Анастасия Грызунова's Blog, page 18

still happening

некоторые внешние признаки моей внутренней редакторской жизни:

Подземные by Jack Kerouac

переводил spintongues

Майкл Ондатже. Кинг Конг плюс Уоллес Стивенс

King Kong Meets Wallace Stevens , by Michael Ondaatje (There's a Trick with a Knife I'm Learning to Do, 1963-1978)

Возьмем две фотографии -
Уоллес Стивенс и Кинг Конг

Стивенс грузен и благодушен, седая стрижка,
галстук в полоску. Деловой человек, вот только
руки темны и крупны, обнаженный мозг,
внутри бродит мысль.

Конг ковыляет,
опять заблудившись в Нью-Йорке,
под ногами икринки раздраженных машин.
Мысль где-то витает.
Пальцы из пластика и провода под кожей.
Он слышит зов "Метро-Голдвин-Майер".

Между тем У.С. в костюме
размышляет о хаосе о барьерах.
В голове у него - семена свежей боли,
его изгнание бесов,
рев запертой крови.

Руки текут из его пиджака,
застывают в тени убийцы.

Майкл Ондатже. Крысиное желе

Rat Jelly , by Michael Ondaatje (There's a Trick with a Knife I'm Learning to Do, 1963-1978)

Посмотри, вот крыса в желе -
грязная шерсть застыло
струится, - принеси на стеклянном подносе,
разрежь на четыре части и ешь
и хотя на вид она ничего
и к тому же пахнет горелой пластмассой
а на вкус как китайская рыба или,
скажем, дорогая коровья жопа,
я хочу, чтоб ты знала: это крыса,
ее грязная шерсть струится, и крыса еще жива

(я поймал ее в воскресенье,
вспоминая свой холодильник, а также тебя).

another earth

Безымянная звезда
«Другая Земля», режиссер Майк Кахилл

По ночам в небе светится новое небесное тело — голубая планета завораживающей, угрожающей красоты. Радио, телевидение, газеты, а также проповедники и городские сумасшедшие говорят только об этом: во Вселенной обнаружилась Другая Земля. В точности Другая Земля. Однояйцовый близнец Этой Земли. Вопрос о том, которая из Земель оригинал, остается, впрочем, открытым. О синхронности жизни на двух Землях — и о том, когда эта синхронность нарушилась, — тоже можно дискутировать.

Настик ГрызуноваДалее на сайте

Not Even One Lousy Good Dream (For The Last Twenty Years), by Alexander Dyomin

Not Even One Lousy Good Dream (For The Last Twenty Years)
by Alexander Dyomin

He wakes up after noon all glued up with the sleep
And struggles to open his eyes,
Then out of the crumpled pile of covers he drags
His ass tormented by piles.
And as he trudges toward the john
To himself he vaguely declares,
'Not even one lousy good dream
For the last twenty years.'

He does not want to look into a screwed-up mirror
Where he resembles something dead,
So he shuffles in his slippers to the kitchen to find
Some dead things in the fridge instead.
But then he forgets about his food and he mumbles
As the wall endures his blank stare,
'Not even one lousy good dream
For the last twenty years.'

His wife hung herself five years ago
Without a note, having nothing to say.
His son had gone mad and soon after that
His daughter just ran away.
Now his only friend is a neighbour who suffers
From the chronic hangover and nightmares.
And not even one lousy good dream
For the last twenty years.

He goes to the mailbox and for a long time
He fumbles in the lock with his key,
Then he goes back and brings his newspapers,
And his hands shake terribly.
But as he leafs through the pages he thinks,
And this thought is hard to bear,
'Not even one lousy good dream
For the last twenty years.'

All day he sits in a sagged chair
Like a pedestal, still and askew,
And tries to remember all those things
That he never really knew.
And the plants on the windowsill smell like feet
And the glass is opaque with smears.
And not even one lousy good dream
For the last twenty years.

This day will end quickly, so very soon
He will have to go to sleep.
People chatter somewhere on the street,
They've gone out to stroll or to creep.
But of all those people there's not a soul
Who knows about him or cares...
And not even one lousy good dream
For the last twenty years.

He thoughtfully digs into musty rags
That was clothes in times long gone,
From the cluttered shelf where things go to die
He pulls out an old gun.
And there is a muddy trace on his cheek
Where his eye has remembered tears...
Not even one lousy good dream
For the last twenty years.

So he holds his gun firmly as he did long ago
Though he doesn't recall on which side,
He comes to the window and then cautiously
He opens the window wide.
And the only thought gnaws at his brain
As his heart trembles and despairs,
'Not even one lousy good dream
For the last twenty years.'

He carefully checks and cocks his gun
And deep shadows are melting his face,
His eyes are dull and his hand is steady
And his mind's in some faraway place.
And he thinks as he takes aim and in the gun sight
The first target finally appears,
'Not even one lousy good dream
For the last twenty years.'

He loudly gritted his teeth and he squinted
As he fired into the gathering dark,
And until his ammunition'd run out
He never missed a single mark...
Screams died out. Then he withdrew from the window
He undressed and closed the shades,
And in his sleep he smiled happily
For the first time in two decades.

Александр Дёмин
Ни Одного Хорошего Сна (За Последние Двадцать Лет)
("В предложенных условиях")

Он просыпается поздно, с трудом продирая
Слипшиеся глаза,
Он отрывает от смятой постели
Геморроидальный зад,
Он бормочет бескровными губами,
Направляясь в туалет --
"Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет..."

И, отразившись в перекошенном зеркале
В десятитысячный раз,
Он шаркает шлепанцами на кухню
И зажигает газ,
Но, уставившись в стену невидящим взглядом,
Он шепчет, забыв про обед, --
"Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет."

Жена повесилась пять лет назад,
Не оставив даже письма,
Дочь ушла из дома сразу после того,
Как старший сын сошел с ума.
И из всех знакомых остался только
Постоянно похмельный сосед...
И ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

Он спускается вниз, к почтовому ящику
И шарит ключом в замке,
Он возвращается с пачкой газет
В трясущейся руке,
Но единственное, о чем думает он,
Листая страницы газет, --
Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

Он сидит весь день в продавленном кресле,
Неподвижный, как пьедестал,
И пытается вспомнить то,
Чего никогда не знал,
И цветы на окне пахнут носками,
И подоконник от пыли сед,
И ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

День проходит быстро. Значит, скоро опять
Придется ложиться спать.
Под окнами -- голоса прохожих,
Вышедших погулять,
Но никому из сограждан до него
Никакого дела нет...
И ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

И, разворошив пропахшее плесенью
Полусгнившее тряпье,
Он достает из глубин антресолей
Охотничье ружье.
По щеке его сползала слеза,
оставляя мутный след...
Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

И, крепко сжимая ружье в руках,
Как когда-то, очень давно,
Он подходит к окну
И открывает окно...
И одна лишь мысль в высохший мозг
Вгрызалась, как кастет --
Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

Он осторожно взводит курки,
И на лицо его падает тень,
Когда он видит в прорезь прицела
Первую мишень...
И ясно читалось в его глазах,
Давно утративших цвет, --
Ни одного хорошего сна
За последние двадцать лет.

Он скрипел зубами, нажимая на спуск,
Прищурив левый глаз,
И ни разу не промахнулся, пока
Не кончился боезапас...
Крики стихли. Он отошел от окна,
разделся и выключил свет...
И довольно улыбался во сне
Впервые за двадцать лет.

еще Александр Дёмин

ну и песенка.



весьма... э... жизнеутверждающе и очень, я считаю, уместно. вовремя. все как я люблю.

Майкл Ондатже. Королевская цапля

Heron Rex , by Michael Ondaatje (There's a Trick with a Knife I'm Learning to Do, 1963-1978)

Безумные короли,
чей род замкнулся на себя, изо всех сил цепляется за чистоту,
отчего их мозг сносит черт-те куда,

гордятся историей самоубийств -
и не только тех, кто свихнулись,
балансируя, как идиоты, на одной ноге,
чьи глаза выключили солнце
а потом включили внутри головы
тех, кто глядели на север, тех, кто
научили свои перья врастать в плоть
тех, кто искали мышцы в крыльях и не находили
и клювом раздирали кожу
тех, кто умели говорить
и запутались в грязных делишках
тех, кто бились о черные прутья, мечтая сбежать
тех, кто ходили кругами по циферблату мнимых часов
тех, кто заснули и уже не проснулись
тех, кто не спали вовсе и однажды рухнули замертво
тех, кто клевали нечаянно подвернувшийся детский глаз, - их потом увели
и тех, кто целую вечность смотрели в угол
тех эксгибиционистов, кто распахивали зрителям крылья, - их потом увели
тех, кто симулировали переломы ног, эпилепсию
тех, кто бросились на ограду под током и умерли
тех, кто думали, будто они в огне, и кричали, -
                                                их потом увели.

Есть методы физически
сойти с ума, физически
обезуметь, оттачивая сознание
жертвуя собою ради своих
представляя их интересы, позволяя
показывать себя в клетке
знаменитость нож вонзается в тело

Эти птички так четки,
они хрупки, точно неон поутру,
истаявшая царственность,
стеклянная сердцевина королевских сердец
и однако же 15-летний пацан может зайти в клетку
и с легкостью, мигом сломать им шею,
точно отросший ноготь.

Майкл Ондатже. Дракон

Dragon , by Michael Ondaatje (There's a Trick with a Knife I'm Learning to Do, 1963-1978)

Я опять вижу драконов.
Ночью один сидел на бобровой запруде,
нахохлился, держал лапой труп, как будто неловко схватил коктейль;
его хвост отбивал ритм вальса,

Они не то чтобы яркие,
пригашенные, как рассветы
или мутный блеск на мушином крыле.
Дряхлая плоть болтается складками,
когда они ныряют в серые пруды,
напружиниваются за деревом.

Наконец, сегодня видели одного в ловушке,
запутался у нас в бадминтонной сетке.
Его глазки вздрагивали в морщинах,
а горло, какое-то яростное, напрягалось,
тщилось извергнуть давно погасший огонь, но выходили
только громкие жалкие шепотки, когда мы вчетвером
и ошалелый спаниель окружили его.

Майкл Ондатже. Салливан и игуана

Sullivan and the Iguana , by Michael Ondaatje (There's a Trick with a Knife I'm Learning to Do, 1963-1978)

Игуана - комик,
свое тело стирает до смерти,
гладиатор на отдыхе после боя,
всеобщее ожидание заморской войны,

Он смотрит в угол, где
его зеленый дружок спит под лампочкой,
презрев клевер и листья вики,
которые Салливан собирал на пустырях.

Салливан один,
свернулся клубочком под люстрой.
Из окна он смотрит
на макушки людей, на машины,
мусор и грязный песок оставляет за дверью.
Мебели у него почти нет.
Он вываливает еду на тарелку из банок или пакетов,
а за полночь целит телом в постель.
Оттуда раз в месяц
Салливан смотрит, как древний дружок раздевается,
вылезает из кожи в квадрате света,
становится юным и изумрудным.
Мозг напрягается во плоти Салливана.

Салливан
, думала игуана,
умеет включать свет и выключать
умеет открыть клетку
умеет класть в клетку латук и клевер
умеет забыть, что пора менять воду.

god rest ye merry gentle persons

(...we must be politically correct)

и между тем, пока все происходило, редакторские упражнения, как мы понимаем, не заканчивались:

1. процесс за довольно продолжительный отчетный период:

- в издательство "Эксмо" сдан сборник Дины Рубиной "Окна" - девять рассказов, музыкальные, витые-перевитые, пролеты кинокамеры и полеты наяву, чугунные решетки, испанские кружева и, разумеется, окна, временами захватывает дух, очень красиво, очень изящно. читатель был остро счастлив все время чтения, и пусть же теперь скорее выйдет книжка. она будет невероятно красивая и с картинками.

Эта дорога домой под лохматым от звезд горным небом, запахи чабреца, лаванды и горчащий дым кизяка от кишлаков, дрожащий, страдающий крик осла на рассвете — все это, при желании возбуждаемое в моей памяти и носовых пазухах в одно мгновение, останется со мною до последнего часа.
Именно в ту ночь я стала взрослой - так мне кажется сейчас. Мне кажется, в ту ночь возвращения домой под невыразимо ужасным и невыразимо величественным небом я поняла несколько важных вещей.
Что человек одинок.
Что он несчастен всегда, даже если очень счастлив в данную минуту.
Что для побега он способен открыть любое окно, кроме главного — недостижимого окна-просвета в другие миры…

- тоже в "Эксмо" сдана не-совсем-но-примерно-детская книжка Дины Рубиной "Джентльмены и собаки" (или, во всяком случае, так она называлась, когда мы с нею встречались в последний раз). англофильские истории со словесным жонглерством, разным увлекательным абсурдом и стихами Рудольфа Баринского. отличная.

Приятно иметь дедушку, который носит твою фамилию и время от времени говорит тебе:
- Пэн, мой мальчик, не послушать ли нам, как звонит брегет?
Нет. Не так.
Приятно время от времени слушать звон брегета, лежащего в атласном кармане полосатой жилетки, надетой на дедушку, который носит твою фамилию…
А звать дедушку, предположим, Джон. Тогда тетя Тротти могла бы говорить ему за завтраком:
- Джонни, дорогой, - ласково говорила бы она. - Оставьте эти проклятые газеты! В печенках у меня ваша политика!
Нет, пусть лучше дедушку зовут Джеймс. Тогда тетя Тротти могла бы сказать ему за обедом:
- Джимми, родной, - нежно сказала бы она. - Когда вы перестанете разбрасывать по столу крошки, как настоящая свинья?
Словом, приятно иметь дедушку.

- и еще в "Эксмо" сдан роман - говоря точнее, документальный роман - Марины Москвиной "Гуд бай, Арктика!.." - о том, как интернациональная бригада двадцать деятелей культуры со всего мира поехали покорять Арктику любоваться Арктикой courtesy of Cape Farewell. травелог, в общем, и хорош чрезвычайно.

Я согнала Леню с верхней шконки, чтоб он оттуда не сверзься, легла, обложилась гигиеническими пакетами, включила старенький ноутбук и стала описывать наши приключения, придерживаясь ногой за стенку.
Повествование лилось в три ручья.
Первый - путевой дневник: происшествия, умные и глупые мысли, взлеты и падения, прорывы в неизмеримое, вышучивание сотоварищей, подтрунивание над Леней; по возможности маршрут.
С маршрутом дело стопорилось - уж больно заковыристые норвежские имена фьордов.
- Ничего, я у тебя кое-что спишу? - спрашиваю Михаила Дурненкова. - У нас ведь разные читательские аудитории…
- Понимаешь, - он замялся. - Географические названия в моем дневнике абсолютно растворены во впечатлениях и событиях, там слишком много личного, не предназначенного для посторонних глаз. Скажем: "В заливе Тругхамма я увидел торос, и это внезапно возбудило меня. Объятый страстью, я стал срывать с себя… сапоги…" А, ладно, списывай, - Миша махнул рукой, - опять же критики отметят, что у Москвиной появилась какая-то свежая струя, заиграл неожиданный гормон…
Второй - черновики будущих повестей и рассказов, поток сознания с кучей ошибок, несогласованием падежей, родов, проскакивающими литерами какого-то умершего древнего алфавита, - англичане зовут это "недовылизанный детеныш".
И третье - собственно, "бриллианты", которые оттачиваются на основании двух предыдущих ручьев, они должны были вручаться Нине Хорстман, чтобы та помещала их на сайт Cape Farewell, игравший роль почтового ящика, поскольку ни телеграфа, ни телефона, как я уже отмечала, на маковке Земли не было. А родственники, заглядывая на сайт, получали информацию о продвижении корабля и отвечали коротенькими записочками. Невестка писала нам: "Вчера с Илюшей были в дельфинариуме…"
Леня не любит, когда я про это говорю, и огрызается: "Тогда отсылай сама!" - но у него есть обыкновение по рассеянности отправлять в редакции и в издательства вместо моего третьего ручья - второй, а то и первый!.. Что вселяет в адресата не то что зыбкое подозрение, а твердую уверенность: в самом лучшем случае автор просто офонарел. Ссылаясь на качку, тот же фортель он проделывал и с британским сайтом, а когда я узнала об этом и гневно потребовала заменить первый и второй ручьи на третий, он ответил, что Нину сейчас лучше не беспокоить. Она лежит в отпаде около компьютера и не подает признаков жизни. А стоит Нине пошевелиться, все сразу кидаются пересылать на матерую землю свои видеоматериалы, и ей не до мышиной возни с моими ручьями.

- в издательство "Азбука" сдан "Доктор Сакс" Джека Керуака в переводе Максима Немцова aka spintongues . роман про деток и призраков, в котором Джек Дулуоз вблизи наблюдает борьбу бульварного/комиксового супергероя со змеем (а также самого себя и родной город в разных ракурсах).

Детки орут во дворах жилых домов по вечерам — вот я припоминаю и осознаю особость этого звука — матери и родня слышат его в окнах послеужина. Они устраивают слалом среди железных столбов, я прохожу сквозь них в этой призрачной грезе возвращения в Потакетвилль, довольно часто спускаюсь с горки, иногда с Риверсайд. Прихожу, изнуренный подушкой, слышу, как в кухнях гремят кастрюли, жалобы старшей сестры во дворе уже звучат напевно, а меньшие их выслушивают, некоторые мяучат в ответ, а иногда в хор вступают настоящие кошки со своих постов под стеной дома и у мусорных баков — пререканья, африканская болтовня мрачными кругами — отвечающие стонут, покашливают, мамоноют, уже скоро совсем поздно, домой и больше не играть, а со своей что-за-напастью, которая тащится за мной, как Драконья Сеть Скверных Снов я тюхаю к никчемному концу и просыпаюсь.
Дети на дворе не обращают на меня внимания, либо так, либо потому что я призрак, они меня не видят.
Потакетвилль погромыхивает у меня в обеспокоенной призраками голове.

- в издательство "Фантом-Пресс" сдан роман Патриши Вастведт "Немецкий мальчик" (во всяком случае, так он назывался... и т.д.) в переводе Аллы Ахмеровой. примерно семейная примерно сага, Англия-Германия-Франция, 1920-40-е, дети и взрослые, love, hate, love-hate и несбывшееся, две войны, немножко еврейского вопроса, много кентских пейзажей, присутствуют подавленные воспоминания и ружье (оно стреляет). неспешное такое нежное чтение.

В один прекрасный день Майкл пишет картину для себя. Он прислоняет холст к столику в кафе и начинает.
На картине деревенская площадь. Солнечный свет льется сквозь платаны и падает на землю бликами лимонного и лавандового; каменные стены кафе мшисто-охренные, а навес отбрасывает иссиня-черную тень, в которой мелькает розовый - это платье Дельфин, укрывшейся от зноя.
За столиком сидит молодой брюнет, но из-за разноцветных солнечных бликов его фигура видна нечетко. Он откидывается на спинку стула, локтем опирается на клетчатую скатерть и ждет.
Слева на картине дома напротив кафе - зеленоватая подводная тень с черными прямоугольниками дверей и прозрачной голубизной окон. Темно-лиловая фигура на черном фоне - это мадам Боманье, а выщипанные перья красноватыми каплями усеивают ее колени и землю у ног.
Справа между домом мэра и булочной - летнее голубое небо.
На краю дороги к площади стоит молодая женщина. Солнце высоко, и тень она почти не отбрасывает. Будь она поближе, различался бы цветочный узор на платье, совсем как на хлопковых платьях Дельфин, но с такого расстояния ее наряд кажется светло-кремовым.
Ветер спутал длинные рыжие волосы и колоколом надул длинный подол, поэтому одной рукой женщина придерживает платье, другой - шляпу, чтобы ненароком не унесло. Поля шляпы колышутся, но лицо скрыто густой тенью.
Майклу хочется или убрать шляпу, либо приблизить женскую фигуру, но поздно: картина готова, лица женщины не видно.
- О-ой, très belle! — восторгается маленькая Огюстин, положив подбородок на локоть Майкла. Она прыгала через скакалку и запыхалась. - Эжени! - зовет она. - Viens voir! C'est une peinture de la femme de Michel.
- Нет, Огюстин, - качает головой Майкл. - Это просто женщина.
- Ваша жена идет сюда? - спрашивает подбежавшая Эжени.
Мадам Боманье с трудом встает со стула и, увидев картину, расплывается в довольной улыбке.
- C'est l'amour. La fiancée!
- Женская фигура нужна лишь для того, чтобы сбалансировать композицию, - объясняет Майкл. Его, как пленника, обступили со всех сторон. Личико Огюстин перемазано краской.
На крики выходит Дельфин, останавливается за спиной Майкла и обнимает его за плечи. Сквозь тонкую рубашку он чувствует ее тепло.
- О, oui, - тихо произносит она.
Всем, даже Эжени и Огюстин, ясно, что художник себя выдал.

2. а иногда у процесса бывают результаты:

Самый глупый ангел by Christopher Moore

вышло в "Эксмо" с месяц, кажется, назад, в эти дни актуальна особенно (и теперь в книжке появилась дополнительная, как мы помним, глава), в переводе spintongues







Мэгги Кэссиди by Jack Kerouac

наконец-то вышло в "Азбуке", вот примерно только что, судя по "Озону", в переводе тоже spintongues

и кроме того, в "АСТ", как следует из сообщений на их не рекордно внятном сайте, 21 декабря сразу в двух сериях (Philosophy и "Альтернатива"; выводы делать опасаюсь) вышел "Дзэн и искусство ухода за мотоциклом" Роберта Пёрсига в переводе опять-таки spintongues. мне пока не удается понять, как выглядит обложка (а было бы очень, очень любопытно узнать) и где же, собственно, книжка, но видимо, рано или поздно она где-то появится. мне удалось понять, спасибо sibkron, хотя эта закорюка вызывает, конечно, вопросы. по-моему, это безе в пустыне. I'm just saying.

приятного чтения.

ну и типа у кого-то праздник был, да? тогда вот. "голубой огонек", каким ему никогда не быть, а в зале сидят Очень Приличные Люди. and besides, just look at him!

Майкл Ондатже. История

Story , by Michael Ondaatje (Handwriting, 1998)

Акашу и г-же Мишра

i

Первые сорок дней ребенку
крутят сны о прошлых жизнях.
Странствия, извилистые тропы,
сотня мелких уроков,
а затем прошлое стерто.

Кто-то рождается с воплем,
кто-то задумчиво бредет
в прошлое - зимой на автобусе,
внезапное прибытие,
И эти уходы от семейных уз,
и оставлено то, что было потеряно и потребно.
Вот поэтому у ребенка лицо - будто озеро,
и в нем вихрятся чувства и облака.

Последний шанс ясной личной истории.
Все наши матери, бабушки, дедушки,
на части разъятые детства
здесь, в обиталищах прошлого.

После прекрасной сорокадневной грезы
мы закапываем карты местности.


ii

Будет война, сказал король беременной жене.
В самом конце мы всемером перейдем
реку к востоку и станем прятаться,
шагая полями.
Будем заходить на рынки
и знакомиться с веревочниками. Не забудь.

Она кивает и гладит дитя в животе.

Через месяц мы войдем
во дворец того короля.
Там сумрачен свет из высоких и узких окон.
Мы зашли безоружными,
у нас только веревки в корзинах.
Мы годами учились
ходить беззвучно, незримо,
ни щелчка сустава,
ни вздоха,
даже при свете,
чтоб исчезнуть в этом дворце,
где в полумраке застыла стража.

Наступит ночь, и тогда
семерым надлежит войти в горизонтальную дверь,
не забудь, лицом вниз,
как при рождении.

Потом (говорит он жене)
коридор, там каплет вода,
шумный дождь, а под ногами
копошатся какие-то твари.
И мы входим в залы, где сгущается тьма,
мы промокли, замерзли, вокруг враги.
Чтобы их одолеть, мы погасим последний свет.

После битвы уйдем другой дорогой,
главное - не через двери, что смотрят на север...

(Король глядит на жену
и видит, что она спит,
уснула посреди его приключения.

Он наклоняется и через кожу
целует ребенка во чреве жены.
Они грезят вдвоем. А он лежит
и глядит ей в лицо, и она вздыхает.
Он убирает прядь, упавшую ей на глаза,
и откусывает. Вплетает
себе в волосы и засыпает рядом с женой и ребенком.)


iii

Как ни лавирует история,
я не умею представить ваше будущее.
Хорошо бы увидеть его во сне, увидеть вас
в юности, как я вижу своего сына,
вашу раннюю философичность,
отшлифованную городскими скоростями.
Я больше не гадаю о будущем.
И не знаю, чем мы закончим
или же где.

Зато я знаю историю о картах местности. Историю для вас.


iv

После смерти отца
принц ведет воинов
в иную страну.
Четверых мужчин и трех женщин.
В пути они прячутся, они шагают
полями репы, шагают по деревням.
Таятся, скрываются,
неведомы, неуловимы.

На конопляных рынках
они заводят друзей.
Они танцоры, движенья легки,
они летят вперед,
длинные волосы по ветру.
Их скрытность всегда ускользает.

Они прелестны, полны желанья.
Их танцы славятся на весь мир.

Как-то ночью они просыпаются.
Четверо мужчин, три женщины.
Шагают пустыми полями, где ничего не растет,
и переплывают холодные реки,
и входят в город.

Беззвучно, незримо скользят между стражами,
входят в горизонтальную дверь,
лицами вниз, чтобы их не коснулись
отравленные ножи. Потом
выходят под дождь тоннелей.

История эта стара - о том, как один из них
вспоминает, как войти внутрь.
Они входят в последний зал слабого света
и гасят лампу. Они движутся
в темноте, как танцоры
посреди лабиринта,
и различают врага, потому что в пути
научились видеть в темноте.

Поди догадайся, как поступать, когда победил.

* * *

А то, что дальше должно случиться, ныне все позабыли.

Вот их семеро.
Один, кто когда-то был тем ребенком,
не помнит финала истории -
истории, которую знал отец, в ту ночь
не досказанной, потому что уснула мать.

Мы помним, что история вроде была нежна,
хотя, может, они погибли.
Гибкая отцовская рука
обнимает силуэт ребенка,
во рту у него вкус волос...

Семеро обнимаются в разгромленном зале,
где умрут, не грезя
о выходе.
Мы не знаем, что там случилось.
Веревки из высоких и узких окон
не достают до земли.
Они берут вражьи ножи
и обрезают длинные волосы, и сплетают
из них веревку, и спускаются
в темноту ночи, надеясь,
что этой веревки хватит.