Max Nemtsov's Blog, page 342

Diamonds in the Mine

как уже пару дней известно, Шэрон Робинсон выпустила том фотомемуаров о гастрольной жизни Леонарда Коэна

по этому поводу (и в качестве колыбельной) – еще одна старая песенка ЛК, которую ниже он поет с дополнительным куплетом (как это часто с ним бывает), и слегка переставив слова. но перевод – той версии, которая была на пластинке. мне больше нечего сказать, а новости будут завтра

Леонард Коэн
Алмазы в шахте

Женщина в голубом
к отмщенью взывает
У тебя — мужчины в белом —
знакомых не бывает
Твои реки вздулись
от ржавых банок
И деревья сгорели
в земле обетованной

В ящик писем больше
не кидают
Вместо винограда —
бересклет
И конфет в коробках
не осталось ни одной
И алмазов в шахте
больше нет

Вот и говори им теперь

Твой возлюбленный весь в гипсе и
не видит ничего
Ты сейчас покой забыла —
это все из-за него
Только я его видал вчера,
где львы дерут христьян
Он вылизывал бабенку
и похоже, что был пьян

Не на шабаш к ведьме
в гости мне идти утех искать
Какой-то умник-доктор
обесплодил эту блядь
А гений революции
сто жен своих собрал
И убивать младенцев
нерожденных натаскал

В ящик писем
больше не кидают
Вместо винограда —
бересклет
И конфет в коробках
не осталось ни одной
И алмазов в шахте
больше нет

Мне больше нечего сказать

Filed under: men@work

you need our help

“Внутренний порок” продолжает захватывать мир:

его растаскивают на цитаты:

Лос-Анжелес Пола Томаса Эндерсона

книжный магазин (!) объясняет, почему только он мог экранизировать Пинчона

он сам рассказывает, как он это сделал

вдохновившись об Пинчона, закадровый голос решил записать новую пластинку

ЁБло дало фильму 9 из 10

фильм посмотрели даже государственные мужи Айдахо

Свингующие Семидесятые – рецензия в “Нью-Йоркере”

а роман продолжает обсуждаться в 14 выпуске подкаста Пинчона-на- Людях: лишний день – он там есть или его там нет

метафорическая книжная рецензия на Кромку Навылет

ну и любителям дальневосточной литературы:

смотрите, какая вампука нашлась: 38 страниц отборной поебени

лица друзей:

и еще немного старого и боевого из тех времен, когда ГО уже научилась играть

Filed under: just so stories, pyncholalia

Suzanne

и по традиции – колыбельная по случаю еще одного ударного выходного

Леонард Коэн
Сюзанна

Сюзанна ведет
Тебя к себе в гости
Слышно как плывут суда и
Провести здесь ночь ты можешь
Пусть ей изменил рассудок
С нею хочешь ты остаться
Ее чай и апельсины
Привезли ей из Китая
Не успеешь ты сказать ей
Что любви не сможешь дать ей
Как она тебя услышит
За нее река ответит:
Ты всегда был ей любимым

И ты хочешь в путь пуститься
Пусть слепым твой будет плот
И она тебе поверит
Видно разум твой заденет
Ее плоть

Иисус же моряком был
Когда брел пешком по водам
Наблюдал он очень долго
С одинокой дальней мачты
И лишь только убедился:
Его видит тот, кто тонет, —
Моряками стать велел всем
Пока море не отпустит
Только сам он надломился
Не успело небо лопнуть
Почти смертный, всеми брошен
В твою мудрость погрузился
Камнем он

А ты хочешь в путь пуститься
Пусть слепым твой будет плот
Может, ты ему поверишь
Ибо тронул его разум
Твою плоть

Берет за руку Сюзанна
И к реке тебя подводит
Лишь тряпье на ней и перья
Сирых и убогих лавок
С неба свет стекает медом
На Хранительницу Порта
Она взор твой направляет
Там среди цветов и грязи
Есть герои на изнанке
Есть детишки нынче утром
Льнут к любви они и к ласке
Так льнуть будут они вечно
Смотрит в зеркало Сюзанна

И ты хочешь в путь пуститься
Пусть слепым твой будет плот
И ты сможешь ей поверить
Ибо тронул ее разум
Твою плоть

Написано в Монреале о жене друга ЛК Армана Валланкура. По воспоминаниям самого Коэна, она была очень красивой женщиной, но с мужем они составляли «неуязвимую пару», и поэт мог касаться ее тела только в мечтах — «поскольку другой возможности не было», как вспоминал ЛК в интервью «Би-би-си» 8 июля 1994 г.: «В такую славу, которую они делили между собой и проявляли, просто не вторгаешься». «Хранительница Порта» — статуя в гавани Монреаля, рядом с которой жила Сюзанна, а «чай и апельсины из Китая» — чай марки «Constant Comment», в который добавляется измельченная апельсиновая кожура и которым Сюзанна угощала поэта, пригласив его как-то вечером к себе в студию в переоборудованном портовом складе — «а в то время студии были… В общем, такое слово не употреблялось». Сначала женского имени у песни не было, это была просто песня о Монреале.

Filed under: men@work

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 11

01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10

12

А в «Глене Элизы» Дюпон, услышав от меня все рассказанное Бонжур, задумался лишь над тем, что стратагемы барона Дюпена для нас все лишь усложнят. Я, разумеется, пришел к тем же выводам, отчего преисполнился еще большей решимостью следить за плодами кампании барона, кои уже начал различать по всему городу. Теперь я бывал повсюду, исполняя различные поручения Дюпона, который не выходил из моей библиотеки. Обычно он молчал. Иногда я ловил себя на том, что бессознательно копирую его позу или выраженье лица — либо из однообразия происходящего, либо чтобы убедить себя, что он поистине здесь.

Однажды Дюпон, просматривая газеты, воскликнул:

— Ах, да!

— Нашли что-либо, мсье? — осведомился я.

— Я только в сей момент вспомнил мысль, пришедшую мне в голову, когда вчера у вас была посетительница, пока вы уходили по делам.

— Посетительница?

— О да, визит ее был чудовищно докучлив, и я, поверите ли, только теперь восстановил цепочку своих рассуждений.

Убедившись, что более ничего о происшествии мне Дюпон не сообщит, я допросил горничных. Те и не подумали извещать меня о визите, поскольку дома оставался Дюпон. Из их разнообразных описаний стало ясно, что навещала меня не кто иная как тетка Блюм, приходившая со своим рабом, державшим у нее над головою зонтик. Хотя домочадцы мои в некоторых частностях расходились, ниже следует наиболее полный отчет о беседе, имевшей место в моей библиотеке, кой я сумел воссоздать.

Тетка Блюм: А господина Кларка разве нет?

Огюст Дюпон: Точно.

ТБ: Точно? Это в каком смысле — точно?

ОД: Вы правы. Господина Кларка здесь нет.

ТБ: Но я не… В таком случае, кто вы такой?

ОД: Я Огюст Дюпон.

ТБ: Вот как? Но…

ОД: Мадмуазель…

ТБ (встревоженная французским произношением): Маде-муаз…

ОД (взглянув на нее впервые): Мадам.

ТБ: Мадам?

ОД (произносит нечто по-французски — по долгом размышленьи никто из слуг не сумел припомнить, что именно, поэтому, к несчастью, сие остается на долю воображения).

ТБ (встревожившись сызнова): Вы отдаете себе отчет, что вы — в Америке, сударь?

ОД: Я заметил, что люди здесь кладут каблуки на стулья и ставят на ковер, выливают яйца в стаканы и плюют табачную жвачку на окна. Посему я знаю, что я в Америке, мадам.

ТБ: Но позвольте… Вы кто такой?

ОД: Имя, содержавшееся в моем ответе прежде, судя по всему, ничуть вам не помогло. Хотя я в данное время довольно занят, и у меня не имеется ни малейшего желанья предлагать себя к вашим услугам, мадам, я предприму попытку совершить сие по образу господина Кларка. Быть может, чем осведомляться, кто я такой, более просветляющим для вас окажется спросить, кто такой господин Кларк.

ТБ: Господин Кларк! Но мне прекрасно известно, кто такой господин Кларк, сударь! Я знаю его едва ли не с младенчества! Вообще-то я не так давно прослышала о его возвращеньи из Европы и теперь желаю его видеть.

ОД: А.

ТБ: Прекрасно. Я поддамся на вашу уловку, хотя вы мне совершенно незнакомы и, к тому же, дерзки. Кто такой господин Кларк, сударь?

ОД: Господин Кларк — мой компаньон в данном деле.

ТБ: Так вы, стало быть, — поверенный?

ОД: Боже упаси!

ТБ: Тогда о каком деле вы толкуете?

ОД: Вы имеете в виду то дело, что вполне удовлетворительно занимало меня, пока вы сюда не вошли?

ТБ: Да… Да, но… Сударь, уж не собираетесь ли вы закурить сигару — в комнате? Пока я здесь стою пред вами?

ОД: Полагаю, что да. Но только если мне удастся отыскать спички. В противном же случае от замысла придется отказаться.

ТБ: Господин Кларк все узнает о подобном обращеньи! Господину Кларку…

ОД: Вот! Вот же, наконец, и спичка, мадам.

Отчасти понуждаемый кошмарным отчетом о визите тетки Блюм, я отправил весточку Питеру, и, несколько раз друг друга не застав на месте, мы в конце концов уговорились о встрече в его конторе. Вел он себя достаточно по-братски. Как только мы устроились в креслах, он со внезапной горечью в глазах обвел взглядом кабинет.

— Быть может, обсуждать в таком месте и не стоит, но… что ж, Квентин, я полагаю, нам должно говорить открыто. — И он шумно выдохнул. — Во-первых, если я с тобою и погорячился, то лишь в надежде, что сим я тебе помогаю и делаю то, чего хотел бы твой отец.

— Нахал!

— Что, Квентин? — Питера моя реплика совершенно потрясла.

Я осознал, что меня заразили странные Дюпоновы привычки выражаться.

— Я хотел сказать, — быстро поправился я, — что совершенно тебя понимаю, Питер.

— Именно. Из-за того, что тебя в Балтиморе не было, а все, к слову, меняется. Квентин… — Я с интересом подался вперед. — Должен сказать тебе, хоть сие и неловко…

— Питер?

— Я беседовал с одним человеком из Вашингтона касательно заполнения твоего места здесь, — удалось выдавить ему. — Он хороший юрист. Похож на тебя. Пойми, Квентин, я просто утопаю в делах.

Я сидел молча и удивленно — в изумленьи вовсе не от того, что Питер станет нанимать другого поверенного, а изумляясь тому факту, что после всех моих стремлений покинуть сии кабинеты мне вдруг стало грустно.

— Это хорошее известие, Питер, — вымолвил я наконец.

— Наша практика в опасности — были заминки с финансами, мы загнаны в угол. Наши планы расстроены, и все это может рухнуть на следующий год, если не предпринять каких-либо действий. Я имею в виду фирму, которую выстроил нам твой отец.

— Я знаю, ты справишься, — ответил я с легкою дрожью в голосе, коя, судя по всему, побудила Питера перейти к защите.

— Ты должен понять, Квентин, что на свое место ты еще можешь вернуться. Сегодня, в любой час, если того пожелаешь! Мы все здесь очень рады твоему возвращенью. Особенно Хэтти — и, знаешь ли, на сие ты должен обратить вниманье незамедлительно. Ее тетушка выстроила вокруг нее сущую крепость, лишь бы предотвратить вашу с нею встречу.

— Но, разумеется, она всего-навсего старается оградить ее благоденствие. К слову сказать, тетка Блюм нанесла мне визит… Хотя уверен, я сумею развеять ее огорчения.

Питер глянул на меня таким манером, кой ясно говорил, что с этим он не согласен.

Да и сам я отчетливо сознавал, что, пока я столь глубоко увлечен своим предприятьем, любые мои попытки примириться с семейством Хэтти, будь они даже и успешными, лишь оборотятся против себя, едва требования к различным вопросам нашего будущего окажутся не выполнены. Мне еще придется подождать, и лишь после стараться сии отношения залатывать. Я завершил нашу беседу с Питером, посулив ему все объяснить впоследствии.

Между тем я зачастил в читальные залы Атенеума, где по-прежнему регулярно появлялся тот словоохотливый господин, уже встреченный мною, тот таинственный поклонник Эдгара По: он читал газеты и изливал свои чувства касаемо продолжавших печататься нелепых статей о поэте.

Однажды утром я присел на каменные ступени Атенеума, пока он еще не открылся, и стал ждать, когда отомкнут запоры на дверях. Оказавшись же внутри, я выбрал стул в аккурат напротив того места, где, как мне было известно, предпочитал садиться словоохотливый господин, — дабы иметь возможность наблюдать за ним пристальнее. Прибыв, однако, он, похоже, презрел мои соображенья и нашел себе другой стол. Мне же не хотелось давать ему понять, что я за ним слежу, поэтому дистанции между нами я не смыкал. На следующий день я мялся у стойки служителя, дабы понять, где сей господин решит расположиться. После чего занял близлежащее место. Теперь я видел всякое его движенье.

Читая про обстоятельства кончины По, радость свою он являл почти бесстыдно.

— А, вы вот это видели? — обратился он к женщине, сидевшей за соседним столом, и воздел газетный лист. — Они спрашивают, что сталось с теми деньгами, кои он насобирал за свои лекции в Ричмонде. Если они у По были при себе, где они теперь? Вот в чем вопрос. Газетные редакторы и впрямь въедливы. — При этих словах он рассмеялся, словно бесконечно остроумной шутке.

Въедливы, а?

— Сударь, как же вы можете эдаким манером смеяться? — спросил я, прекрасно зная, что лучше бы мне молчать в тряпочку. — Неужто вы не полагаете сие делом величайшей серьезности, кое заслуживает высочайшего почтенья?

— Это и впрямь серьезно, — отвечал он, и непокорные брови его как по команде распрямились. — Будто в суде. Да, и крайне насущно к тому ж, чтобы перед нами во всей полноте отчитались, что же с ним произошло.

— Но разве не принимаете вы все эти сообщенья с изрядною долей скепсиса? Неужто вы полагаете, будто любая заметка, кою вы читаете, провозглашает истину, словно евангельский пророк?

Он рьяно задумался над собственной доверчивостью.

— А зачем им на сие тратить дорогостоящую краску, любезный, если это неправда? Не следует уподобляться иудеям, не веря, будто новые заветы, к тому же, и поумнее будут, и гоняться вместо этого за лжепророками с этим их «истинно реку я вам то, истинно реку я вам сё».

В смятении своем я покинул Атенеум и больше в тот день не возвращался. Я подозревал, что злорадство нахала быстро выдохнется, и радостно приветствовал те дни, когда он в читальном зале не объявлялся; однако ж на следующий день он воскресал вновь. Случалось, что читаемое напоминало ему какие-то стихотворные труды По, и тогда он вскакивал и пускался в декламацию избранных строк всему залу. К примеру, однажды снаружи зазвонили похоронные колокола. Господин подпрыгнул с такими словами По на устах:

Голоса колоколов

Словно звук тревожных слов

Долетают.

Обычно он сидел в окруженьи бумаг, прерываясь лишь для того, чтобы энергично прочистить нос в свой платок, либо тот, что одалживал у какого-нибудь бессчастного посетителя. Я же выказывал непомерное дружелюбие к тем читателям в зале, с коими мне доводилось завязать беседу, — исключительно на том основании, что им посчастливилось не быть сим надменным чихуном.

Служителю, вышагивая взад-вперед пред его конторкою, я как-то раз пожаловался:

— Ну что ему за дело до всех этих статей об Эдгаре По?

— Кому, господин Кларк? — отвечал любезный старикан.

Я непонимающе моргнул:

— Кому? Да этому субъекту, который является сюда едва ли не каждый день…

— А, я-то думал, вы про того человека, который давеча мне дал те статьи про Эдгара По, — ответил он. — Которые я вам с нарочным и переслал.

Я резко остановился, припомнив пакет вырезок, кои служитель и впрямь прислал мне перед моим отбытьем в Париж, — подборку, где мне встретилось первое упоминание о подлинном Дюпене.

— Но я, само собой, предположил, что их собрали вы сами.

— Нет, господин Кларк.

— Но кто же дал их вам?

— Должно быть, тому уж два года, — задумался он и рассмеялся. — Куда же в голове это завалилось?

— Прошу вас, постарайтесь припомнить. Мне сие сугубо интересно знать.

Служитель согласился мне сообщить сие в том случае, если память об этом к нему вернется. То был некто, предположил я, кому кончина Эдгара По была небезразлична еще до того, как манипуляциями барона возбудились нездоровый интерес и вульгарное любопытство публики. Случилось это, когда еще не появились люди, подобные любителю, кой навеки поселился у меня под самым носом в читальном зале Атенеума.

Дюпон советовал мне человека этого презреть. Теперь, когда я повстречался в книжной лавке с Бонжур, сказал он, ясно, что барон Дюпен располагает множеством соглядатаев — как это было и в Париже, — дабы иметь возможность приглядывать за мною и получать представленье о природе нашей деятельности. Я должен создавать вид, будто его не только нет здесь, но и вообще никогда не существовало.

— О, смотрите — вскоре мы услышим кое-что новенькое, — вот с каким замечаньем выступил однажды утром человек с всклокоченными волосами в читальном зале.

За соседним столом я крайне старательно попытался не вмешиваться, но все ж не сумел удержаться от восклицания:

— Сударь? Что вы имеете в виду — «кое-что новенькое»?

Он прищурился, словно бы видел меня впервые.

— Ах, но вот здесь, любезнейший, — отвечал он, тыча пальцем в избранное место на странице. — Вот же. Говорят, в первейших кругах общества носятся шепотки, будто в Балтимору прибыл «подлинный Дюпен», и он разберется, что же стряслось с По. Видите?

Я посмотрел на газетный лист и отыскал взглядом извещенье.

— Редактор слыхал о сем из первых уст. Ш. Огюст Дюпен был… — продолжил человек, но затем прервался, дабы шумно облегчить нос. — Ш.О. Дюпен был крайне обворожительным гением, выступавшим в некоторых историях По, разве вы не знаете? Способен решать весьма замысловатые головоломки. Совершенно доподлинно, и ошибки тут быть не может.

Мне хотелось доложить обо всем этом Дюпону — в первую голову, дабы излить собственное раздраженье, — однако на привычном месте в своей библиотеке я его в тот вечер не обнаружил. По столам были разбросаны газеты, указуя на то, что днем он занимался своими привычными трудами.

— Мсье Дюпон? — Мой голос разнесся по галереям и лестничными пролетам «Глена Элизы» бесцельным отзвуком. Я расспросил домочадцев, однако никто не видел его весь день. Меня охватил зловещий страх. Кричал я столь громко, что меня можно было услышать из соседствующих домов. По всему вероятию, Дюпон ощутил стеснение от столь продолжительного чтенья газет. Он еще может быть где-то поблизости от дома.

Но ни следа аналитика не отыскал я ни на своих землях, ни в долине за усадьбою. Вскоре я вышел на улицу и остановил наемный экипаж.

— Я разыскиваю друга, возница… Давайте поездим по городу — и на всех парах при этом. — Учитывая, что со дня прибытья нашего Дюпон не покидал пределов «Глена Элизы», я подозревал, что он натолкнулся на нечто, возбудившее его интерес к расследованью.

Мы проехали проспектами вокруг памятника Вашингтону, сквозь Лексингтонский рынок, по запруженным портовым улочкам, над коими высились мачты клиперов. Любезный возчик несколько раз пытался завести беседу — в частности, когда мы проезжали по отрезку дороги, тянувшемуся мимо больницы Вашингтонского колледжа.

— А знаете, ваш-честь, — крикнул он с козел, — что вот тут Эдгар По умер?

— Остановите коляску! — вскричал я. Он повиновался, довольный, что привлек к себе мое вниманье. Я подошел к козлам. — Что это вы сказали насчет сего места, возница?

— Я вам просто достопримечательности показывал. Вы ж человек нездешний? Ежли того пожелаете, могу вас домчать до славного кулинарного заведенья, и глазом моргнуть не успеете. Все лучше, чем кругами ездить, ваш-честь.

— Кто рассказал вам о По? Вы прочли это в газетах?

— Да седока я тут возил давеча — он мне и выложил.

— Что, что он сказал?

— Грит, По этот был величайший, черт бы его драл, поэт во всей Америке. Однако седок мой слыхал, будто гадкая ситуёвина бросила его помирать на грязном полу паршивой пивнушки. Грит, про все это в газетах читал. Общительный такой человек — в смысле, седок, что мне достался.

Возница не сумел припомнить, как седок этот выглядел, хотя о разговорчивости его отзывался с тоскою — особенно в сравненьи с нынешним своим ездоком.

— Да всего дня три тому он со мною и ездил. И, знаете, жутко так чихал все время.

— Чихал? — переспросил я.

— Да, и платок еще у меня позаимствовал, а уж как дул в него, так просто ужас.

Я наблюдал, как день утопает в сумерках, зная, что с закатом надежда отыскать Дюпона меня покинет. Освещенье улиц в Балтиморе оставляло желать лучшего едва ли не настоятельнее, чем в прочих американских городах, и порою возвращенье домой после наступления темноты становилось затруднительным даже для уроженца здешних мест. Я заключил, что самым разумным будет ехать назад и ждать возвращенья Дюпона в «Глене Элизы».

Улицы уже заполонили свиньи. Хотя все чаще раздавались призывы учредить общественные повозки для удаления с улиц мусора и отходов, сии прожорливые твари оставались первостепенным для сего способом, и в этот час воздух звенел от их довольного визга, пока они пожирали все отбросы, что могли отыскать.

Вскоре после того, как я велел кучеру везти меня домой, в окно я заметил краем глаза Дюпона — он шел своею обычною размеренной походкой. Я уплатил вознице и ринулся наружу, чтобы француз, паче чаяния, не растворился в сумерках.

— Мсье Дюпон, куда вы направляетесь?

— Наблюдаю дух города, мсье Кларк, — сообщил мне Дюпон, словно бы сей факт был очевиден.

— Но, мсье, я не могу понять, зачем вы самостоятельно покинули «Глен Элизы» — ведь я мог бы вам послужить лучшим провожатым. — И я принялся наглядности ради описывать ему новый газовый завод, видневшийся в отдалении, однако Дюпон поднял руку, прерывая меня.

— Относительно некоторых фактов, — сказал он, — я с готовностью выслушаю ваше ученое мнение. Но учтите, мсье Кларк, вы знаете Балтимору как ее уроженец. Эдгар По здесь некоторое время жил, но было сие много лет назад — пятнадцать, если я не слишком ошибаюсь. В последние свои дни По мог наезжать в город и посему рассматривать его и его обитателей, как приезжий, как чужак. Я уже заглянул в кое-какие лавки, могущие представлять особый интерес, а также на множество разнообразных рынков, вооруженный знанием лишь того, что чужак здесь может понять по вывескам и поведенью местных жителей.

Я допустил, что в рассужденьях его есть некий смысл. Весь следующий час мы с ним шли дальше, неуклонно перемещаясь к востоку, и я изложил то, что обнаружил в читальном зале в газете и что узнал от возницы.

— Мсье, — спросил я, — не следует ли нам что-то предпринять? Барон Дюпен поместил в газетах извещенья, в коих сообщившим сведенья о кончине По предлагается вознаграждение. Мы ведь должны нанести встречный удар, пока не поздно.

Не успел мой спутник ответить, как вниманье наше привлекла фигура, ступившая на тротуар напротив нас. Я сощурился — фонарь заливал окрестность таким тусклым сияньем, что видеть в нем было едва ли не труднее, нежели вовсе без него.

— Мсье, — прошептал я, — глазам своим не верю, но это он — тот субъект, что едва ли не каждый день занимает стул читального зала! Прямо напротив нас!

Дюпон проследил за моим взглядом.

— Тот самый человек, с которым я познакомился в Атенеуме!

И тут я заметил мрачный взгляд Бонжур. Руки ее были спрятаны под накидкою, а сама она угрожающим манером влеклась за ничего не подозревающим субъектом. Я припомнил все истории о ее беспощадности, кои мне приводил Дюпон. При виде ее я возрадовался — однако мне было жутко за человека, шедшего впереди нее.

Поклонник Эдгара По неожиданно повернулся и зашагал к нам.

Дюпон кивнул ему:

— Дюпен, — сказал он и коснулся полей цилиндра.

В ответ человек трубно высморкался; и картофелина самого его носа осталась в платке. Затем барон Дюпен снял и накладные брови. Вновь зазвучал его очаровательный англофранцузский выговор.

— Барон, — поправил он моего спутника. — Барон Дюпен, если не возражаете, мсье Дюпон.

— Барон? Ах да, пусть так. Хотя американцам сие может показаться чересчур формальным, — отвечал Дюпон.

— Отнюдь. — И барон сверкнул своею алмазной улыбкой. — Здесь все любят баронов.

В круг света к своему хозяину шагнула Бонжур. Барон отдал ей какие-то распоряженья, и она скрылась с наших глаз.

Потрясенность моя от раскрытия подлинной личности поклонника Эдгара По мгновенно превзойдена была следующим осознаньем.

— Так вы с бароном Дюпеном уже встречались? — спросил я Дюпона.

— Много лет назад, мсье Кларк, в Париже, — ответил барон, тонко улыбнувшись, тряхнув париком и снимая его вместе с цилиндром. — При гораздо менее привлекательных обстоятельствах. Надеюсь, ваше путешествие из Парижа, господа, было хоть вполовину таким же приятным, как наше. Никто на борту достойного «Гумбольдта» вас не беспокоил, смею надеяться?

— Откуда вам известно, каким… — поразился я. — Безбилетник! Вы, мсье, отправили следить за нами этого лысого негодяя? Он тоже у вас на содержаньи?

Барон игриво пожал плечьми. Его длинные черные волосы, на вид казавшиеся слегка влажными и навощенными, вновь скрутились в локоны.

— Какого негодяя? Мне просто-напросто предоставляют судовые роли пассажиров, прибывающих в порт. Я, как вам отлично известно, читаю газеты, мсье Кларк.

Барон снял потрепанное пальто на подкладе, в коем щеголял, — вместе с ныне отделенными носом, париком и бровями оно и составляло его грубый костюм. Я разозлился на себя за то, что обманулся сим маскарадом.

Однако я не просто оправдываюсь, прибавляя, что обману способствовало не только это: в нем участвовала некая метаморфоза, коей трудно удивить человека, не встречавшего Шарля Дюпена прежде. Барон обладал сверхъестественной способностью изменять свой голос и походку, а также, сдается мне, форму и внешний вид самой своей головы — до такой степени, что обмишулился бы и самый уважаемый френолог; также посредством сложного складыванья челюсти, губ и шейных мышц барон оказывался способен прятать свою подлинную личность лучше, нежели под обычной маской. Каждое лицо казалось отлитым из стали, под слоем коей ожидали души сотни других людей. И голос его был гибок — неестественным манером; создавалось впечатленье, будто он совершенно меняется в зависимости от того, что барон произносит. Так же, как Дюпон умел управлять тем, что наблюдал в других, барон Дюпен, похоже, обладал способностью управлять тем, что другие наблюдали в нем.

— Я желаю знать обо всех прочих обманах, кои вы, мсье, задействовали в сем деле! — потребовал я, стараясь бойкостью сокрыть наплыв смертного ужаса.

— Когда я берусь за дело униженного подзащитного, становясь на сторону страдающего сословья, я заставляю мир задуматься. Несчастье моего подзащитного — это несчастье всего мира; его судьба — судьба мира. Именно поэтому я, барон Дюпен, ни одного дела в суде не проиграл. Ни одного дела, возбужденного против мужчины или женщины нижайшего происхожденья. Чем громче мы кричим, защищая справедливость, тем настойчивее народ ее будет добиваться… Первейший метод мой, — продолжал он, — не сообщать публике то, что должно ее интересовать, но вести себя так, будто вы отвечаете интересам, уже пылающим у публики в груди. Теперь я сделал сие и для По. Газетные редакторы, как вы удостоверились сами, кинулись искать больше сведений об Эдгаре По. Книготорговцы ощущают потребность в новых изданьях, и настанет такой день, когда По будет стоять на всякой книжной полке в этой стране, в каждой семейной библиотеке, читать его будут все от мала до велика, а молодежь станет держать его труды рядом с Библией. Я ходил по улицам… хотя, скорее, иногда это я хожу по улицам… — тут он с потрясающим проворством приложил к лицу фальшивый нос и заговорил поддельным американизированным голосом, — …и нашептываю о смерти По в ресторанах, церквах, на рынках, в наемных экипажах… — он помедлил, — и читальных залах Атенеумов… Вот теперь страдающее сословье верит целиком и полностью, теперь оно сомневается, и по всем городам и весям эти люди будут требовать истины. Кто им ее предоставит?

— Вам хочется одного — устроить зрелище ради собственной выгоды. Вас не заботит поиск истины, мсье барон; вы приехали в Балтимор лишь за наживой! — отвечал я.

Он насмешливо обиделся, однако насмешка его, должен прибавить, сопровождалась самой искреннею и виноватою гримасой.

— Моя единственная забота — истина. Но — истину должно выгребать из людских голов и вывозить тачками. У вас чрезмерно идеалистическое представление о чести, брат Квентин, я им восхищаюсь. Но истины не существует, мой заблуждающийся друг, пока вы ее не отыщете. Она не свергается с громом вниз благорасположенными богами, как полагают некоторые. — С этими словами он возложил руку на плечо Дюпону и взглянул на моего спутника искоса. — Скажите мне, Дюпон, где же вы были все эти годы?

— Ждал, — ровно ответил тот.

— Полагаю, как и все мы, и сие ожиданье нас изрядно утомило, — сказал барон. — Но здесь вы с вашей помощью опоздали, мсье Дюпон. — Он умолк. — Как обычно.

— Сдается мне, я бы все равно хотел остаться, — спокойно ответил Дюпон, — если у присутствующих не будет на то возражений.

Барон снисходительно нахмурился, однако не сумел скрыть, что подобное почтенье ему польстило.

— Должен в таком случае предложить вам держаться от сего дела подальше самому и держать своего американского любимца на коротком поводке — ибо преданности, как мне кажется, у него — что у ученой обезьянки. Я уже приступил ко сбору подлинных фактов о том, что стряслось с Эдгаром По. Внемлите мне, Дюпон, и вам ничто грозить не будет. Должен признать, моя дорогая супруга перережет глотку любому, кто попытается мне препятствовать, — ну не проявленье ли это истинной любви, а? И не разглашайте никакой из сторон сведений, касающихся этого дела.

— На что это вы намекаете? — воскликнул я, ощущая, как лицо мое заливается румянцем — быть может, в возмущении его требованьем, или же от смущенья, что меня поименовали любимцем. — Как смеете вы разговаривать таким тоном с Огюстом Дюпоном? Отваги нам не занимать, если вы сего еще не поняли!

Ответ, предоставленный барону Дюпоном, тем не менее, сотряс все мои нервы посильнее, чем сама угроза.

— Я превзойду ваши желанья, — сказал Дюпон. — Мы не станем и беседовать ни с кем из свидетелей.

Своей победою барон был невыносимо доволен.

— Я вижу, вы наконец осознаете, что для вас лучше всего, Дюпон. Сие станет величайшим литературным вопросом наших дней — и судить о нем выпадет мне. Я уже начал набрасывать мемуары. Озаглавлены они будут «Воспоминания барона Шарля Дюпена, поборника справедливости касаемо Эдгара А. По и подлинного образца для его персонажа Ш. Огюста Дюпена из “Убийств улицы Морг”». Будучи ценителем литературы, что скажете, брат Квентин, — уместно ли сие?

— Подлинное название — «Убийства на рю Морг», — поправил его я. — И вот пред вами Огюст Дюпон, истинный прототип героя По!

Барон рассмеялся. Его уже дожидался наемный экипаж, и молодой черный слуга держал открытой дверцу, будто его хозяин и впрямь был королевских кровей. Барон провел пальцем по дверце экипажа и завитушкам ее резьбы.

— Прекрасная работа. Удобства вашего города, брат Квентин, вряд ли возможно превзойти — как сие случается во всех коварнейших городах мира. — С этими словами пальцы его стиснули руку Бонжур, уже расположившейся в уютном экипаже. Барон снова обернулся к нам: — Давайте же отбросим прочь все наши тренья. Давайте, по крайней мере, будем учтивы. Прокатимся — к чему спотыкаться в потемках? Я взял бы бразды правленья в свои руки, но после Лондона все путаю, по какой стороне дороги нужно ездить. Видите — мы отнюдь не мерзавцы; вам вовсе не нужно расторгать с нами дружбу. Прошу на борт.

— А как насчет, — неожиданно прервал его Дюпон, заговорив так, словно на него только что снизошло откровенье, и тем привлекши вниманье барона. — Как насчет герцога? Вы подумайте только: если здесь так любят барона, герцога должны любить в сопоставимо большей мере. «Герцог Дюпен» и звучит как-то достославнее, что скажете?

Лицо барона вновь окаменело, когда он захлопывал за собою дверцу экипажа.

В продолженье нескольких минут после того, как их экипаж укатился прочь, я стоял в ошеломленьи. Дюпон, не подымая головы, продолжал смотреть в ту сторону, откуда к нам в самом начале приблизился барон.

— Он рассердился, что мы не поехали с ним. Как вы считаете — он планировал завезти нас туда, где нам можно было бы причинить вред? — спросил я.

Дюпон перешел через дорогу и внимательно осмотрел старое здание с фасадом, грубо сложенным из простого кирпича. Пока он это делал, я вдруг осознал, что мы стоим в том же квартале по улице Ломбард, где располагается гостиница и таверна Райана — там, где обнаружили По и откуда его увезли в больницу. Из здания доносился приглушенный гомон вечернего сборища. Дюпон теперь стоял напротив самого заведения Райана. Я приблизился к нему.

— Быть может, барон сердился не потому, что стремился нас куда-то отвезти, а потому, что целью его было увезти нас откуда-то, — промолвил он. — Они с юной дамой вышли из сего здания?

Так и было, однако я не сумел ответить, когда Дюпон осведомился о владельце и самом характере постройки. И сие — после того, как я предлагал ему себя в опытные провожатые по городу! Я объяснил, что здание примыкает к депо одной из пяти городских пожарных компаний, «Бдительной пожарной бригады», посему, наверное, тоже принадлежит компании.

Дверь, из коей ранее вышли барон и Бонжур, открывалась туго, но была незаперта. Она вела в темный коридор, несколько опускавшийся к другой двери. С другой стороны ее открыл плотно сбитый мужчина — вероятно, пожарный из соседствующей компании. Сверху по длинной лестнице, видимой за его спиною, неслись мимолетные крики радости. Или — ужаса: что их вызывало, понять было трудно.

В силу одной ширины своей привратник был непроницаем. Смотрел он на нас угрожающе. Я предпочел хранить молчание и недвижность. И лишь когда он повел рукою, необходимым представилось к нему подступить ближе.

— Пропуск, — вымолвил он.

Я тревожно взглянул на Дюпона, который пристально всматривался в пол.

— Пропуск, чтобы пройти наверх, — продолжал привратник тоном, намеренно устрашающим — и в устрашеньи он преуспел.

Дюпон же впал в некую прострацию: взор его скользил по полу, по стенам, по лестнице и по самому привратнику. Надо же утерять вниманье в такой миг! Меж тем из горла привратника исторглось псиное рычанье, как будто при малейшем нашем движении он готов на нас кинуться.

Резко выбросив руку вперед, привратник схватил мое запястье.

— В последний раз вас спрашиваю, хлыщи, ибо шутить с вами не намерен. Пропуск! — Кость моя, казалось, сломается, если я попробую шевельнуться.

— Освободите молодого человека, любезный сударь, — спокойно сказал Дюпон, вдруг подняв голову, — и я сообщу вам требуемый пропуск.

Привратник несколько раз сухо моргнул, вперившись в Дюпона, после чего разжал хватку. Руку я убрал от греха подальше за спину. А Дюпону человек этот повторил так, будто никогда прежде не произносил сего слова, да и, вообще говоря, больше не произнесет, никого при этом не убив:

— Про-пуск.

И мы с привратником оба с сомнением уставились на моего спутника.

Дюпон же всем телом придвинулся ближе к противнику и произнес два слова:

— Румяный Бог.

Строки из стихотворения «Колокола» («The Bells», 1849), перевод В. Бетаки.

Так называли бога веселья и виноделия Вакха (Бахуса) — из-за цвета, сообщаемого лицу вследствие потребления этого напитка.

Filed under: men@work

Hoist That Rag

прервем, пожалуй, наши вечерние трансляции колыбельных и отметим день рождения великого человека такой вот хорошей песенкой

Том Уэйтс
Выше рвань

Хрюка Ноулз на гранды водил
Томми Шэй учил меня жить
Бог бучардой меня к себе взял
В изнуренный бубен колотить

Выше рвань

Солнце в небе, земля — доска
Крысе нет лучше адреска
Кровь смердит, ктырями жужжа
Сам знаешь, чем заткнуть малыша

Выше рвань

Мы втыкаем пальцы в эту грязь
И земля вращается, кривясь
Дым все солнце с неба свел
А ночами я плачу и чищу ствол

Не морокуши, а морок сплошь
Боги подачек ждут
Открывай огонь, коли на волне
Честно все на любви и в войне

Выше рвань

Filed under: men@work

on the Pynchon beat

работа над интерьерами: кривой Лос-Анжелес Томаса Пинчона

в коллекцию пинчоноведа: Rethinking Postmodernism(s): Charles S. Peirce and the Pragmatist Negotiations of Thomas Pynchon, Toni Morrison, and Jonathan Safran Foer, by Katrin Amian. не уверен, правда, что это прям так уж нужно

пояснение к правильному ответу на изобразительную викторину в паблике ПраПинчона: это английская пицца (вареная)

в кино будет и клубничка, а вы как думали

картинок уже полсотни

про фильм пишут даже магазины одежды (значит ли это, что в ръяз-пространстве книжка будет продаваться в овощных? сомневаюсь)

Сельская Скука о Параноидном Экзистенциализме Томаса Пинчона

меж тем, даже “истерический реализм” шагает по планете

в общем, можно сказать, что мир захвачен…

…этим диким трипом

а у нас – кривые спины мутноглазых акулин (с)

немного о прочем:

вот какая охуенная книжка вышла. я не знаю больше никого в этой стране, кому она была бы интересна по-настоящему, кроме нас

еще немного кина с битниками в главных ролях:

лица друзей:

Макси сделал обалденный клип на одну из самых известных песен “Туманного стона”:

Filed under: =DVR= archives, pyncholalia, talking animals

Joan of Arc

выходные проходят на выдохе – вы-таки будете смеяться, но много лет спустя я перевел 4-ю главу блюзовой поэмы Шела Силверстина “Черт и Билли Лохэм”, так что продолжение когда-нибудь воспоследует. а пока для немногих заинтересованных – еще одна колыбельная

Леонард Коэн
Жанна д’Арк

Шел по пятам огонь за Жанной д’Арк,
Ее путь в ночи освещал пожар,
И доспехи не серебрила луна —
В том дыму она была совсем одна.
Она сказала: «Я устала воевать.
Мне бы труды мои вернуть опять.
Мне платье белое так хочется носить,
Чтоб новый этот голод утолить».

«Отрадно слышать мне такую речь,
Ведь я уже устал тебя стеречь.
Хоть сердце героини холодно,
Мне покорить его не терпится давно».
«Но кто ты?» — задала она вопрос ему,
Кто затаился в том густом дыму.
«Огонь, — был голос ей из мглы, —
И одиночество, и гордость мне твои милы».

«Тогда, огонь, придется тело остужать,
Чтоб я позволила тебе свое обнять», —
Проговорив, скользнула вниз она,
Словно невеста, Богом суждена.
Как в пламенное сердце дар,
Он принял прах Жанны д’Арк
И над толпою свадебных гостей
Он пепел ее платья белого воздел.

Как в свое пламенное сердце дар,
Он принял пепел Жанны д’Арк,
И тут ей стало ясно, словно днем:
Коль он огонь — ей быть ему углем.
Я видел боль, я видел страх
И славы блеск в ее очах.
Я сам любви лелею огонек —
Но вот зачем так ярок он и так жесток?

Filed under: men@work

Instrumentality, etc.

We the Underpeople by Cordwainer Smith

My rating: 5 of 5 stars

Вот все нам рассказывают о поэтичности Кордуэйнера Смита, но это просто литература (а фантастики столько лет тщатся доказать принадлежность своих излюбленных субжанров к большой литературе — с УДЛП, — что поневоле заподозришь их в том, что они сами в это не верят: вот и тут тот же случай), потому что поэзия — в самом охвате будущей истории, от 1900 до примерно 16 000 года (хоть и отрывочно). Человечество, конечно, столько не проживет, поэтому его сказания из будущего давно прошедшего времени, которого все равно не будет, и трогают нас так сильно, потому они так и пронзительны, среди прочего. Это легенды несбывшихся времен.

«Научной фантастикой» звать это довольно затруднительно еще и потому, что если это и фантастика, то она скорее социально психологическая (что там «научного», убейте меня не понимаю). КС подробно (хоть, опять же, и отрывочно) пытается спроектировать, что будет происходить с человечеством и нашим биологическим видом, проживи оно (он) и впрямь так долго, что у него отомрет, например, не только возможность религии, но и потребность в ней (при этом оставаясь человеком, судя по всему, верующим и возвращаясь к религиозным притчам и сюжетам). Фантастика у него, пожалуй, лишь в набросках различных форм эволюции человека — от вполне наглядных и графичных до непредставимых вообще, а остальное (эти планоформы, космосы в кубе и прочее) — шелуха, на которую так любят обращать внимания критики. Вишенками на тортиках повсюду разбросаны отсылки к мировой литературе и фокусы с разными языками, чтобы читателям занимательнее было играть в простые угадайки.

Для меня гораздо любопытнее было разглядывать — по крайней мере, в этой части эпоса — антиутопию похлеще, чем у Замятина, Оруэлла и Хаксли. Недаром все же специалист по ведению психологической войны ездил в совсоюз. Инструментальность (или как ее там) — кошмар с человеческим лицом: в нем все для людей, это режим не людоедский (в отличие от, допустим, третьего райха или советского гулага), он не против индивидуального человека (даже не сильно против недолюдей). В нем все для счастья человека, лишь бы не было войны. В частности, одна основа идеального будущего вот: «Никаких массовых коммуникаций, только в рамках правительства. Новости порождают мнения, мнения — причина массовых заблуждений, заблуждение — источник войны». Или 12 правило «бытия человеком»: «Любые мужчина или женщина, обнаруживающие, что он или она формируют или разделяют неавторизованное мнение с большим количеством других людей, обязаны незамедлительно доложить об этом ближайшему подначальнику и явиться на лечение». Шутки шутками, но посмотрите вокруг, ага. “Период террора и добродетели”.

Ну и да — КС не идиот-оптимист и прекрасно отдает себе отчет, что для преодоления тоталитарной Инструментальности даже в такой «мягкой» или «благотворной» форме понадобится не одно тысячелетие. За десяток, даже за несколько десятков или сотен лет перевороты в людских мозгах не совершаются. Поэтому-то он и увеличивает среднюю продолжительность жизни людей — за нынешнюю сколько-то поумнеть ни отдельному человеку, ни всему человечеству невозможно. А мы продолжаем наблюдения за окружающей нас Инструментальностью.

Space Lords by Cordwainer Smith

My rating: 5 of 5 stars

 

 

 

 

The Instrumentality of Mankind by Cordwainer Smith

My rating: 5 of 5 stars

Плюс еще несколько смешных и совершенно гениальных рассказов, особенно про шпионов и военспецов хорошо получается. и да – Херберт Хувер Тимофеев, конечно, очень смешно, но за “Постсоветских православных восточных квакеров” Смиту в Сибири надо памятник где-нибудь поставить

 

The Rediscovery Of Man by Cordwainer Smith

My rating: 5 of 5 stars

 

 

 

 

Quest Of The Three Worlds by Cordwainer Smith

My rating: 5 of 5 stars

Отличный и очень развлекательный роман в рассказах – и по нему отчетливо видно, насколько многим обязана Кордуэйнеру Смиту вселенная Джосса Уидона (особенно Светлячка и Кукольного дома): от базаров до баллад.

 

 

Психологическая война by Paul M.A. Linebarger

My rating: 2 of 5 stars

Перевод полиТУПравленческий — «переводчики» и их «редакторы» пишут языком эпохи и, кроме того, путают понятия «психологическая война» и «пропаганда», сводят весь спектр психологического воздействия к пропаганде, а от этого получаются глупости, вроде упреков автору за «ошибки»: путает-де спецпропаганду и военные хитрости. Посмотреть еще разок на название переводимой книжки этому колхозу (4 переводчика и 2 редактора) никому в голову не пришло, меж тем как там ясно написано: психологическая война. А не пропагандистская. Очень пролеткультовский подход, зато в предисловии много всякой хуйни из классиков марксизма-ленинизма, программы КПСС и других душераздирающих, скулосворачивающих и зубодробительных документов эпохи. Имена и реалии в самом тексте исковерканы настолько, что иногда не представляется возможным понять, о чем вообще идет речь.

Зато для нынешнего Кремля, должно быть, — ценный источник вдохновения. Нормальным же читателям на этот классический продукт Воениздата времени тратить не стоит. Как обычно — адовое предисловие, но очень созвучное нынешней кремлевской хуйне (про то, как проклятые империалисты, конечно же, хотят поставить СССР на колени, но мы, вооруженные самой передовой теорией на свете, им рабоче-крестьянски не дадимся) + обычное советское вранье (про USIA, среди прочего). Кроме того, безграмотные политработники ее сократили, так что из любви к Лайнбаргеру стоит читать оригинал. Эти умники даже имя его исковеркали — Поль (!) Лайнбарджер, и такое написание дожило до наших дней (см. самую вменяемую статью про него, хоть и она не без мелких глупостей: http://www.mirf.ru/Articles/art5772.htm). А про фамилию нам тут отчетливо говорят: http://www.ulmus.net/ace/csmith/cspro… — уж нынешние авторы-то могли бы проверить. Нет, куда там — пролеткульт жив-здоров…

Atomsk: A Novel of Suspense by Carmichael Smith

My rating: 4 of 5 stars

Пришла пора наконец признаться, зачем я взялся за творчество Пола Лайнбаргера / Кордуэйнера Смита / Кармайкла Смита / и т.д. Подозрение-то у меня было и раньше, а в «Атомске» оно подтвердилось. Его следует рассматривать в контексте дальневосточной литературы. Американский китаист и спецпропагандист, крестный сын Сунь Ят-сена, понятно, не мог не написать роман, действие которого происходит в Японии, Маньчжурии и на территории Приморского края. Сам секретный атомный завод, на котором невесть что происходит (судя про тексту — русские просто облучают зэков радиацией и смотрят, что получится), располагается «в сопках недалеко от Владивостока», а точнее — где-то в тайге среди притоков Даубихэ, неподалеку от Яковлевки, Евгеньевки и Архиповки. Туда и отправляется из Благовещенска наш супершпион (сын ирландца и алеутки) — со всеми остановками по Транссибу…

Прелесть романа не в экшне, который там есть и вполне трэшовый (и с некоторой вполне развлекательной клюквой), а в темах «психовойны», которые занимали так или иначе автора. Первый важный посыл: чтобы выиграть войну, нужно возлюбить своего врага. Ты ее тогда, т.е., не выиграешь — само понятие войны уйдет из формулы. Это, как мы понимаем, вполне радикально для первых лет послевоенья, когда начиналась гонка вооружений. Подпункт первого посыла: русские клевые, а вот власть у них — говно. И всегда им была, потому что, будучи клевыми, русские — нация терпеливых рабов. Это тоже важное различение и замечание, потому что прошло сколько лет после «великой победы»? то-то же. Ну и третий элемент «пси-опа» — собственно сам майор Дуган, который исключительно психологическими методами мог становиться кем угодно — японцем, русским, уйгуром, китайцем, англичанином и т.д. Кое-какие методы в романе описываются, но мы обойдемся без спойлеров.

Москва рок-н-ролльная. Через песни – об истории страны. Рок-музыка в столице. Пароли, явки, мода by Владимир Марочкин

My rating: 4 of 5 stars

У Марочкина, конечно, выходит вполне альтернативная история русского рока и совершенно параллельная (с лично моей, к примеру) культурная вселенной, в которой фигурируют такие творческие коллективы, как «Карнавал», «Круиз» и «Ария». Не то чтоб их никогда не существовало, конечно, но — говорю же, вселенная параллельная. Итак, что же он делает?

Нет, он не «дрочит на эпоху», в чем его упрекают некоторые наши музкритики с некоторым дворовым авторитетом, — да это и невозможно, эпох он трогает в этой книжке штук пять, с 1950-х годов начиная). Он бьет карту Москвы на квадраты и пытается рассказать историю каждого значимого для него района в динамике. Это немалый плюс, хотя получается и по необходимости отрывочно, потому что он черпает материал, в основном, из интервью выживших участников событий, а про свойства человеческой памяти мы все знаем. Но тот материал, который он систематизирует, конечно, уникален: есть ощущение, что многих анекдотов вы просто нигде больше не прочтете. На топографию накладываются матрицы реалий (студии, рестораны, тусовки, площадки и пр.). Так что с точки зрения познавательности (если делать скидку на его субъективность отбора информации и персонажей) в книжке все хорошо.

Теперь что нехорошо. Написана она достаточно квадратно, иногда автора уводит в «хюдожественность» в духе союза советских писателей, и рок-н-ролльного куража в тексте не чувствуется ну вот совершенно. Опечаток немного, но они достаточно позорные (вроде «Джимми» Хендрикса), фактуру я, конечно, проверить не могу и уповаю на добросовестность автора, но вот такая, к примеру, частность настораживает: дырки в углах конвертов привозимых пластинок колупала отнюдь не мифическая «канадская таможня», как нас уверяет автор (стр. 177) — их дыроколом ковыряли многие продавцы секондхендов (сам видел в Штатах и Англии) и вешали сданный им на реализацию винил гроздьями или просто пропускали через них шнурок, чтобы из ларей не воровали. В общем, «редакток» (sic) М.Р. Вервальд и корректор О.А. Левина издательства «Центрполиграф» поработали вполне в традициях этого издательства. А, ну и адовешее оформление, конечно.

Но это внешнее. Лично у меня проблема была во внутреннем (что, повторю, не отменяет ценности и интересности этой книжки). Квадратность подхода Марочкина мне видится в том, что он как бы оппортунистически примиряет советский андерграунд с советской же системой, а это штука довольно зыбкая и скорее вкусовая и эстетическая, нежели даже идеологическая. Он всячески подчеркивает связи андерграунда с официозом, филармонической и кабацкой составляющими советской культуры, разнообразным «дном», и вполне возможно, конечно, что «нормализуя» и «банализируя» культурный процесс, он прав — в конечном итоге, чистого и идеального, перпендикулярного протестного драйва в русском роке было не так уж много: всегда примешивалась коммерция, популярность (либо ее отсутствие) и связанные с этим киксы творческих порывов. Иными словами, всегда мешали поклонники и слушатели. И я, заматеревший в своем юношеском идеализме, с этим примириться никак не могу, так что дело, видимо, во мне. Так что Марочкин представляет картину, которая мне не нравится, но тут дело, видимо, во мне: мы же все на этой территории выросли, никуда не деться, а попыток вписать советский андерграунд в мировые парадигмы до сих пор были обречены и ни одной удачной я не знаю. Щеки т.е. можно раздувать сколько угодно, но совок всегда был «резервацией здесь». Ее-то Марочкин и описывает.

И еще: Марочкин вполне имеет право на свою систему координат, но для меня его «рубеж отсечки» пролегает несколько не там: когда в нашем восприятии происходила «художественная смерть» того или иного артиста, для автора «Москвы рок-н-ролльной» это «начало долгой и счастливой жизни» (литовка, одобрение властей, рок-лаборатория, уход на филармонические пажити). Т.е. по внешним признакам музыка-то, может, и оставалась, но рок-н-ролл в ней заканчивался, и дело тут даже не в идейном протесте. Рок-н-ролл — это ж не только определенные последовательности аккордов, костюмы и телодвижения, правда? Вот этого неизъяснимого «качества» (в смысле Пёрсига) в книге Марочкина, на мой взгляд, и маловато.

 

 

 

Filed under: just so stories

The Law

колыбельная для немногих – это та версия, что была на пластинке 1984 года и вошла в сборники, а живьем ЛК по своему обыкновению поет два дополнительных куплета

Леонард Коэн
ЗАКОН

Ах, сколько раз ты взывала
Но я был легок как дым
Хоть я всех и оставил
Но путь мой не был прямым
Я вины не достоин
Ясно и дуракам —
Есть Закон и есть Длань — и есть Рука

Волдырем вспухло сердце
Хоть славен герой
Если б братом был месяц
Ты бы стала сестрой
Я тебя буду помнить
Эта ноша горька
Есть Закон и есть Длань — и есть Рука

Все дела слишком грязны
Коль зачаты с тоской
Не прошу я пощады
Тем паче — людской
Ведь пощады не просят
Если вера крепка
Есть Закон и есть Длань — и есть Рука

Я вины не достоин
Слишком честь велика
Есть Закон и есть Длань — и есть Рука

Но вот я умолкаю
Бессильны стихи
Меня посадили
Не за пустяки
Вместе в Ангелом пал я
В Ад по древним кругам
Есть Закон и есть Длань — и есть Рука

Filed under: men@work

more of everything

еще портрет нашего читателя

еще портрет книжной полки нашего читателя

еще новости Радио Голос Омара:
- о “Нелепых доводах” Али Альмоссави
- о Серже Генсбуре (это уже я, из антикварного)

еще кое-что новенькое: знакомьтесь – Дилан Томас Пинчон (теперь осталось сделать портрет “Боб Дилан Томас Пинчон, кто попробует?)

Pynchon’s Demon: Entropy in The Crying of Lot 49

Почему Сью “Радуга тяготения”?

еще немного разговоров про кино “Внутренний порок”

еще немного картинок из него же (штук 40)

еще немного разговоров с Полом Томасом Эндерсоном

еще немного разговоров с Джошем Бролином (он там самый умный, похоже, после режиссера)

пара слов о другом:

Британские битники

а в Курске наши братья по разуму продолжают свое безнадежное дело:

чтоб вы были в курс(к)е, лекции Алексея Салова выглядят примерно так (всем бы таких преподов по литературе, скажу я вам):

ну и продолжим нашу традиционную дискотеку песен про тесто. как видим, многие актуальны по сей день. это просто напомнить о лучших временах, когда ирония еще не сдохла в мозгах соотечественников

Filed under: pyncholalia, talking animals