересно): в зависимости от степени устойчивости и от своей ее оценки может и злодействовать, и благодушествовать. И выбор «настроенческой» опоры тоже интересен, потому что тут тоже возможны варианты (ну, понятно, в пределах достаточно «скучного»). А соли и спичек запасать не стоит.
December 7, 2012
salery @ 2012-12-07T13:31:00
Некоторые вещи почему-то воспринимаются и понимаются с трудом. Например, то, что невозможно с помощью вливаний инспирировать и продвинуть то, чего не существует и «за бесплатно» (вера во всевластие чужих денег – весьма распространенное явление). Во всяком движении есть «ядро», и есть «шлейф». Последний в известной степени может быть «закуплен», «ядро» - нет. В каких-то случаях и ядра бывает достаточно, в каких-то – нет (и тогда дело решает наличие «шлейфа»). Искреннее убеждение типа «им заплатили по 500 р. – они и вышли» - опасный самообман как тех, против кого выходят, так и тех, кто желает, чтобы «выход» состоялся. Если имеется, условно говоря, 50 тыс. чел., готовых делать нечто без всяких денег, а по естественному влечению, - имеет смысл вливанием средств увеличить их число до 300-500 тыс., что может позволить переломить ситуацию. Но если этих 50 тыс. нет (или есть всего 500 чел.), то вкладывать деньги бессмысленно – только напрасно их потерять. Мысль о том, что те, кто имеет возможность тратить много денег – люди непременно весьма умные – глубоко неверна: во-первых, деньги достаются людям очень по-разному, во-вторых, эти деньги не обязательно свои собственные.
Подумал, возвращаясь с очередного интервью на КМ.ру (https://r.mail.yandex.net/url/qNSyBtVMzDemlWMLGU4frA,1354874315/tv.km.ru%2Fsergei%2Dvolkov%2D1905%2Dgod%2Dkatastrof)
Подумал, возвращаясь с очередного интервью на КМ.ру (https://r.mail.yandex.net/url/qNSyBtVMzDemlWMLGU4frA,1354874315/tv.km.ru%2Fsergei%2Dvolkov%2D1905%2Dgod%2Dkatastrof)
December 3, 2012
Некоторые пояснения к посту от 26 ноября
На ряд вопросов и откликов, вызванных последними постами историко-социологического характера (которыми я хотел лишь показать относительность некоторых укорененных понятий) я не мог ответить, не написав еще несколько хотя бы такого же размера. Об обстоятельствах упадка высших сословий традиционного общества в эпоху общества массового и о «норме самовоспроизводства» элитных слоев - как-нибудь потом, а сейчас хотелось бы обратить внимание на то, что вещи, обозначаемые одним и тем же термином, могут весьма существенно отличаться, и их не стоит сравнивать, не посмотрев, что конкретно за ними стоит в каждом отдельном случае.
Ну, скажем, понятие «средний класс», которое привыкли ныне прилагать в некоторых странах едва ли не к половине населения, еще во 2-й половине Х1Х в. составлял группу примерно в 5% населения, вместе с высшим сословием представлявшую элиту общества. А причины различий судьбы аристократии в ХХ в. следовало бы искать не столько в ее поведении, сколько в статусе и составе этой группы в разных странах в ХУ111-Х1Х вв. В частности (поскольку речь в прошлый раз шла об Англии), надо представлять, что положение аристократии в этой стране было весьма специфично.
Аристократия (титулованный слой дворянства) численно везде была невелика, насчитывая в средневековье лишь несколько десятков, а в более позднее время и в наиболее крупных странах несколько сотен родов. В Англии, в отличие от обычной континентальной практики, титул не распространялся на всех потомков получателя, а вместе с майоратным владением переходил только к одному наследнику. Поэтому члены одного рода могли иметь разные титулы (а кто-то вовсе не иметь), а один титул могли носить последовательно члены разных родов. В обществах «старого порядка» ХУ11-Х1Х вв. ее положение было не вполне одинаковым: где-то, как принято считать, аристократия имела привилегии, но не имела власти, где-то имела власть, не имея привилегий, где-то имела и то и другое, где-то – ни того ни другого (при бюрократических режимах привилегии имело дворянство в целом, но титул дополнительных не давал).
В Англии титулованные лица (пэры) занимали совершенно исключительное положение как потому, что имели монополию на реальную власть, составляя высшую палату парламента и контролируя низшую, так и потому, что при этом еще «были обязаны» быть наиболее состоятельными людьми в стране. Связь аноблирования с уровнем и образом жизни издавна была характерна для Англии (здесь еще с Х111 в. человек, имеющий определенный годовой доход, не только имел право, но был обязан под угрозой штрафа принять звание рыцаря), так что в конце ХУ111 в. В.Питт-младший вполне в этом духе полагал, что любого, имеющего 20 тыс. фунтов годового дохода, следует сделать пэром (и за свое премьерство рекомендовал 92 чел.).
Не менее специфической чертой было то, что все английское дворянство нового времени не только не имело никаких привилегий (даже единственная привилегия пэров – суд равных и свобода от гражданского ареста не распространялась на детей), но и вообще никак юридически не выделялось: официальных документов о принадлежности данного лица к дворянству как к особому сословию не существовало (кроме небольшого числа лиц, имеющих звания рыцаря и баронета, оно вообще было неотличимо от прочих). «Landed gentry» было «gentry» только по факту того, что оно было «landed». Впочем, все знали, кто был кто, и попасть в эту среду было не так просто, потому что родовой дом с землей (единственный «патент» на дворянство) продавался редко, и рынок имений был, в общем, невелик. Но кто попадал, автоматически считался «landed gentry» (до сих пор справочники включают потомков таких родов, даже лишившихся земли). Эта черта довольно важна: не могло идти речи о ликвидации «дворянства и его привилегий», которых не было; по факту же были лишь богатые земельные собственники.
Наконец, английская аристократия - сравнительно позднего происхождения (б-во старой погибло во внутр.войнах ХУ в.). Если на континенте не только Standesherren, но множество других аристократических родов получили свои титулы до 1400 г., то в Англии к 1603 г. было только 62 титулованных рода, из коих до 1400 г. титулы получили 19. В общей сложности с Х1 в. в Британии известно ок. 4 тыс. (3897) пожалований титулов (в т.ч. около половины – «дополнительные» или же присвоенные лицам, уже имевшим более низкий титул). Причем из созданных до 1501 г. титулов к 1601 г. исчезло 59,4%, из всех, созданных до 1601 г. к 1701 г. исчезло 69,3%. В целом 83,1% всех титулов было создано после 1600 г. (в т.ч. 63,6% - в ХУ111-ХХ вв.), из сохранившихся к настоящему времени - после 1600 г. было создано 91% (в т.ч. 74,1% - в ХУ111-ХХ вв.). Среди всех родов, когда-либо носивших титулы (ок. 1,5 тыс.) 80,6% впервые появляются в этом качестве после 1600 г. (в т.ч. 65,3% - в ХУ111-ХХ вв., причем ок.30% - после 1900 г.), а из сохранившихся к настоящему времен – 87,3% (в т.ч. 72% в ХУ111-ХХ вв., а 35% - после 1900).
Столь интенсивного пополнения аристократии не было нигде на континенте. Напр., в РИ из общего числа ок. 760 существовавших там титулованных родов (из которых более 160 угасли) новых титулованных родов было только около 280 (в т.ч. 67 возведено иностранными монархами), причем более 190 из них принадлежали к старому, допетровскому дворянству, а случаи пожалования титула лицам недворянского происхождения были единичны. В Австрии и Пруссии новые пожалования в ХУ111-Х1Х вв. также составляли меньшинство по отношению к старым титулованным родам.
Но помимо впечатляющей динамики роста числа пэров в Англии (не считая шотландских, которые не в полном составе заседали в Палате Лордов, в 1704 их там было 161, в 1784 – 182, в 1830 – 304, в 1896 – 502, в годы ПМВ 700-800), существенно, что это были за люди. А тут разница очень велика. Из 139 новых пэров, пожалованных в 1833-1885 гг., 80% владели более 3 тыс. акров, т.е. практически все они принадлежали к верхушке поместного дворянства. Тогда как из 200 новых пэров 1886-1914 гг. до половины представляли «новое богатство пром. революции» (многие были жившими в деревне 2-м поколением промышленников, а четверть – вообще self-made), около трети были чиновниками, а из старых земельных родов было менее четверти (пополнение с годов ПМВ не имело вообще ничего общего с этой средой).
Хотя в целом политико-аристократический мир на рубеже ХХ в. представлял еще иную среду, чем мир крупной буржуазии (в 1875-1895 гг. лишь 9 из 164 стальных фабрикантов этого времени учились в Оксбридже, тогда как среди МР – половина; из 651 МР на 1869 г. 156 окончила Итон или Харроу, тогда как из 524 фабрикантов 1850-1950 гг. только 33), быстро менявшийся в это время состав аристократии во многом объясняет, почему и позже она сохранила значительное влияние.
Сколько-то похожая ситуация существовала только в Испании, где очень немногочисленная аристократия (0,3% всего дворянства) тоже занимала особое положение в государстве и составляла заметную часть министров (в 1874-1902 гг. 19,7%, в 1902-1923 - 17,1%) и депутатов (в 1879 г. 16,9%; на 1899 г. – более 20%), и где на протяжении Х1Х в. состав ее также чрезвычайно широко пополнялся в т.ч. и за счет лиц вовсе недворянского происхождения (обычно различают «старую», получившую титулы до 1808 г., и «новую» аристократию; причем если среди министров Х1Х в. их представителей было примерно поровну, то в начале ХХ в. это была почти исключительно «новая»). Испания, кстати, была еще одной страной, где аристократия впоследствии продолжала играть некоторую роль.
Ну, скажем, понятие «средний класс», которое привыкли ныне прилагать в некоторых странах едва ли не к половине населения, еще во 2-й половине Х1Х в. составлял группу примерно в 5% населения, вместе с высшим сословием представлявшую элиту общества. А причины различий судьбы аристократии в ХХ в. следовало бы искать не столько в ее поведении, сколько в статусе и составе этой группы в разных странах в ХУ111-Х1Х вв. В частности (поскольку речь в прошлый раз шла об Англии), надо представлять, что положение аристократии в этой стране было весьма специфично.
Аристократия (титулованный слой дворянства) численно везде была невелика, насчитывая в средневековье лишь несколько десятков, а в более позднее время и в наиболее крупных странах несколько сотен родов. В Англии, в отличие от обычной континентальной практики, титул не распространялся на всех потомков получателя, а вместе с майоратным владением переходил только к одному наследнику. Поэтому члены одного рода могли иметь разные титулы (а кто-то вовсе не иметь), а один титул могли носить последовательно члены разных родов. В обществах «старого порядка» ХУ11-Х1Х вв. ее положение было не вполне одинаковым: где-то, как принято считать, аристократия имела привилегии, но не имела власти, где-то имела власть, не имея привилегий, где-то имела и то и другое, где-то – ни того ни другого (при бюрократических режимах привилегии имело дворянство в целом, но титул дополнительных не давал).
В Англии титулованные лица (пэры) занимали совершенно исключительное положение как потому, что имели монополию на реальную власть, составляя высшую палату парламента и контролируя низшую, так и потому, что при этом еще «были обязаны» быть наиболее состоятельными людьми в стране. Связь аноблирования с уровнем и образом жизни издавна была характерна для Англии (здесь еще с Х111 в. человек, имеющий определенный годовой доход, не только имел право, но был обязан под угрозой штрафа принять звание рыцаря), так что в конце ХУ111 в. В.Питт-младший вполне в этом духе полагал, что любого, имеющего 20 тыс. фунтов годового дохода, следует сделать пэром (и за свое премьерство рекомендовал 92 чел.).
Не менее специфической чертой было то, что все английское дворянство нового времени не только не имело никаких привилегий (даже единственная привилегия пэров – суд равных и свобода от гражданского ареста не распространялась на детей), но и вообще никак юридически не выделялось: официальных документов о принадлежности данного лица к дворянству как к особому сословию не существовало (кроме небольшого числа лиц, имеющих звания рыцаря и баронета, оно вообще было неотличимо от прочих). «Landed gentry» было «gentry» только по факту того, что оно было «landed». Впочем, все знали, кто был кто, и попасть в эту среду было не так просто, потому что родовой дом с землей (единственный «патент» на дворянство) продавался редко, и рынок имений был, в общем, невелик. Но кто попадал, автоматически считался «landed gentry» (до сих пор справочники включают потомков таких родов, даже лишившихся земли). Эта черта довольно важна: не могло идти речи о ликвидации «дворянства и его привилегий», которых не было; по факту же были лишь богатые земельные собственники.
Наконец, английская аристократия - сравнительно позднего происхождения (б-во старой погибло во внутр.войнах ХУ в.). Если на континенте не только Standesherren, но множество других аристократических родов получили свои титулы до 1400 г., то в Англии к 1603 г. было только 62 титулованных рода, из коих до 1400 г. титулы получили 19. В общей сложности с Х1 в. в Британии известно ок. 4 тыс. (3897) пожалований титулов (в т.ч. около половины – «дополнительные» или же присвоенные лицам, уже имевшим более низкий титул). Причем из созданных до 1501 г. титулов к 1601 г. исчезло 59,4%, из всех, созданных до 1601 г. к 1701 г. исчезло 69,3%. В целом 83,1% всех титулов было создано после 1600 г. (в т.ч. 63,6% - в ХУ111-ХХ вв.), из сохранившихся к настоящему времени - после 1600 г. было создано 91% (в т.ч. 74,1% - в ХУ111-ХХ вв.). Среди всех родов, когда-либо носивших титулы (ок. 1,5 тыс.) 80,6% впервые появляются в этом качестве после 1600 г. (в т.ч. 65,3% - в ХУ111-ХХ вв., причем ок.30% - после 1900 г.), а из сохранившихся к настоящему времен – 87,3% (в т.ч. 72% в ХУ111-ХХ вв., а 35% - после 1900).
Столь интенсивного пополнения аристократии не было нигде на континенте. Напр., в РИ из общего числа ок. 760 существовавших там титулованных родов (из которых более 160 угасли) новых титулованных родов было только около 280 (в т.ч. 67 возведено иностранными монархами), причем более 190 из них принадлежали к старому, допетровскому дворянству, а случаи пожалования титула лицам недворянского происхождения были единичны. В Австрии и Пруссии новые пожалования в ХУ111-Х1Х вв. также составляли меньшинство по отношению к старым титулованным родам.
Но помимо впечатляющей динамики роста числа пэров в Англии (не считая шотландских, которые не в полном составе заседали в Палате Лордов, в 1704 их там было 161, в 1784 – 182, в 1830 – 304, в 1896 – 502, в годы ПМВ 700-800), существенно, что это были за люди. А тут разница очень велика. Из 139 новых пэров, пожалованных в 1833-1885 гг., 80% владели более 3 тыс. акров, т.е. практически все они принадлежали к верхушке поместного дворянства. Тогда как из 200 новых пэров 1886-1914 гг. до половины представляли «новое богатство пром. революции» (многие были жившими в деревне 2-м поколением промышленников, а четверть – вообще self-made), около трети были чиновниками, а из старых земельных родов было менее четверти (пополнение с годов ПМВ не имело вообще ничего общего с этой средой).
Хотя в целом политико-аристократический мир на рубеже ХХ в. представлял еще иную среду, чем мир крупной буржуазии (в 1875-1895 гг. лишь 9 из 164 стальных фабрикантов этого времени учились в Оксбридже, тогда как среди МР – половина; из 651 МР на 1869 г. 156 окончила Итон или Харроу, тогда как из 524 фабрикантов 1850-1950 гг. только 33), быстро менявшийся в это время состав аристократии во многом объясняет, почему и позже она сохранила значительное влияние.
Сколько-то похожая ситуация существовала только в Испании, где очень немногочисленная аристократия (0,3% всего дворянства) тоже занимала особое положение в государстве и составляла заметную часть министров (в 1874-1902 гг. 19,7%, в 1902-1923 - 17,1%) и депутатов (в 1879 г. 16,9%; на 1899 г. – более 20%), и где на протяжении Х1Х в. состав ее также чрезвычайно широко пополнялся в т.ч. и за счет лиц вовсе недворянского происхождения (обычно различают «старую», получившую титулы до 1808 г., и «новую» аристократию; причем если среди министров Х1Х в. их представителей было примерно поровну, то в начале ХХ в. это была почти исключительно «новая»). Испания, кстати, была еще одной страной, где аристократия впоследствии продолжала играть некоторую роль.
November 28, 2012
Из крайности в крайность
Несколько дней назад видел на «Гранях» очередную полемику среди недругов режима по вопросу сроков падения последнего. Пионтковские, конечно, совершенно безумны, но и И.Павлова, ранее замеченная как наиболее благоразумная в этой среде, на сей раз совершенно не понравилась. Вульгарнейшим образом свалила в кучу «всё, что мы не любим» (русский фундаментализм, советскую державность, традиционный империализм, ксенофобию) и объявила это источником вечной силы П-режима. (Вот все-таки не бывают они по-настоящему умными или, во всяком случае, не могут себе это позволить.)
Впрочем, то, что насаждаемая П. ксенофобия носит чисто советский характер противостояния «мировому буржуйству», тогда как традиционный империализм не страдал ею вовсе (да и ничего от него не осталось), что «русский фундаментализм» объективно и субъективно враждебен всему тому, на чем основывается нынешняя власть, дела, конечно, не меняет: одной советской составляющей вполне достаточно. Но вот перехлестывать не надо (тоже мне - «Четвертый Рим»…). Когда подобное правит подобным – это источник дополнительной силы при отсутствии больших проблем, но источник слабости при столкновении с серьезными вызовами.
Так что связывать стабильность режима со слабостью и ничтожеством оппозиции я бы вообще не стал. Очевидно, что как политическая оппозиция «креативного класса» она не состоялась: никаких адекватных ему лидеров из своей среды им выдвинуто не было, как и не было сформулировано никаких адекватных интересам этого слоя требований (а даже совсем наоборот). Достаточно и того, что, с одной стороны, этот слой режим вполне очевидно не поддерживает, и тот на него рассчитывать не может, а с другой, что какая-то вообще оппозиция конституировалась, избрала свой орган, стала предметом репрессий, словом «как бы существует» (положение совершенно иное, чем в первое десятилетие П-правления).
Виртуальное ее существование не только важнее, но и приятнее реального. Потому что облик ее, надо сказать, стал совершенно отвратным. То, что у любой из трех ее составляющих начисто отсутствуют государственнические инстинкты и даже понятие на этот счет (отчего при абсолютно любом развитии событий никого из них невозможно представить у руля) – само собой. Но, подобно тому, как свекла, будучи лишь одним из компонентов винегрета, окрашивает собой весь продукт, так, слившись в нечто сколько-то общее, оппозиция приобрела отчетливо красный цвет (что проявилось и в лозунгах, и в высказываниях ряда деятелей за пределами официальной левой трети, и в тенденции к сближению с КПРФ).
Как-то оказалось, что интеллигентско-респектабельная часть ее ассоциируется главным образом с фигурами Д.Быкова (по удачному выражению одного из френдов – «салонного большевизана») – вполне откровенного восхвалителя «Великого Октября», и Б.Акунина, его прикровенного симпатизанта (не любящий старой России, но назвавший свой блог не как-нибудь, а «Благородным собранием», он вынужден запрятывать свой кукиш в кармане очень глубоко – настолько, что большинству его читателей это незаметно, но порой душа не выдерживает, и симпатии к ВОСР проскакивают). А улично-хулиганская часть – с отморозками типа Удальцова, фигуры для меня уж запредельно омерзительной (даже если бы его прабабка никогда не расстреливала моего прадеда).
Проблема П-режима не в оппозиции, а в неудачном сочетании формы и содержания. Китайцы, создав достаточно свободную экономику (из вполне настоящих предпринимателей), сохранили чрезвычайно устойчивую форму партийного правления. Там правит именно партия (которой несоответствие дел знаменам не мешает), а не ее бывшие члены, и лидеры плавно сменяются, не успев надоесть, и не меняя курс в зависимости от личных причуд. У нас же, при сохранении неэффективной, на самом деле государственной экономики (из чиновников) установилась чисто личная автократия – подобие самодельных арабских монархий, но без соответствующих условий (ни арабских, ни советских). Так уж получилось.
Небольшие страны, прислонившиеся к сильным патронам или никому не интересные, могут очень долго сохранять любой идиотский режим. Но РФ, с одной стороны, слишком для этого велика, а с другой – слишком слаба, чтобы восстановить систему китайского типа (ну и цивилизационно это все-таки страна хоть и попорченных, но белых людей). Советские инстинкты без советских возможностей – это трагедия сексуально-озабоченного импотента.
При полном отсутствии конкуренции ему со стороны иных политичских сил внутри, такой режим чрезвычайно зависим от благоприятных объективных обстоятельств, внешних по отношению к нему (не случись подъема нефтяных цен к концу 90-х, операцию «преемник» пришлось бы проводить за последующее время уже несколько раз, метаний «от и до» хватало бы и, возможно, облик нынешнего режима мог быть каким-нибудь иным).
Поскольку механизма передачи власти подобного тому, который существовал внутри ЦК-ПБ, не существует и создано не будет, смена ее (конечно, внутри истеблишмента, а не со стороны) в условиях неблагоприятных обстоятельств будет, скорее всего, носить чрезвычайный и достаточно случайный характер, что на второй-третий раз (а м.б. и на первый) приведет к коренной деформации всего режима. А будет ли ему еще столько же так везти (а это далеко не только цены на энергоносители), как везло последние 12 лет – вероятность все-таки ниже среднего.
Впрочем, то, что насаждаемая П. ксенофобия носит чисто советский характер противостояния «мировому буржуйству», тогда как традиционный империализм не страдал ею вовсе (да и ничего от него не осталось), что «русский фундаментализм» объективно и субъективно враждебен всему тому, на чем основывается нынешняя власть, дела, конечно, не меняет: одной советской составляющей вполне достаточно. Но вот перехлестывать не надо (тоже мне - «Четвертый Рим»…). Когда подобное правит подобным – это источник дополнительной силы при отсутствии больших проблем, но источник слабости при столкновении с серьезными вызовами.
Так что связывать стабильность режима со слабостью и ничтожеством оппозиции я бы вообще не стал. Очевидно, что как политическая оппозиция «креативного класса» она не состоялась: никаких адекватных ему лидеров из своей среды им выдвинуто не было, как и не было сформулировано никаких адекватных интересам этого слоя требований (а даже совсем наоборот). Достаточно и того, что, с одной стороны, этот слой режим вполне очевидно не поддерживает, и тот на него рассчитывать не может, а с другой, что какая-то вообще оппозиция конституировалась, избрала свой орган, стала предметом репрессий, словом «как бы существует» (положение совершенно иное, чем в первое десятилетие П-правления).
Виртуальное ее существование не только важнее, но и приятнее реального. Потому что облик ее, надо сказать, стал совершенно отвратным. То, что у любой из трех ее составляющих начисто отсутствуют государственнические инстинкты и даже понятие на этот счет (отчего при абсолютно любом развитии событий никого из них невозможно представить у руля) – само собой. Но, подобно тому, как свекла, будучи лишь одним из компонентов винегрета, окрашивает собой весь продукт, так, слившись в нечто сколько-то общее, оппозиция приобрела отчетливо красный цвет (что проявилось и в лозунгах, и в высказываниях ряда деятелей за пределами официальной левой трети, и в тенденции к сближению с КПРФ).
Как-то оказалось, что интеллигентско-респектабельная часть ее ассоциируется главным образом с фигурами Д.Быкова (по удачному выражению одного из френдов – «салонного большевизана») – вполне откровенного восхвалителя «Великого Октября», и Б.Акунина, его прикровенного симпатизанта (не любящий старой России, но назвавший свой блог не как-нибудь, а «Благородным собранием», он вынужден запрятывать свой кукиш в кармане очень глубоко – настолько, что большинству его читателей это незаметно, но порой душа не выдерживает, и симпатии к ВОСР проскакивают). А улично-хулиганская часть – с отморозками типа Удальцова, фигуры для меня уж запредельно омерзительной (даже если бы его прабабка никогда не расстреливала моего прадеда).
Проблема П-режима не в оппозиции, а в неудачном сочетании формы и содержания. Китайцы, создав достаточно свободную экономику (из вполне настоящих предпринимателей), сохранили чрезвычайно устойчивую форму партийного правления. Там правит именно партия (которой несоответствие дел знаменам не мешает), а не ее бывшие члены, и лидеры плавно сменяются, не успев надоесть, и не меняя курс в зависимости от личных причуд. У нас же, при сохранении неэффективной, на самом деле государственной экономики (из чиновников) установилась чисто личная автократия – подобие самодельных арабских монархий, но без соответствующих условий (ни арабских, ни советских). Так уж получилось.
Небольшие страны, прислонившиеся к сильным патронам или никому не интересные, могут очень долго сохранять любой идиотский режим. Но РФ, с одной стороны, слишком для этого велика, а с другой – слишком слаба, чтобы восстановить систему китайского типа (ну и цивилизационно это все-таки страна хоть и попорченных, но белых людей). Советские инстинкты без советских возможностей – это трагедия сексуально-озабоченного импотента.
При полном отсутствии конкуренции ему со стороны иных политичских сил внутри, такой режим чрезвычайно зависим от благоприятных объективных обстоятельств, внешних по отношению к нему (не случись подъема нефтяных цен к концу 90-х, операцию «преемник» пришлось бы проводить за последующее время уже несколько раз, метаний «от и до» хватало бы и, возможно, облик нынешнего режима мог быть каким-нибудь иным).
Поскольку механизма передачи власти подобного тому, который существовал внутри ЦК-ПБ, не существует и создано не будет, смена ее (конечно, внутри истеблишмента, а не со стороны) в условиях неблагоприятных обстоятельств будет, скорее всего, носить чрезвычайный и достаточно случайный характер, что на второй-третий раз (а м.б. и на первый) приведет к коренной деформации всего режима. А будет ли ему еще столько же так везти (а это далеко не только цены на энергоносители), как везло последние 12 лет – вероятность все-таки ниже среднего.
November 26, 2012
О прогрессивном и реакционном
Замечено, что люди, которые меньше всех знают фактуру, больше всех склонны искать «глубинные причины» и делать широкие обобщения. Да и приятно думать, что, заучив лишь несколько формул и не вникая в «эмпирику», можно и объяснять, и предсказывать ход событий.
Помнится, несколько лет назад футбольная сборная РФ обыграла англичан, и начались было разговоры о якобы способствовавших этому каких-то фундаментальных переменах. Когда через пару недель она проиграла гораздо более слабой команде, разговоры стихли. Но в общем в спорте есть понимание, что если один чемпионат выигрывают испанцы, а другой – итальянцы, то причин может быть множество, и о какой-то особой принципиальной «продвинутости» именно последнего победителя говорить не стоит.
В суждениях о политике этого понимания нет. Тут успех или неудачу даже равных по весу соперников обычно норовят связать с какими-то общими и чаще всего вовсе не относящимися к делу обстоятельствами, а особенно с «прогрессивностью-реакционностью» или «передовизной-отсталостью» сторон.
Но еще интереснее, когда выясняется, что само содержание «реакционности» может быть разным, вернее, одни и те же черты могут в одном случае почитаться таковыми, а в другом – нет. Или обнаруживается, что заведомо «реакционные» реалии прогрессу (а он, конечно, существует, хотя и не в понятиях «прогрессистов») вовсе не мешают.
Какие, напр., черты считаются «прогрессивнее»: режим аристократический или бюрократический, преобладание крупного землевладения или мелкого, большая или меньшая открытость высшего сословия, управление с помощью регулярного госаппарата или силами местных помещиков? Ответ очевиден. Между тем наиболее прогрессивной принято было считать страну с уникальной степенью власти аристократии и господством ее латифундий при полном отсутствии землевладения «трудового элемента» (это, если кто не догадался, Англия).
Это действительно очень забавно. Когда русский эмигрант, которому английские обыватели стали объяснять причины русской революции («не удивительно, что moujiks, когда их повсюду хлестали кнутами, восстали») пробовал объяснить, что большинство земель вообще-то были крестьянскими, ему не верили, потому что в стране, где вообще вся земля принадлежала помещикам, это было непредставимо.
Введение в РИ института земских начальников (хотя они были лишь вспомогательным элементом местной администрации, и речь более шла о том, чтобы дать подкормиться неимущему элементу) было воспринято как проявление жуткой реакции, тогда как в Англии суд и управу на местах всегда вершили не гос.чиновники, а непосредственно наиболее авторитетные землевладельцы (а в магистратах графств доля дворян с 1842 по 1887 даже несколько выросла – с 85,5 до 88,2%), каковое положение считалось совершенно нормальным.
В конце Х1Х в. в Англии никакого другого землевладения, кроме помещичьего, практически не существовало, причем 80% земли принадлежало 7 тыс. чел., а половиной владели 300-400 аристократов-пэров, которые занимали в стране совершенно исключительное положение (не имея при этом никаких привилегий, кроме свободы от гражданского ареста и права суда пэров; они им были не нужны). Состоявшая из них Палата Лордов до нач. ХХ в. играла решающую роль, а выборы в Палату Общин контролировались теми же пэрами. В кабинетах с 1830-1900 гг. пэры или их старшие сыновья составляли в среднем 71%, причем только в составе кабинетов Гладстона было примерно 50 на 50, а в других либеральных и особенно консервативных – около 90%, а иногда и больше (сам Гладстон умер в 1898 владельцем 7 тыс. акров с 2500 арендаторов и доходом свыше 10 тыс. ф. в год).
Т.е. те лица, которые занимали первенствующее положение во власти и политике, были и самыми богатыми (каждый 8-й акр принадлежал одному из герцогов, а из 16 чел, получавших более 100 тыс. фунтов в год ренты 14 были пэрами). Такой полноты соответствия (нормального для средневековья) не было в Х1Х в. на континенте даже в Австрии, а тем более в бюрократических монархиях Пруссии и России (где перечни первых десятков крупнейших землевладельцев и виднейших деятелей практически не совпадали ни на 1850-е, ни к 1900). Аграрные отношения в Англии вообще были исключительно устойчивыми (разница между доходом среднего работника фермы и среднего помещика в 1695 г. составляла 15 и 3 000 фунтов и оставалась той же в 1901 г.).
Однако же эти «пережитки феодализма» Англии как-то не очень помешали (во всяком случае никто не ставит их ей в вину). При том, что именно английский парламент был главным инструментом господства аристократии. Если кто думает, что там в основном заседали бакалейщики, то заблуждается (еще и в 1895 2\3 составляли «сельские джентльмены», отставные офицеры и барристеры); даже избирательный акт 1832 г. (многие англ. историки вполне основательно именно его, а не события сер. ХУ11 в. почитают «буржуазной революцией») не сильно изменил ситуацию (существенный сдвиг произошел только в нач. ХХ в. с подъемом с-д движения и принятием в конце Х1Х в. новых избирательных актов).
Это, кстати, еще одно из типичных заблуждений. Многим кажется, что все одинаково, раз есть одинаковые институты. Но в реальности формы гос.институтов вообще неизбежно похожи (даже СССР, будучи по сути квазигосударством, зародышем «земшарной республики», в коей государство рассматривалось как временное зло и должно было «отмереть», обладал по необходимости всеми атрибутами государственности). Отличается их функционирование, обусловленное как господствующей идеологией, так и свойствами человеческого «наполнителя» (та же элита элите – рознь: если она образовалась естественным образом – в конкурентной борьбе, то и ее потомки будут отличаться в лучшую сторону, если искусственно поставить в качестве элиты скотов и придурков, то и наследники будут в массе такими же).
Помнится, несколько лет назад футбольная сборная РФ обыграла англичан, и начались было разговоры о якобы способствовавших этому каких-то фундаментальных переменах. Когда через пару недель она проиграла гораздо более слабой команде, разговоры стихли. Но в общем в спорте есть понимание, что если один чемпионат выигрывают испанцы, а другой – итальянцы, то причин может быть множество, и о какой-то особой принципиальной «продвинутости» именно последнего победителя говорить не стоит.
В суждениях о политике этого понимания нет. Тут успех или неудачу даже равных по весу соперников обычно норовят связать с какими-то общими и чаще всего вовсе не относящимися к делу обстоятельствами, а особенно с «прогрессивностью-реакционностью» или «передовизной-отсталостью» сторон.
Но еще интереснее, когда выясняется, что само содержание «реакционности» может быть разным, вернее, одни и те же черты могут в одном случае почитаться таковыми, а в другом – нет. Или обнаруживается, что заведомо «реакционные» реалии прогрессу (а он, конечно, существует, хотя и не в понятиях «прогрессистов») вовсе не мешают.
Какие, напр., черты считаются «прогрессивнее»: режим аристократический или бюрократический, преобладание крупного землевладения или мелкого, большая или меньшая открытость высшего сословия, управление с помощью регулярного госаппарата или силами местных помещиков? Ответ очевиден. Между тем наиболее прогрессивной принято было считать страну с уникальной степенью власти аристократии и господством ее латифундий при полном отсутствии землевладения «трудового элемента» (это, если кто не догадался, Англия).
Это действительно очень забавно. Когда русский эмигрант, которому английские обыватели стали объяснять причины русской революции («не удивительно, что moujiks, когда их повсюду хлестали кнутами, восстали») пробовал объяснить, что большинство земель вообще-то были крестьянскими, ему не верили, потому что в стране, где вообще вся земля принадлежала помещикам, это было непредставимо.
Введение в РИ института земских начальников (хотя они были лишь вспомогательным элементом местной администрации, и речь более шла о том, чтобы дать подкормиться неимущему элементу) было воспринято как проявление жуткой реакции, тогда как в Англии суд и управу на местах всегда вершили не гос.чиновники, а непосредственно наиболее авторитетные землевладельцы (а в магистратах графств доля дворян с 1842 по 1887 даже несколько выросла – с 85,5 до 88,2%), каковое положение считалось совершенно нормальным.
В конце Х1Х в. в Англии никакого другого землевладения, кроме помещичьего, практически не существовало, причем 80% земли принадлежало 7 тыс. чел., а половиной владели 300-400 аристократов-пэров, которые занимали в стране совершенно исключительное положение (не имея при этом никаких привилегий, кроме свободы от гражданского ареста и права суда пэров; они им были не нужны). Состоявшая из них Палата Лордов до нач. ХХ в. играла решающую роль, а выборы в Палату Общин контролировались теми же пэрами. В кабинетах с 1830-1900 гг. пэры или их старшие сыновья составляли в среднем 71%, причем только в составе кабинетов Гладстона было примерно 50 на 50, а в других либеральных и особенно консервативных – около 90%, а иногда и больше (сам Гладстон умер в 1898 владельцем 7 тыс. акров с 2500 арендаторов и доходом свыше 10 тыс. ф. в год).
Т.е. те лица, которые занимали первенствующее положение во власти и политике, были и самыми богатыми (каждый 8-й акр принадлежал одному из герцогов, а из 16 чел, получавших более 100 тыс. фунтов в год ренты 14 были пэрами). Такой полноты соответствия (нормального для средневековья) не было в Х1Х в. на континенте даже в Австрии, а тем более в бюрократических монархиях Пруссии и России (где перечни первых десятков крупнейших землевладельцев и виднейших деятелей практически не совпадали ни на 1850-е, ни к 1900). Аграрные отношения в Англии вообще были исключительно устойчивыми (разница между доходом среднего работника фермы и среднего помещика в 1695 г. составляла 15 и 3 000 фунтов и оставалась той же в 1901 г.).
Однако же эти «пережитки феодализма» Англии как-то не очень помешали (во всяком случае никто не ставит их ей в вину). При том, что именно английский парламент был главным инструментом господства аристократии. Если кто думает, что там в основном заседали бакалейщики, то заблуждается (еще и в 1895 2\3 составляли «сельские джентльмены», отставные офицеры и барристеры); даже избирательный акт 1832 г. (многие англ. историки вполне основательно именно его, а не события сер. ХУ11 в. почитают «буржуазной революцией») не сильно изменил ситуацию (существенный сдвиг произошел только в нач. ХХ в. с подъемом с-д движения и принятием в конце Х1Х в. новых избирательных актов).
Это, кстати, еще одно из типичных заблуждений. Многим кажется, что все одинаково, раз есть одинаковые институты. Но в реальности формы гос.институтов вообще неизбежно похожи (даже СССР, будучи по сути квазигосударством, зародышем «земшарной республики», в коей государство рассматривалось как временное зло и должно было «отмереть», обладал по необходимости всеми атрибутами государственности). Отличается их функционирование, обусловленное как господствующей идеологией, так и свойствами человеческого «наполнителя» (та же элита элите – рознь: если она образовалась естественным образом – в конкурентной борьбе, то и ее потомки будут отличаться в лучшую сторону, если искусственно поставить в качестве элиты скотов и придурков, то и наследники будут в массе такими же).
Сергей Владимирович Волков's Blog
- Сергей Владимирович Волков's profile
- 4 followers
Сергей Владимирович Волков isn't a Goodreads Author
(yet),
but they
do have a blog,
so here are some recent posts imported from
their feed.
