Max Nemtsov's Blog, page 343

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 03

МЭТТЬЮ ПЁРЛ–ТЕНЬ ЭДГАРА ПО 01

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 02

2

Угроза обрушилась днем понедельника. Без ружей, без кинжалов, без сабель, без петли, накинутой на шею (да и не поверил бы я, что мне такое грозит). Крайнее изумление в тот день оказалось существенно действеннее.

Регулярными становились мои визиты в читальный зал балтиморского Атенеума. Судебный процесс некоего видного должника, начавшийся около того времени, понудил нас заняться сбором разнообразных газетных вырезок. Если дела требовали, Питер с радостью бы соорудил в нашей конторе себе койку и не выходил бы под лучи солнца вообще, поэтому преодолевать краткое расстояние до читального зала, дабы совершать наши разыскания, выпадало мне. А будучи там, я исследовал Эдгара По и его кончину.

Обычно очерк жизни По — число их росло по мере распространения известия о его смерти — мог включать в себя названия некоторых стихотворений («Ворон», «Улялюм»), упоминание места, где обнаружено было тело (гостиница и таверна Райана: в тот день, по случаю — и день выборов, она служила также выборным пунктом, на перекрестке Хай и Ломбард), времени кончины (воскресенье, 7 октября, в больничной постели) и тому подобное. Затем начало появляться больше статей, связанных с По, — в крупных изданиях Нью-Йорка, Ричмонда и Филадельфии, предпочитавших подавать события с неким оттенком сенсационности. Мне удавалось отыскивать в нашем читальном зале кое-какие упоминанья о нем. Упоминанья! Да еще какие!

Вся жизнь его была достойной сожаления ошибкой. У него — одаренный разум, разбазаривший все свои возможности. Его фантастические и жеманные поэмы и зловещие сказки слишком часто марались фатальным и жалким фактом его жизни. Он жил пьяницей. Умер пьяницей, позорным мерзавцем, писаньями своими вредившим крепкой морали. Немногие пожалеют о его уходе (выразился один нью-йоркский журнал). Недолго будут его помнить.

Взгляните собственными глазами:

Эдгар Аллан По мертв. Мы не выяснили обстоятельств его смерти. Она была внезапна, и по тому факту, что случилась она в Балтиморе, следует вывести, что он возвращался в Нью-Йорк. Известие это поразит многих, но немногие будут опечалены.

Я не мог смотреть на подобное оскверненье. Мне хотелось отвести взор, однако в то же время я ловил себя на том, что жажду знать все, что о нем написано, как бы несправедливо оно ни было. (Или — вот странности человеческого ума — чем несправедливее написанное было, тем большую испытывал я нужду это увидеть, и чем облыжнее, тем более важным мне это казалось!)

Затем настал тот холодный моросливый день, когда в полдень небеса оставались такими же, как и в шесть утра, словно на часах было шесть вечера. Повсюду туман. Он обволакивал пальцами лицо и тыкал в глаза, он заползал в горло.

Человек тот столкнулся со мною, когда я направлялся в читальные залы Атенеума. Приблизительно моего роста, а возраста того, какого мог быть мой отец. Обычно столкновение с незнакомцем не показалось бы намеренным — кабы не тот факт, что ему пришлось весьма неестественным манером изогнуть тело, дабы достать до меня локтем. То был не удар, скорее — мимолетное касанье, довольно мягкое. Я рассчитывал услышать извиненье.

Но вместо него слуха моего коснулась угроза:

— Неразумно впутываться с вашей клеветой, господин Кларк.

Он метнул в меня взгляд, вспоровший густой воздух, после чего, не успел я ничего и подумать, исчез в тумане. Я оборотился, словно бы обращался он к кому-то другому.

Нет, он сказал «Кларк». Мое имя — Квентин Хобсон Кларк, двадцати семи лет, поверенный, по преимуществу, в делах ипотечных и долговых. Г-н Кларк — это я, и мне только что пригрозили.

Я не знал, как мне поступить. В смятении своем я выронил мою памятную книжку, и она случайным образом раскрылась на земле. Именно в тот миг, подбирая ее, пока не впечатается в нее чей-либо облепленный грязью каблук, осознал я, сколь глубоко погрузился в изысканья касаемо Эдгара По. Его фамилией пестрела любая страница. Со внезапною ясностью я вдруг понял, что имел в виду незнакомец. Он говорил о По.

Признаюсь — отклик во мне изумил меня самого. Я успокоился и собрался — успокоился настолько отчетливо, что будь рядом Питер, он бы с гордостью пожал мне руку; разумеется, если бы, то есть, дело касалось чего-либо иного. Никогда не стать мне таким юристом, как Питер, — человеком, относящимся со страстию к любому скучному аффидевиту или же иску, и чем скучнее — тем лучше. Хотя разум мой ценили за быстроту, способностям ни за что не переплюнуть страсти, сколько бы ни заучивали вы наизусть страниц из Блэкстоуна и Кука. Но в то мгновенье у меня имелся клиент, а также имелась цель, и я бы не потерпел, чтобы ее загасили. Я ощущал себя лучшим из когда-либо рождавшихся юристов.

В достаточной степени оправившись, я нырнул в толпу зонтиков и вскоре различил в ней спину человека. Он замедлил свой шаг до прогулочного — едва ли не летний гуляка! Однако же я обманулся — это был совсем не тот человек. Нагнав его, я заметил: в клубах тумана все выглядели приблизительно как предмет моих поисков, даже прекраснейшие дамы и чернейшие рабы. Ползучий туман скрывал всех нас и сливал воедино, мешая тем установленный порядок улиц. И признаюсь: всякий пешеход старательно осанился и шагал в полнейшей равнодушной имитации того единственного человека, того призрака.

На одном углу густой воздух пробивался потоком газового света из окна, полускрытого под землею. Исходил он от наружных фонарей таверны, и, решивши, будто он вполне может послужить бакеном для привлечения кого-либо, чьи помыслы коварны, я сбежал по ступеням и ворвался внутрь. Протолкнувшись через кучки людей, сосредоточенных на своей выпивке, в оконечности длинного ряда увидал я фигуру, всю расползшуюся по столешнице. Его некогда фасонный сюртук был в точности как тот, что я заметил на моем призраке.

Я взялся за его руку. Он ослабленно повел приподнятою головой и вздрогнул, столкнувшись с моим напряженным взором.

— Ошибка. Сударь. Сударь! Серьезнейшая ошибка с моей стороны! — вскричал он. Слова его, затихая, слипались пьяным комом.

И он тоже был не тем человеком.

— Господин Уотчман, — сочувственным громким шепотом объяснил мне близсидящий пропойца. — Это господин Уотчман. Пью за него, беднягу! И за вас тоже выпью, коли пожелаете.

— Джон Уотчман, — согласился я, хотя в то время имя значило для меня мало что (если я и наблюдал его в газетных колонках, то лишь с мимолетным вниманием). Я оставил несколько медных монет в рассужденье дальнейшего потакания слабостям сего человека и быстро возвратился на поверхность, дабы продолжить свои уличные поиски.

Подлинный виновник явился мне в том месте, где туман чуточку ослабился. В определенный миг мне, в расстройстве всех моих чувств, помстилось, будто все до единого обитатели улицы кинулись за ним в погоню, призвав для сей охоты все свое мужество.

Упомянул ли я, что наш Призрак был одного со мною роста? Да, и это правда. Однако сие не призвано предполагать, будто во всяких прочих отношениях он напоминал меня. Вообще-то, на улицах теперь я был, наверное, единственным, кто не имел ни малейшего сходства с предметом моих поисков. Меня, с пыльными волосами цвета древесной коры, кои я поддерживал ухоженными, с мелкими, разумными чертами, гладко бритого, часто принимали за мальчишку. Он же — сей Призрак — обладал иными телесными пропорциями. Ноги его, казалось, превосходили мои чуть не вдвое, посему как бы споро я ни продвигался, дистанции меж нами сократить никак не мог.

Пока бежал я сквозь колючий туман, меня переполняли неистовые и жаркие мысли, кои друг с другом не связывало ничего, за исключением того лишь, что возбуждали они меня превыше всяческой логики. Я столкнулся с одним плечом, с другим, а затем — и со всем телом крупного мужчины, который запросто мог бы меня расплющить о красный кирпич прогулочной панели. Я оскользнулся на грязных следах, и левый бок мой измарался. После чего я вдруг остался один — и никого в виду.

Я замер совершенно неподвижно.

Теперь, когда я утерял свою добычу — или же он утерял свою, — зрение мое обострилось настолько, что я будто бы надел пару очков. Стоял я — и двадцати ярдов до него не было, до узкого пресвитерианского погоста, где тонкие каменные плиты, торчавшие косо из земли, лишь немногим темнее были окружавшего их воздуха. Я было подумал, не нарочно ли злоумышленник, спасаясь от моей погони, привел меня сюда через половину Балтиморы. Или вся погоня моя была пустой, пока я не пришел к сему месту? Туда, где ныне покоился Эдгар По — но упокоиться никак не мог.

Годами ранее, когда я только пребывал в разгаре своего отрочества, как-то раз в поезде случилось некое происшествие, о коем я должен поведать. Ехал я с родителями. Хотя дамский вагон позволял членам семей сопровождать женщин, он был полон, и место досталось лишь моей матушке. Я же сидел с отцом в нескольких вагонах от нее, и мы с ним миновали всю длину поезда, чтобы регулярно матушку навещать в тех купе, где воспрещались плевки и божба. После одного такого путешествия я вернулся на наши места вперед отца и обнаружил на них двух господ, хотя несколькими минутами ранее места сии занимали мы. Я вежливо объяснил нарушителям их ошибку. Один впал в сущее неистовство и заявил мне, что места я верну себе «только через его труп».

— Если вы не отойдете, именно его я и получу, — отвечал я.

— Что ты сказал, малец?

И я повторил то же нелепое утверждение с равным спокойствием.

Вообразите меня в пятнадцать лет, довольно худосочного — даже, можно бы сказать, тщедушного. Обыкновенно я бы попросил прощения у захватчика и исправно пустился бы разыскивать нам места похуже. Вы тем временем спросите: а как же другой злоумышленник сего происшествия, как же второй захватчик мест? Он, как это можно было судить по сходному расположенью глаз, был братом первого; а по взгляду и шатко сидящей голове я заключил, что он, должно быть, малоумный.

Зададитесь вы и вопросом касаемо моих действий. Незадолго до этого меня целиком и полностью окутывало присутствие отца. Отец же всегда бывал властителем всего, что его окружало. Видите, в тот миг совершенно естественным мне представлялось, будто и я способен подогнать мир под собственное пониманье вещей. Такова была подлая природа сего заблужденья.

Но — завершим историю. Негодяй наносил прежестокие удары по моему лицу и голове, пока в вагон не вернулся отец. Менее минуты спустя они с проводником определили сих людей в другой вагон, откуда их должны были высадить на следующей станции.

— Ну, что ты натворил, мальчик мой? — спросил меня впоследствии отец, пока я лежал в дурноте, распростертый на наших сиденьях.

— Мне пришлось, отец! Вас здесь не было!

— Ты раздразнил человека. Тебя могли убить. И что бы тогда ты доказал, Квентин Хобсон Кларк?

Я перевел взгляд на расплывчатый образ того, кто мне выговаривал, — он стоял надо мною со своим обычным хладнокровием, и тут я осознал различье меж нами.

Теперь же я подумал о новом предупрежденьи, полученном мною. «Неразумно впутываться…» Подобье Призрака накрепко спаялось у меня в уме с демоном из поезда моего детства. Как же не терпелось мне поговорить об этом! Со мною в то время несколько дней проживала моя пра-тетя, сиречь двоюродная бабушка, помогая мне вести хозяйство. Мог ли я рассказать об угрозе моей бабушке Кларк?

«Тебя следовало бы поймать в юности и хорошенько вышколить», — вот что сказала бы она, или же нечто с подобным сходное. Пра-тетей она мне приходилась по отцовской линии, и строгость отцовских деловых принципов употребляла на споспешествование трезвости в широком смысле. Бабушка Кларк хвалила отца за его «крепкий саксонский образ мыслей». Расположенность ее к моему отцу, похоже, отчасти досталась и мне, поэтому тетя приглядывала за мною с должной бдительностью.

Нет, ничего бабушке Кларк рассказывать я не стал, и вскоре она отбыла из «Глена Элизы». (А смог бы я рассказать об этом отцу, будь он жив?)

Мне хотелось поведать об этом Хэтти Блюм. Ей всегда нравилось выслушивать известия о моих личных предприятьях. Она одна могла со мною беседовать после смерти моих родителей с тем тоном и тою уверенностью, за коими крылось пониманье: хотя родители мои умерли, они для меня — не трупы. Однако, поелику я не видел ее с того дня, когда все рассчитывали на наше обрученье, я даже не мог помыслить, как она воспримет подобный мой интерес.

Неким образом слова Призрака и поражали, и притягивали меня. «Неразумно впутываться с вашей клеветой». Хоть он меня и отпугивал, загадочные слова его подтверждали: в восприятье Эдгара По можно впутаться — иначе говоря, я еще могу его изменить. Неким образом предупрежденье сие меня приободрило.

Я ощущал возбуждение, кое мнилось мне лишь отдаленно знакомым и лишь вполовину нежеланным. Отличалось оно ото всего, что ведомо было мне в нашей работе.

Одним долгим днем в конторе я сидел за своим столом и смотрел на улицу. Питер работал поблизости. Работал он над выволочкой нашему писарю по поводу качества неких письменных показаний — и тут перевел взгляд на меня. Вернулся к своей речи, затем резко глянул на меня снова.

— Все в порядке, Квентин?

Имелась у меня такая привычка — я по временам впадал в некую прострацию, уставляясь в воздух и ни на что в особенности. Подобные грезы, когда они на меня нападали, как-то завораживали и отталкивали Питера. Он шумно потряс кулек имбирных орехов, кои я поедал.

— Квентин, все в порядке?

— Все в порядке, — заверил его я. — Вполне сносно, Питер.

Видя, что большего от меня ему не добиться, он вновь оборотился к писарю, продолжив выволочку с того же слова, на коем прервался.

Дольше держать рот на замке я не мог.

— Все в порядке, ну еще бы! Если есть какой-либо порядок в том, что тебе угрожают! — неожиданно вскричал я. — Все не в порядке!

Питер быстро отправил писаря восвояси, и тот благодарно затрусил вон. Когда мы остались наедине, из уст моих полились все подробности до единой. Питер сидел на краешке стула, слушая с неослабным интересом. Поначалу он даже увлекся, захваченный происшествием, но довольно скоро опомнился. Призрака моего он объявил сбрендившим безумцем.

Некоторым образом мне удалось защитить — и даже превознести — угрожавшего мне.

— Нет, Питер, он ни в малейшей мере не безумец! В глазах его читалась некая разумная цель — рассудок редкого пошиба.

— Что за комиссия с плащами и кинжалами! Да почему… С чего бы ему хлопотать?.. Что, одно из наших закладных дел?

Отвечал я хриплым смешком, похоже, задевшим Питера: словно бы неверие в возможный интерес безумца к нашим ипотечным спорам могла обесценить все юридическое ремесло совокупно. Но я пожалел о своем тоне и уже спокойнее объяснил, что дело сие скорее касается Эдгара По; и добавил, что изучал газетные материалы об этом авторе и заметил кое-какие важные несоответствия.

— К примеру, распространена такая инсинуация — предположенье, будто бы По скончался от своей «фатальной слабости», как они выражаются, имея в виду пьянство. Однако кто был тому свидетелем? Разве не те же самые газеты сообщали всего лишь несколькими неделями ранее, что По вступил в братство «Сынов Воздержанности» в Ричмонде и успешно держал данную им клятву?

— Какой законченный негодяй и поэт этот Эдгар По! Читать его — будто погружаться в склеп, да еще и гнилым воздухом дышать в придачу.

— Ты же утверждал, что никогда его не читал, Питер.

— Да, именно поэтому! Меня и вполовину не удивило бы, если бы с каждым днем его не читало все больше людей. Даже названия его россказней кошмарны. Лишь потому, что он небезразличен тебе, Квентин Кларк, должен ли еще кто-то о нем переживать? Все это вовсе не относится к По — это относится к тебе, кой хочет, дабы сие относилось к По! Да это предупрежденье, кое ты якобы слышал, вовсе не имеет к нему никакого касательства, кроме как в беспорядочном потоке твоего рассудка! — И он всплеснул руками.

Быть может, Питер был прав; Призрак не сказал ничего, конкретно относящегося к По. Мог ли я быть настолько уверен? Да, я был уверен. Кому-то хотелось, чтобы я прекратил интересоваться его кончиною. Я знал: кто-то стремится утаить правду о том, что случилось с По здесь, в Балтиморе, — вот чего, должно быть, кто-то боится. Я должен выяснить сию правду, чтобы понять, почему.

Однажды я проверял переписанную копию одного важного договора. В мой кабинет просунул голову письмоводитель.

— Господин Кларк. Господин По. Вот.

Вздрогнув, я осведомился, о чем это он.

— От господина По, — повторил ярыжка, размахивая перед моим лицом какой-то бумажкой.

— О! — Я протянул к письму руку. Оно было от некоего Нильсона По.

Имя его известно мне было из газет — местный поверенный, представлявший в суде интересы множества растратчиков, мелких воришек и правонарушителей, некоторое время он пребывал в должности директора совета «Железной дороги Балтимор — Огайо». Адресовав записку Нильсону несколькими днями ранее, в ней я спрашивал, не является ли он родственником поэту Эдгару По, и просил его об аудиенции.

В ответе своем Нильсон благодарил меня за интерес, выказанный к его родственным связям, однако заявлял, что профессиональные обязанности не позволяют ему предоставить мне аудиенцию еще несколько недель. Недель! В раздражении я припомнил заметку о Нильсоне По, читанную мною в последних судебных колонках газет, и быстро накинул на себя сюртук.

Согласно предварительному газетному отчету о событиях, имевших в тот день место в суде, в сей миг Нильсон защищал человека по фамилии Кэвендер, обвинявшегося в нападении с намерением совершить акт насилия над молодою женщиной. Когда я достиг здания суда, дневные слушания уже закрылись, поэтому я заглянул в камеры узников, располагавшиеся в подвале. Предъявив полицейскому офицеру свои верительные грамоты, направлен я был к камере г-на Кэвендера. Внутри помещения, темного и тесного, человек, облаченный как узник, сидел, увлеченный беседою с другим, на коем был изящный костюм, а на лице — привычное юристам выражение спокойствия. Перед ними располагались глиняный кувшин кофе и тарелка с белым хлебом.

— Трудный день в суде? — по-свойски осведомился я из-за тюремной решетки.

Человек в костюме поднялся со скамьи в камере.

— Кто вы такой, сударь? — спросил он.

Я протянул руку человеку, коего впервые увидел на похоронах, на углу Грин и Файетт.

— Господин По? Я Квентин Кларк.

Нильсон По представлял собою низенького чисто выбритого мужчину с разумным челом, почти столь же высоким, как то, что являют нам портреты Эдгара, только черты его были острее, будто бы у хоря, и быстрыми черными глазами. Я вообразил — как если бы в глазах Эдгара По имелось поболе искры, да и положительно непроницаемого сияния по временам созидания и возбуждения. Однако ж передо мною все едино стоял человек, на мимолетный взгляд в сих сумеречных окрестностях могший сойти едва ли не за двойника великого поэта.

Нильсон дал своему клиенту понять, что на несколько мгновений покинет его камеру. Узник, чья голова мгновением ранее покоилась в руках, вскочил на ноги со внезапным воодушевленьем, наблюдая за исходом своего защитника.

— Если не ошибаюсь, — промолвил Нильсон, когда сторож замкнул дверь узилища, — в своей записке, господин Кларк, я говорил вам, что занят неотложными делами.

— Это важно, дорогой господин По. Касательно вашего кузена.

Нильсон чопорно возложил руки на некие судебные документы, словно бы напоминая мне, что его ждут дела и поважнее.

— Несомненно тема сия представляет для вас личный интерес, — осмелился предположить я.

Он нетерпеливо сощурился.

— Тема кончины Эдгара По, — сказал я, дабы объяснение вышло получше.

— Мой кузен Эдгар беспокойно скитался в поисках жизни, исполненной истинной безмятежности, той жизни, коею вам или мне, господин Кларк, довольно посчастливилось располагать, — сказал Нильсон. — Свою к ней возможность он промотал давным-давно.

— А как же его планы устроить первостатейный журнал?

— Да… планы.

— Он бы свершил это, господин По. Беспокоило его только, что враги его первыми…

— Враги! — оборвал меня Нильсон. Затем помедлил, и глаза его расширились. — Сударь, — с какою-то новою опаской начал он. — Скажите мне, каков же ваш интерес в этом деле, коли вы спускаетесь в сей мрачный подвал, дабы отыскать меня?

— Я… я был его поверенным, сударь, — отвечал я. — Мне вменялось защищать его новый журнал от клеветнических нападок. И если у него имелись враги, сударь, я просто-таки обязан знать, кто они.

Клиентом — мертвец… В ушах у меня уже звучал голос Питера.

— Новый суд, По! — Похоже, Нильсон взвешивал мои слова, когда его подопечный всем своим туловом бросился на двери камеры. — Прошение о пересуде, господин По! Чтобы все по-честному хотя бы! Возлагаемые на меня обвиненья — поклеп, я невиновен, По! — кричал он. — Девка сия — записная лгунья!

Несколько мгновений спустя Нильсон утихомирил своего отчаявшегося клиента и пообещал ему возвратиться вскоре.

— Кто-то должен защитить Эдгара, — сказал я.

— Я теперь должен заняться другою работой, господин Кларк. — И он деловито двинулся прочь по зловещему погребу. Но приостановился, затем обернулся ко мне и ворчливо заметил: — Пойдемте ко мне в кабинет, если желаете говорить далее. Там имеется кое-что для вас любопытное.

Мы вместе зашагали по улице Сент-Пол. Войдя в скромную и людную контору, где практиковал, Нильсон заметил, что, получив мое рекомендательное письмо, был поражен сходством почерков моего и покойного кузена.

— На миг я подумал, будто читаю письмо от нашего дорогого Эдгара, — беспечно произнес он. — Собирателя автографов сие заинтригует.

Вероятно, это было последнее доброе слово, коим он оделил своего кузена. Он предложил мне стул.

— Эдгар был безрассуден даже в мальчишестве, господин Кларк, — начал он. — В жены себе он взял нашу прелестную кузину Виргинию, когда ей исполнилось тринадцать, едва на ней обсохла роса девичества. Бедняжка Сестрица — так мы ее звали: он увез ее из Балтиморы, где ей всегда было хорошо и покойно. Дом ее матушки на улице Эмити был невелик, но Сестрицу, по крайности, окружала преданная семья. Эдгар чувствовал, что если промедлит еще, он может потерять ее благорасположенье.

— Но несомненно Эдгар заботился о ней гораздо нежнее кого бы то ни было, — ответил я.

— Вот, господин Кларк, что мне хотелось вам показать. Возможно, так вы поймете лучше.

Из ящика Нильсон извлек портрет, по его словам, присланный Марией Клемм, матушкой Сестрицы (а также тетей и тещей Эдгара). На нем изображалась Сестрица — юная женщина двадцати одного или двадцати двух лет, с перламутровым лицом и глянцевитыми волосами цвета воронова крыла; глаза ее были закрыты, а голова клонилась набок, и вся поза ее выражала одновременно покой и невыразимую печаль. Я отметил жизнеподобие портрета.

— Нет, господин Кларк. — Нильсон побледнел. — Смерте-подобие. Это ее посмертный портрет. После ее кончины Эдгар осознал, что не осталось ни одного ее изображенья, и заказал вот это. Мне его не нравится показывать, ибо он плохо отражает сам дух, каким она обладала при жизни, — вся эта смертельная бледность, кою вы наблюдаете. Эдгар же дорожил им невообразимо. Кузен мой, изволите ли видеть, не мог уступить ее даже смерти.

К портрету прилагались стихотворные строки, обращенные Виргинией к Эдгару за год до кончины: говорилось в них о жизни в блаженном домике, от коего далеки будут «пересуды праздных языков». «Лишь любовь вести нас будет здесь, — гласили нежные стихи, — лишь любовь мне легкие упрочит».

Нильсон отложил в сторону портрет и стихотворенье. Он объяснил, что в последние годы свои Виргиния требовала пристальнейшего медицинского вниманья.

— Быть может, он и впрямь любил ее. Но мог ли Эдгар обеспечить ей надлежащий уход? Наверняка было бы лучше, если б он с самого начала отыскал себе женщину с состояньем. — По сей мысли Нильсон помедлил и вроде бы сменил тему. — До вашего примерно, знаете ли, возраста я и сам редактировал газеты и журналы, писал колонки. Я познал литературную жизнь, — произнес он с иссохшей гордостью. — Мне ведома ее притягательность для неукротимого духа, господин Кларк. Однако ж я имел дела и с реальностью и прекрасно понимаю: ни за что не стоит держаться ради личного ублаженья после того, как сделка не состоялась, подобно писаниям Эдгара. Ему следовало бросить писать. Одно это могло бы спасти Сестрицу — могло бы спасти и самого Эдгара.

Касаясь последних месяцев жизни По, его финальной попытки обрести финансовый успех, Нильсон заговорил о намерении кузена собрать средства и подписку на предполагавшийся журнал «Стило» посредством чтения лекций и отдачи визитов добропорядочным горожанам Норфолка и Ричмонда. Именно в последнем городе возобновил он знакомство с некой состоятельной женщиною, как одобрительно отозвался о ней Нильсон.

— Звали ее Эльмира Шелтон, она была из Ричмонда, и когда-то давно Эдгар ее любил. — В юности своей Эдгар и Эльмира дали слово посвятить себя друг другу — Эдгар еще не отправился учиться в университет Виргинии, — но отец Эльмиры воспротивился и реквизировал бессчетные письма, что Эдгар ей писал, дабы она их не видела. Я прервал Нильсона вопросом «зачем». — Быть может, — ответил он, — дело в том, Эдгар и Эльмира были юны… и Эдгар — поэт… К тому ж, не забывайте, отец Эльмиры не мог не знать господина Аллана. Не мог не беседовать с ним, а потому отдавал себе отчет, что Эдгар вряд ли получит хоть какое-то наследство от всего Алланова состоянья.

Когда Эдгар По вынужден был вернуться из колледжа, ибо Джон Аллан не желал оплачивать его долги, он посетил бал в семейном гнезде Эльмиры и, к вящему своему сокрушению, обнаружил, что она помолвлена с другим.

К лету 1849 года, когда они встретились снова, супруг ее скончался, равно как и Виргиния По. Некогда беззаботная девочка теперь обратилась в зажиточную вдову. Эдгар читал ей стихи и благодушно вспоминал прошлое. В Ричмонде он вступил в местную ложу общества воздержания и дал слово Эльмире клятвы не нарушать. Сказал, что любовь усомнившаяся — не любовь для него, и вручил ей кольцо. У них вместе начнется новая жизнь.

Не пройдет и нескольких недель, как Эдгара По найдут у Райана, здесь, в Балтиморе, спешно доставят в больницу, где он и скончается.

— Ближе к концу я не виделся с Эдгаром несколько лет. Какое это было потрясенье, вы можете представить, господин Кларк, когда меня известили, что его нашли в Старом городе возле этого выборного пункта в бедственном состоянии, перевезли в больницу колледжа. На место происшествия к Райану призвали моего родственника, господина Генри Херринга. Когда Эдгар прибыл в Балтимору, где он провел все это время, при каких обстоятельствах — всего этого мне установить не удалось.

Я выказал удивление:

— Вы хотите сказать, будто искали сведений о кончине вашего кузена и не смогли их найти?

— Я полагал сие своим долгом — родственные отношения и тому подобное, — ответил он. — Да, мы были кузенами, но помимо того мы — дружили. Мы с Эдгаром ровесники, и он слишком молод, чтобы так проститься с жизнью. Надеюсь, моя кончина будет мирной и вполне зримой — где-нибудь в окруженьи моего семейства.

— Должно быть, вы отыскали что-либо еще?

— Боюсь, что бы ни случилось с Эдгаром, сошло вместе с моим кузеном в могилу. Не таково ли порой теченье жизни, господин Кларк, что смерть поглощает человека настолько всецело, что не остается никаких следов? Не оставляя ни тени, ни даже тени от тени?

— Но ведь это не все, что осталось, господин По, — не отступал я. — Вашего кузена будут помнить. Труды его несут в себе неимоверную мощь.

— В них присутствует некая сила. Но это обычно — сила болезни. Скажите мне, господин Кларк, а вам известно что-либо еще о кончине Эдгара?

Я не рассказал ему о человеке, кой предупредил, что я должен прекратить свои изысканья касаемо кончины По. Что-то меня остановило. Быть может, колебанье сие и было подлинным началом расследования. Быть может, я уже подозревал, что при сей диспозиции в Нильсоне По кроется нечто большее, нежели мне допрежь удавалось видеть.

Он немногое мог сказать даже о состояньи Эдгара По, когда последнего спешно доставили от Райана к лекарям. Как только Нильсон прибыл в больницу, те отсоветовали ему входить в комнату, куда устроили По, сказав, что больной легковозбудим. Нильсон видел По лишь через занавесь, и с выгодного того места обзора выглядел он совершенно иным человеком — призраком того, кого сородич знал. Нильсону не выпало даже взглянуть на тело перед тем, как его забили в гроб.

— Боюсь, больше я ничего не могу рассказать вам о его кончине, — вздохнул он. И затем он это произнес. Панегирик, коего я не смог забыть. — Эдгар был сиротою во всех отношениях. Он видел столько горя, господин Кларк, имел столь немного резонов удовлетворяться жизнью, что едва ли можно сказать, будто для него перемена — смерть — стала несчастием.

Раздражение мое самодовольством Нильсона побудило меня нанести визиты в редакции нескольких газет в слабой надежде убедить их, по меньшей мере, отдать чуть лучшую дань гению Эдгара По. Я описывал жалкие похороны и множество ошибочных фактов, по сию пору публикуемых газетами в биографических очерках, — рассчитывая, что последние будут улучшены. Но все визиты были тщетны. В редакции одной газеты вигов, «Патриоте», меня услышали репортеры и, припомнив, что По писал для прессы, с великой серьезностью предложили организовать сбор средств по подписке, дабы оплатить надгробье, чествующее падшего сотоварища. Как будто Эдгар По — просто-напросто еще один газетный враль! Отметьте, к тому же, что я не совершаю ошибки, называя его, подобно тому, как пристрастились делать сие газеты, Эдгаром Алланом По. Нет. Имя сие было противоречьем, химерой и нечестивым чудовищем. Джон Аллан принял поэта маленьким ребенком в 1810 году, но впоследствии мелочно бросил его на поруганье прихотям этого мира.

Под конец одного дня, возвращаясь домой мимо пресвитерианского погоста, я снова решил взглянуть на место последнего упокоения поэта. Старое кладбище представляло собою узкий квартал могил у перекрестка улиц Файетт и Грин. Могила располагалась вблизи от изящного надгробия генерала Дэвида По, героя Революционной войны и деда Эдгара. Но вид взору моему открылся удручающий.

Могила По оставалась по-прежнему неотмеченной. Похоже, над нею так никто и не помолился.

«Незримо слетает Беда! — не мог не думать я о том опустошеньи, что несет с собою «червь-победитель», как По прозывал последнего насильника наших тел. — И ангелы стонут, и червь искаженный багряную кровь ненасытно сосет».

Задавшись нежданною целью, я зашагал в глубину кладбища. Хорошенько оглядевшись, заметил я ступени, что спускались в один из старых подземных склепов. Сойдя прямо вниз, я обнаружил кладбищенского сторожа г-на Спенса: он сидел в глубине под низкими сводами гранитной усыпальницы и читал книгу. Вокруг располагались стол, конторка, умывальник и средних размеров зеркало. Даже когда на погосте сем несколькими годами позднее выстроили часовню, поговаривали, будто Джордж Спенс все равно предпочитал обитать в этих склепах. Но тогда меня сие довольно-таки изумило.

— Вы же не живете здесь взаправду, господин Спенс? — осведомился я.

Его мой тон обеспокоил:

— Когда здесь становится слишком холодно, я перебираюсь наверх. Только тут мне все больше нравится. Поспокойнее, да и тут я сам себе голова. А склеп этот все равно давно освободили.

Несколько десятков лет назад, как он мне объяснил, семейству, владевшему сей гробницей, захотелось переместить тела предков в покои попросторнее. Но когда гробницу вскрыли, обнаружилось — предыдущим сторожем, батюшкой Спенса, — что одно из тел являет собою редкое чудо: человеческое окамененье. От макушки до пяток тело сие превратилось в сплошной камень. Суеверья разлетаются быстро. С тех пор ни один богобоязненный прихожанин не соглашался хоронить своих покойников в сем склепе.

— Адский ужас — наткнуться на каменного человека, когда ты всего лишь малец несмышленый, — сказал сторож. Он принес мне стул.

— Благодарю вас, господин Спенс. Что-то здесь неладно. Могила Эдгара По, похороненного о прошлом месяце, по сию пору не отмечена! Могилу едва ли не втоптали в землю.

Сторож философически пожал плечьми.

— Не мне тут решать было, но тем, кому пришлось его хоронить. Нильсону По да Генри Херрингу, сродственникам По.

— Я проходил здесь в день похорон и заметил, что соболезнующих немного. Кроме пришедших какие-либо родственники господина По еще были? — спросил я.

— Только один. Службу провел Уильям Клемм из методистской церкви на улице Кэролин, и я полагаю что он — дальний родственник семейства. Преподобный Клемм подготовил долгую речь, но на похороны собралось так мало публики, что решено было ее не произносить. Помимо Нильсона По и господина Херринга присутствовало только двое. Один — некто З. Коллинз Ли, соученик По. Мир его праху!

— Господин Спенс?

— Сие, как мне помнится, священник произнес над могилой По. Мир его праху. Поначалу я удивился, услыхав о его кончине. Для меня-то он навсегда останется молодым человеком — считайте, не старше вас.

— Так вы его знали, господин Спенс?

— Когда он жил в Балтиморе, в домике Марии Клемм, — задумчиво отвечал сторож. — Давно это было. Вы, должно быть, совсем мальцом еще были. Тогда в Балтиморе было поспокойнее — всех по именам можно было упомнить. Я, бывало, видал, как Эдгар По бродил то и дело по погосту.

Он рассказал, что По обычно останавливался над могилами деда и своего старшего брата Уильяма Генри По — с обоими его разлучили еще в детстве. По временам, сказал сторож, молодой человек пристально рассматривал имена и даты, высеченные в камне надгробий, и тихонько спрашивал, как один соотносился в родственных связях с другим. Когда Спенс встречал По на улице, поэт иногда говорил ему «доброе утро» или «добрый вечер», иногда же — нет.

— Подумать только, чтобы такой благородный господин — и так выглядел в конце, — покачал головою сторож.

— Вы о чем это, господин Спенс? — осведомился я.

— Припоминаю, в одежде он всегда был дюже как аккуратен. Но костюм, в котором его нашли! — Произнес он это таким манером, будто мне прекрасно следовало сие понять. Я жестом побудил его продолжать, и сторож продолжил: — Весь вытертый, драный, совсем ему не к лицу. Должно быть, и не его костюм вовсе. Да хозяин его размера на два больше был! И шляпа дешевая, из пальмового листа плетеная — такую и с земли подымать побрезгуешь. Человек в больнице для похорон дал черный костюм получше.

— Но как же По очутился в таком неподобающем костюме?

— Этого я не могу вам сказать.

— Вы не считаете все это крайне странным?

— Да я, наверно, господин Кларк, и не слишком обо всем этом задумывался с тех пор.

Одежда сия не предназначалась По. Сама смерть ему не предназначалась, подумал я — мысль беспричинная и внезапная. Сторожа я поблагодарил за уделенное мне время и поспешно направился вверх по ступеням из склепов, будто бы, выбравшись на поверхность, немедля мог приступить к каким-либо действиям. Но, вдруг охваченный мимолетным предчувствием, на середине пролета замер и покрепче ухватился за поручень. Снаружи поднялся сильный ветер, и, достигши верхушки лестницы, я едва ли сумел сразу обрести нужное направление для перехода в мир надземный.

Когда же я вынырнул их гробницы, взор мой в последний раз переместился к безымянному захороненью По. Я едва не подпрыгнул от того, что увидел там. И проморгался, дабы удостовериться, что и впрямь вижу сие.

То был цветок — ароматный, в полном цвету лежал он несовместимо на траве и глине участка Эдгара По. А всего нескольким временем ранее цветка никакого не было.

Я сдавленно окликнул г-на Спенса, словно бы с этим можно было что-то поделать, либо словно он мог заметить того, чего не сумел увидеть я, покуда мы с ним сидели в гробнице под землею. В склепе же сторож не мог

go the fuck to wake up already

ну вот, я обещал, что мы все сделаем, хотя поддержали нас и не все, кто бы мог? мы притащили тираж в мск по доброй осенней традиции осенью притаскивать в мск тиражи

Originally posted at Ну наконец-то!

“А ну-ка, бля, спать!”, самая утешительная колыбельная для взрослых, во плоти! Продаваться, пока в Додо/ЗИЛе и Додо на Солянке, (а также выдаваться акционерам) начнёт через часок, но мы уже держим ее в руках и она прекрасна!
[image error]

была еще фоточка, для которой книжка позирует на подоконнике Томовой машины на фоне дальних промышленных своясей, но она затерялась при пересылке

а тут про Dodo Press | Sweet in the Morning Press рассказывает Шаши

еще объявление:

8 ноября 2014 года в 19.00 Дом русского зарубежья им. А.Солженицына при участии Приморского государственного объединенного музея им. В.К.Арсеньева (Владивосток) приглашает на открытие фотодокументальной выставки «Юл Бриннер — русский король Голливуда».

The Mookse and the Gripes – о “Внутреннем пороке” Томаса Пинчона

Мартин Шорт – об импровизациях на темы Пинчона (среди прочего)

а тут еще прекрасная импровизации – о том, где искать Томаса Пинчона на YouTube

Теории-и-Практики с умным видом изрекают какую-то ахинею о “Норвежском лесе” Харуки Мураками и “Женщинах” Чарлза Буковски. не знаю, как кому, а мне кажется, что эта компашка (Т-и-П, в смысле) сильно переоценена

Лена Ликаста читает “Сговор остолопов” Джона Кеннеди Тула (надеюсь, что книжку, а не древний черновик, который в сети болтается)

лица друзей:

сайт Русско-французского товарищества классических парусов и регат, меж тем, стал еще краше, пока мы смотрели в другие стороны, и репертуар компании сильно расширился

а вот Ник с модным звуком и зрелищем от Dub TV:

Filed under: men@work, pyncholalia, talking animals

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 02

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 01

КНИГА I

Октября 8-го 1849 года

1

Я помню тот день, когда все началось, ибо с нетерпеньем дожидался важного письма. А еще он должен был стать днем моей помолвки с Хэтти Блюм. И, разумеется, в тот день я увидел его мертвым.

Блюмы жили в ближайшем соседстве с моею семьей. Хэтти из четырех сестер, коих считали едва ли не самой хорошенькой четверкой девушек в Балтиморе, была самой юной и приветливой. Мы с нею водили знакомство с самого младенчества, как нам не уставали напоминать в последующие годы. И всякий случай, когда нам рассказывали, сколь долгое знакомство мы ведем, сдается мне, в виду также имелось: «и знать вам суждено друг друга во веки вечные, уж можете нам поверить».

Невзирая на подобное принужденье, что легко могло бы нас друг от друга отвратить, даже в одиннадцать лет в рассужденье своей товарки по играм я вел себя, как юный супруг. Ни разу не пускался я в откровенные любовные признанья, однако посвятил себя всего счастию Хэтти почти незаметным манером; она же развлекала меня своею беседой. Голос у нее был несколько приглушенный, и в ушах моих часто звучал колыбельною.

Собственная моя натура на людях, по мере развития ее, отмечалась как тихая и уравновешенная — вплоть до того, что у меня зачастую могли в любой миг осведомиться, не ото сна ли меня только что растолкали. В обществе же более спокойном за мною водилась привычка ни с того ни с сего становиться говорливым, и речи мои даже превращались в бессвязные. Стало быть, живою болтовнею Хэтти я наслаждался. Полагаю даже, ею жил. С Хэтти не было нужды привлекать внимание к себе: я был счастлив, скромен и, превыше прочего, непринужден.

А отметить следует вот что: я даже не ведал, что будто бы должен просить руки и сердца Хэтти в тот день, с коего мы начинаем нашу повесть. Из заведенья, где мы практикуем свое юридическое ремесло, я направлялся в ближайшую почтовую контору, когда пересеклись наши пути, мой и г-жи Блюм — дамы из хорошего балтиморского общества, тетушки Хэтти. И она незамедлительно отметила, что такие поручения, как изъятие ожидающей почты, следует давать низшим по чину и не таким занятым письмоводителям.

— Вы тот еще субъект, Квентин Кларк, а? — сказала г-жа Блюм. — За работою разгуливаете по улицам, а если вы не за работою, лицо у вас таково, будто вы все одно за работою!

Вот вам типичная балтиморчанка: не потерпит ни единого мужчины без надлежащих коммерческих интересов точно так же, как не станет мириться с девушкою, лишенной красоты.

Да, это Балтимора, и будь погода ясной, или окутайся город туманом, как сегодня, все едино — красный кирпич диктует даже походку людей по хорошо замощенным улицам и мраморным ступеням: шаг их спор и пружинист, однако ж веселости лишен. Последнего свойства в наш предприимчивый город, где дома высятся над неугомонной торговою бухтой, не завезли. Из Южной Америки и с Вест-Индских островов на огромных клиперах доставляли кофе и сахар, по умножающимся железнодорожным путям к Филадельфии и Вашингтону отправляли бочонки устриц и мешки муки. В Балтиморе тогда никто и не выглядел бедным — даже те, кто таковыми были, — и под каждою второю маркизой, казалось, располагается дагерротипное заведение, готовое увековечить сей факт для потомства.

По случаю нашей встречи посреди оживленной улицы г-жа Блюм улыбнулась и взяла меня под руку.

— Стало быть, все к сегодняшнему вечеру совершенно устроено.

— К сегодняшнему вечеру, — ответствовал я, стараясь угадать, к чему это она может клонить. Мой партнер по адвокатской практике Питер Стюарт упоминал о званом ужине в доме общего знакомого. Я же был настолько увлечен помыслами о предвкушаемом письме, кое мне предстояло забрать на почте, что совершенно о том запамятовал. — Сегодня вечером — ну разумеется, госпожа Блюм! Жду его с нетерпеньем.

— Вы знаете, — продолжала меж тем она, — знаете, господин Кларк, не далее как вчера я услышала, что говорят о нашей дорогой барышне Хэтти на улице Маркет. — Ее поколенье балтиморчан по-прежнему звало улицу Балтимор ее прежним именем. — Да, о ней упоминали как о самой привлекательной во всей Балтиморе незамужней красавице!

— Можно поспорить, не самой ли привлекательной на свете, замужней или же нет, — отвечал я.

— Ну как же умно сказано! — произнесла она. — Но сие никуда не годится — двадцать семь лет, и живете холостяком… только не перебивайте меня, милый Квентин! Приличному молодому человеку не…

Я не расслышал, что она излагала далее, поелику на нас обрушился грохот двух повозок. «Если это наемный экипаж, — подумалось мне, — усажу ее и уплачу двойной тариф». Но оказалось, что минуют нас экипажи частные, более того — первым ехал глянцево блестящий катафалк. Лошади голов не подымали, словно бы уважая свою почтенную ношу.

Более никто на похоронные дроги не обернулся.

Оставив спутницу с прощальным залогом увидеться вечером на журфиксе, я перешел следующий проспект. Мимо с неистовым визгом понеслось стадо свиней, и я двинулся в обход — по улице Грин на Файетт, где и остановились подле экипажа со скорбящими похоронные дроги.

Там, на тихом кладбище началась и затем резко оборвалась служба. Сквозь туман я вглядывался в присутствующих. Я словно пребывал в каком-то сне — от размытых фигур оставались лишь человеческие очерки, и мне пришлось подавить в себе смутную догадку: мне здесь находиться вовсе не полагается. Надгробная речь священника до ворот, у которых я стоял, доносилась глухо. Кучка собравшихся, как легко догадаться, не требовала от голоса его больших усилий.

Печальнее похорон я не видел в жизни.

Дело в погоде. Нет — в том, что собралось всего четверо или пятеро мужчин, ровно столько, чтобы поднять гроб взрослого. Или, быть может, меланхолию сообщило мне по преимуществу отрывистое и черствое завершенье церемонии. Даже на похоронах обнищавшего донельзя бедняка, что мне доводилось наблюдать ранее, даже на убогом еврейском кладбище неподалеку — даже там церемонии не являли такого поистине нехристианского равнодушья. Ни одного цветка, ни единой слезинки.

После я вернулся тем же путем, каким пришел, и обнаружил, что двери почтовой конторы заперты. Я не мог знать, ожидает меня внутри письмо или же нет, но вернулся в наше заведение и успокоил себя. Уже скоро — скоро я получу от него еще известие.

В тот вечер на журфиксе я оказался наедине с Хэтти на дорожке, шедшей вдоль ягодных посадок — по времени года покойных, однако ж доныне осененных летними воспоминаньями о Балах с Шампанским и Клубникой. Как водится, с Хэтти я мог говорить непринужденно.

— Практика наша бывает до ужаса интересна, — говорил я. — Однако сдается мне, что дела следует отбирать с большею разборчивостью. Юрист Древнего Рима, знаете, давал клятву никогда не защищать дело, если не верил в его справедливость. Мы же принимаем дела, если справедлива в них только плата.

— Но вы ведь можете сменить контору, Квентин. На вывеске, в конце концов, значатся ваше имя да и сама натура ваша. Подстройте практику под себя — ни к чему вам подлаживаться под нее.

— Вы полагаете, Хэтти?

Опускались сумерки, и Хэтти непривычно притихла, а это, я боюсь, побудило меня к невыносимой разговорчивости. Я всмотрелся в ее лицо, но не обнаружил и намека на причину подобной отстраненности.

— Вы смеялись за меня, — рассеянно произнесла Хэтти, словно бы я не мог ее слышать.

— Хэтти?

Она взглянула мне прямо в глаза.

— Я всего лишь вспомнила, как мы были детьми. Знаете, а ведь сначала я почитала вас за дурачка.

— Ценю, — хмыкнул я.

— Отец, бывало, увозил матушку, когда ей по различным поводам немоглось, и вы приходили поиграть, когда за мною присматривала тетка. Вы один умели меня рассмешить, пока не возвращались родители, потому что сами всегда смеялись очень странным вещам! — Произнесла она это с тоскою, приподымая краешек юбок, дабы не влеклись по грязной земле.

После, когда мы согревались внутри, Хэтти заговорила тихонько со своею родственницей, чья манера держаться после нашей встречи днем заметно посуровела. Тетка Блюм спросила, что следует устроить Хэтти на день рожденья.

— Он и вправду, наверное, уже не за горами, — отвечала Хэтти. — Вообще-то мне вряд ли следует об этом думать, тетушка. Но в этом году… — И она безрадостно что-то хмыкнула. А за ужином едва притронулась к еде.

Мне все это не понравилось ни в малейшей степени. Я словно бы сызнова превращался в одиннадцатилетнего мальчугана, рьяного защитника девочки из дома напротив. Хэтти столь надежно вошла в мою жизнь, что меня расстраивало любое неудобство, ею испытываемое. Таким образом, должно быть, я старался излечить ее настроенье, побуждаемый себялюбием, однако ж, во всяком случае, искренне желал, чтобы она была счастлива.

Остальные приглашенные, подобно партнеру моему Питеру, также пытались ее приободрить, и я бдительно всматривался в каждого — не случилось ли кому из них вызвать у Хэтти Блюм такой приступ хандры.

В тот день, однако, и моей роли в ее увеселеньи кое-что мешало, а именно: те похороны, свидетелем коих я стал. Не могу должно объяснить, чем, но они основательно разметали мою безмятежность. Я пытался снова вызвать их пред свой мысленный взор. Послушать священника собралось всего четверо мужчин. Один, выше прочих, держался позади, глаза его блуждали, словно бы ему одному не терпелось оказаться где-либо еще. Затем, когда все уже двинулись к дороге, я различил сурово сжатые рты. Лица их мне были неизвестны, но и позабыть их я не мог. Лишь один плакальщик задержался, с сожаленьем, как будто подслушав мои потаенные мысли, замедлив шаг. Вся церемония, казалось, гласила об ужасной утрате, однако должного почтения ей не выказывала. В ней, одним словом, сквозило Неправильное.

В таком вот смуром облаке отвлеченных чувств усилия мои истощились, так и не спасши настроенья Хэтти. Я мог лишь кланяться да выражать свои беспомощные сожаленья, не выделяясь из хора прочих гостей, когда Хэтти с теткой Блюм в числе первых покинули ужин. И мне пришлось по душе, когда Питер предложил и нам с ним тоже вечер завершить.

— Ну что, Квентин? Что это на тебя такое нашло? — вдруг вырвалось у него в наемном экипаже, который мы с ним делили по пути к своим жилищам.

Я помыслил было рассказать ему о прискорбных похоронах, но Питер бы не понял, с чего они так занимают мои мысли. Затем по серьезности лица его я осознал, что имеет в виду он нечто совершенно иное.

— Питер, — осведомился я. — О чем это ты?

— Так ты в конечном итоге решил сегодня вечером не делать предложенья Хэтти Блюм? — шумно выдохнув, вопросил он.

— Предложенье! Я?

— Через пару недель ей исполнится двадцать три. Для балтиморской девушки в наши дни сие — практически возраст старой девы! Неужели ты нисколько не любишь бедняжку?

— Ну кто способен не любить Хэтти Блюм? Но постой, Питер! Как тебе вообще взбрело на ум, что мы сегодня же ввечеру должны с нею обручиться? Разве я раскрывал тебе когда-либо свои намерения?

— Как мне… Хочешь сказать, тебе неизвестно, как это мне ведомо, что сегодня — тот самый день, когда обручились и твои родители? Неужели тебе в протяженье сегодняшнего вечера сие ни разу не пришло в голову?

И впрямь в голову мне сие не пришло, спору нет, однако даже после напоминанья о таком совпадении причудливое допущенье Питера оставалось непостижимым. Он же объяснил, что тетка Блюм глубокомысленно уверовала, будто я не смогу не воспользоваться журфиксом, дабы предложенье сие сделать, более того — рассудила, что я даже совершал на это намеки при нашей встрече днем, и о вероятности события предупредила как Питера, так и Хэтти, чтобы я тем не застал их врасплох. Я — вот кто был непредумышленной, но главной причиною таинственного расстройства Хэтти. Это я был искомым мерзавцем!

— Ну когда бы еще мог выпасть более разумный случай, как не сегодня? — продолжал Питер. — В годовщину столь важную для тебя! Когда? Ясно, как солнце в полдень.

— Я даже не осознавал… — пробормотал я.

— Но как же ты не заметил, что она ждала тебя, что настал час вашего с нею будущего? Ну вот, ты и дома. Желаю тебе спокойного сна. А бедняжка Хэтти, должно быть, рыдает в подушку по сию пору!

— Мне и помститься не могло, что я ее опечалю, — ответил я. — Жалею только об одном — я не ведал, чего, похоже, все от меня ожидают.

Питер согласно буркнул — так, словно я, наконец, признал, что пал ниже некуда.

Разумеется, предложенье я сделаю, и, разумеется, мы поженимся! Хэтти в моей судьбе была везеньем. Я весь светлел, когда видел ее и более того — если мы были врозь, и я о ней думал. В протяжение всего нашего знакомства случилось столь мало перемен, что, полагаю, мне просто показалось бы странным накликать их ныне своим предложеньем руки и сердца.

«И о чем вы только думаете?» — казалось, вопрошало насупленное чело Питера, когда я, закрывая дверцу экипажа, желал ему спокойной ночи. Я снова распахнул дверцу.

— Днем были похороны, — промолвил я, решившись искупить свою вину хоть каким-то объясненьем. — Понимаешь, я увидел процессию, и она, по видимости, взбудоражила меня по причине, коей я не… — Но нет, я по-прежнему не мог подобрать слов, способных оправдать такое на меня воздействие.

— Похороны! Чьи-то похороны! — вскричал Питер. — Но какое же, во имя Небес, отношенье они имеют к тебе?

Всевозможное, хотя сего тогда я и не знал. Наутро я спустился в халате и, дабы отвлечься, развернул газету. Даже будучи предупрежденным, не смог бы я предсказать собственную мою тревогу при виде того, что заставило меня позабыть обо всех остальных моих заботах. То был маленький заголовок на одной из внутренних страниц — он-то и привлек меня. «Кончина Эдгара А. По».

Я отшвыривал газету в сторону, затем брал ее в руки снова, листая страницы, читал что-то другое; но всякий раз возвращался к тому заголовку: «Кончина Эдгара А. По… выдающегося американского поэта, ученого и критика на тридцать восьмом году жизни».

Нет! На тридцать девятом, полагал я, однако мудрость его приличествует возрасту стократному… «Уроженца нашего города». Снова врешь! (Как же все это выглядело сомнительно, даже когда я еще не знал большего.)

И тут я заметил… те четыре слова.

Скончался в нашем городе.

В нашем? Новость не телеграфная. Это произошло здесь, в Балтиморе. Смерть в нашем собственном городе, а быть может — и сами похороны. Не те ли, на перекрестке Грин и Файетт?.. Нет! Та убогая служба, та бесцеремонная церемония, захоронение на узеньком погосте?

В конторе в тот день Питер читал мне проповеди, касаемые Хэтти, но я, донельзя заинтригованный такими вестями, едва ли мог с ним сие обсуждать. За подтвержденьем я послал к кладбищенскому сторожу, смотрителю того участка. Бедный По, отвечал он. Да, По отошел. Пока я мчался в почтовую контору проверить, не пришло ли мне письмо, мысли мои вращались вокруг того, чему нечаянным свидетелем я стал.

Бесчувственная формальность. Так вот попрощалась Балтимора с литературным спасителем нации, с моим любимейшим автором, моим (быть может) другом? Я едва сдерживал гнев, росший во мне, — гнев того рода, что затмевает собою всё. Оглядываясь сейчас, я знаю — мне совершенно не хотелось причинять Хэтти страданья тою сумятицей, что завладела мною тогда. Да, он был моим любимым автором, он скончался где-то неподалеку, и однако же заключалось в сем факте нечто гораздо большее. По всему вероятию, я окажусь неспособен единым духом описать, почему кончина его оказалась столь опустошительной для человека в расцвете юности и обладающего романтическими равно как и профессиональными видами, столь желанными для любого и каждого в Балтиморе.

Быть может, в этом все и дело. Я — даже не оценив сего факта по достоинству — именно я последним видел его; вернее сказать, пока все остальные спешили мимо, я последним слышал, как безразличные комья земли стучат в крышку его гроба — так же, как стучат они по крышкам гробов всех безымянных покойников на свете.

Клиентом у меня был мертвец, а датой слушания — Судный день.

Таким вот сардоническим манером Питер выразился парой недель спустя, когда я приступил к своим роковым разысканиям. Партнер мой не располагал остроумием, достаточным для того, чтобы язвить более трех-четырех раз в протяжение жизни, посему вы можете вообразить ту ажитацию, что за его словами таилась. Питер, человек дородный и рослый, был старше меня всего лишь несколькими годами, но вздыхал вполне по-стариковски, особенно если речь заходила об Эдгаре А. По.

К отрочеству моему два факта моей жизни установились непреложными, как сама судьба: мое восхищенье литературными трудами Эдгара По и, как вы уже слышали, моя привязанность к Хэтти Блюм.

Еще в мальчишестве Питер заговаривал о нашей с Хэтти женитьбе с целеположенностью человека делового. В рассудительной душе своей мальчик этот был гораздо старше своих сверстников. Когда скончался его отец, мои родители — через посредство отцовой церкви — помогали овдовевшей г-же Стюарт, оставленной едва ли не в нужде долгами супруга, и мой отец к Питеру относился как к собственному второму сыну. Питер исполнен был за сие такой благодарности, что исправно и искренне унаследовал все деловые обстоятельства моего отца в этом мире — причем гораздо прочнее, нежели мог я сам. Вообще постороннему взгляду могло бы показаться, что Кларк по праву — он, а я — лишь второсортный претендент на это имя.

Питер даже разделял отцово отвращенье к моим литературным предпочтениям. «Этот Эдгар По, — как они с моим отцом часто говаривали, — этот По, которого ты читаешь с такой истовостью, эксцентричен до безвкусия. Чтение ради развеяния скуки — просто-напросто потаканье своим слабостям, миру оно приносит пользы не больше, нежели дневная дрема. Литературе следует воспитывать душу — а подобные фантазии ее калечат!»

Именно так большинство и расценивало По, и поначалу я бы с таким восприятьем и не спорил. Впервые натолкнулся я на труды По, едва выйдя из отрочества: то был рассказ, напечатанный в «Журнале для благородных господ», под названием «Уильям Уилсон». Признаюсь, я почти ничего не понял. Ни начала, ни конца обнаружить там я оказался не способен, а также не сумел отличить те части, что являли в себе здравый смысл, от тех, что были продиктованы безумьем. В попытках прочесть я словно бы подносил страницу к зеркалу. Не в журналах принято у нас искать гений, и в господине По я такового гения в изобилии не обнаружил.

Но я тогда был зелен. Сужденье мое преобразовано было историей той разновидности, что была свойственна По, — рассказом об уголовном расследовании, озаглавленном «Убийства на рю Морг». Герой его — Ш. Огюст Дюпен, молодой француз, кой изобретательно вскрывает истину, лежащую за ужасающими убийствами двух женщин. Тело одной обнаружено в парижском доме засунутым ногами в дымоход. У матери ее, между тем, шея искромсана так, что, когда полицейские пытаются поднять тело, голова отваливается. В жилище их на видных местах лежат ценности, однако безумный взломщик, побывавший в доме, оставляет их в неприкосновенности. Своеобразие преступленья совершенно сбивает с толку парижскую полицию, прессу, свидетелей — в общем, всех. Всех, кроме Ш. Огюста Дюпена.

Дюпен понял.

Понял он, что поразительное своеобразье сих смертей как раз и делает их легко разрешимыми, ибо сразу же отделяет событие от неразличимой путаницы повседневных преступлений. Полиции и прессе казалось, будто убийства не могла бы совершить даже неразумная личность, — потому что совершила их вовсе не личность. Доводы Дюпена следовали методу, кой По определил как умозаключенье: применение воображенья в целях достижения анализа и анализа — для того, чтобы покорить вершины воображенья. Посредством сего метода Дюпен показал, что кошмарные зверства совершил оранг-утанг редкой разновидности, приведенный в ярость дурным обращением.

В глазах персоны заурядной все эти частности выглядели бы чепуховой белибердой. Однако же в тот миг, когда читатель заявляет свое неверье в сей ход событий, все трудности устраняются безупречной чередою рассуждений. Эдгар По разжигал всевозможнейшее любопытство до той невозможности терпеть, что увлекала за собою и саму душу. Истории умозаключений сии (с продолжениями, кои касались дальнейших дел, расследуемых Дюпеном) стали у По самыми востребованными среди читательской массы, однако же, по моему мнению, совершенно не из тех резонов. Обычные читатели-зеваки наслаждались зрелищем разгадыванья неразрешимой головоломки, но имелся и уровень поважнее. «Конечная цель моя — только истина», — говорил Дюпен своему помощнику. И через Дюпена я понимал, что единственной целью самого Эдгара А. По тоже была истина; вот что пугало и сбивало с толку в По столь многих. Подлинная тайна — не какая-то частная загадка, кою тщится решить разум: сам разум человеческий — вот доподлинная и неразрешаемая тайна сей истории.

К тому же, я отыскал в себе-читателе и нечто новое: осознанье. Вдруг, со словами Эдгара По пред собою, я перестал быть одиноким на этом свете. Быть может, посему в мыслях моих так и укоренился сам факт кончины По, что поглотил бы вниманье иного читателя на день-другой, не более.

Отец мой говаривал, что истина покоится среди честных господ этого мира, знающих свое ремесло, а вовсе не в чудовищных россказнях и лживых байках какого-то журнального писаки. Гений был ему решительно без надобности. Утверждал он также, что большинству в людских полчищах мира требуется нести безыскусные житейские обязанности, а Прилежание и Предприимчивость для этого более потребны, нежели Гений, кой чересчур брезгует человеческим скудоумием, чтобы хоть как-то в мире преуспеть. Занимался отец хладобойнями, однако ж близко к сердцу принимал мысль о том, что молодой человек должен непременно стать поверенным — «это само по себе крепкое предприятье», с восхищением говаривал он. Питеру план сей нравился до восторга, словно был билетом на первый пароход в Калифорнию, едва там поползли шепотки о золоте.

Достигши зрелости, Питер определился в ученье к некоей уважаемой конторе законников, и там добился поощрения, составив тщательнейший труд — «Указатель к Своду законов штата Мэриленд, с года 1834-го по год 1843-й». Отец мой вскоре после этого выделил ему средства на собственную практику, и стало ясно, что мне предстоит учиться и работать под водительством моего друга. План слишком разумный, чтобы ему возражать, и я ни разу даже не помыслил такое совершить — по крайней мере, случаев таких я не упомню.

«Ты счастливец, — писал мне Питер, пока я еще обучался в университете. — Здесь тебя ждет прекрасная контора со мною, под эгидою твоего Отца, и жениться ты сможешь, едва того пожелаешь. Все юные и знатные красавицы улицы Балтимор, кстати, сказать, выказывают тебе благоволенье. На твоем месте, Квентин Кларк, — и если б лицо мое было хоть вполовину привлекательным, как у тебя, — о сколь хорошо бы я знал, что с легкостию и в роскоши делать мне в обществе!»

К осени 1849 года, когда вы несколькими страницами ранее ко мне присоединились, я обеспечил себя ремеслом настолько прочно, что едва ли ремесло сие замечал. Мы с Питером Стюартом оказались превосходными партнерами. Родителей моих к тому времени на свете уже не было — их жизни унесла авария экипажа, коим они путешествовали в Бразилии по отцовым делам. На месте былых родительских наставлений зияла дыра. Однако жизнь, кою отец мне устроил, текла и в его отсутствие — все это, Хэтти, Питер, отутюженные клиенты, что каждодневно появлялись у нас в конторе, мое внушительное семейное гнездо под сенью древних тополей, известное под именем «Глен Элизы» и названное так в честь моей матушки. Все это словно бы управлялось некоей бесшумной и искусно сделанной машиною. Пока не умер Эдгар По.

Я обладал слабостью, присущей любому молодому человеку: желал остальным понять все, меня касающееся, — мне нужно было заставить их сие понимать. И я верил, что на сие способен. Припоминается самый первый раз, когда я сказал Питеру, что мы должны постараться и защитить Эдгара А. По. Уверовав в сие, как плод воображенного с моей стороны согласия Питера, я мог бы принести добрые вести и самому г-ну По.

Мое первое письмо Эдгару По — от марта 16-го, 1845 года — вызвано было вопросом, возникшим у меня, когда я читал «Ворон», только что опубликованную его поэму. В последних ее стихах ворон остается сидеть на бюсте Паллады «над входом». В строках сих проказливая и таинственная птица все так же преследует молодого героя поэмы — и, быть может, не отступится от него вовеки:

Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.

Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, —

И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, —

Знаю, — больше никогда!

Но если ворон сидит над входом «покоя», какая же лампа может оказаться за его спиною таким манером, чтобы отбрасывать его тень на пол? Со всею горячностью, свойственной юности, я написал самому автору, прося ответа, ибо мне хотелось иметь возможность представлять себе всякую щелочку и всякий закоулок поэмы. Вместе с вопросом в то же письмо г-ну По я вложил и подписной взнос за новый журнал, именовавшийся «Бродвейским», который По в то время редактировал, — чтобы уже не сомневаться, что я увижу все остальное, выходящее из-под его пера.

Шли месяцы, но ни ответа, ни единого нумера «Бродвейского журнала» я не получил, и потому снова написал г-ну По. Когда молчание продолжилось, я адресовал жалобу уже компаньону журнала в Нью-Йорке, в коей требовал, чтобы подписную сумму мне возвратили полностью. Я не желал больше видеть сей журнал. И в один прекрасный день свои три доллара я получил — вместе с письмом.

Подписанным «Эдгар А. По».

Как поразительно, как это воодушевляло — такой возвышенный провидец соизволяет лично обратиться с письмом к простому читателю двадцати трех лет! Она даже растолковал мне маленькую тайну, касаемую тени ворона: «Замысел мой был таков, что ее отбрасывает канделябр, укрепленный на стене высоко над дверью и бюстом — такое можно часто увидеть в английских дворцах и даже в домах Нью-Йорка из тех, что получше».

Вот наконец — лишь мне одному — истолкована сама природа вороновой тени! Также По меня поблагодарил за высказанные литературные суждения и поощрил присылать еще. Он объяснил, что его финансовые партнеры по «Бродвейскому журналу» вынудили прекратить публикацию — тем самым проиграна еще одна битва между деньгами и литературой. Сам он никогда и не расценивал журнал, как нечто большее, нежели временный придаток к иным своим замыслам. Однажды, писал он, мы можем встретиться лично, и он поверит мне свои планы и попросит совета. «Я совершенно невежествен, — утверждал он, — во всех юридических материях».

Между 1845-м и его кончиною в октябре 1849-го я написал г-ну По всего девять писем. В ответ получил четыре искренние и учтивые записки его собственною рукой.

Самые энергичные свои замечания он оставлял на долю собственных амбиций касательно предполагавшегося журнала «Стило». Много лет По тратил время, редактируя журналы других людей. Он говорил, что в его издании человек гениальный наконец сможет восторжествовать над человеком талантливым, над людьми, способными скорее чувствовать, нежели мыслить. Издание сие не станет приветствовать того автора, который сего не заслуживает, и печатать будет ту литературу, что объединена ясностью и, самое важное, — истиной. Он много лет ждал возможности начать такой журнал. В последнее свое лето перед смертью он писал мне, что если ожидание Судного дня улучшит его шансы на успех, он будет ждать! Но, прибавлял По, вместо этого он надеется, что первый нумер выйдет к следующему январю.

Эдгар По возбужденно предвкушал свою поездку в Ричмонд — искать финансы и поддержку, — и замечал, что если все пойдет согласно его намереньям, успех, наконец, неминуем. Ему следовало собрать средства и подписку. Однако ему неуклонно препятствовали слухи, плодившиеся так называемой профессиональной прессой о его распущенности и безнравственности; то и дело возникали вопросы о самом его рассудке, неподобающих романтических увлеченьях, излишествах вообще. Враги, говорил он, всегда готовы вцепиться ему в глотку за то, что он публикует честную критику их писаний, за то, что ему достает дерзости отмечать полное отсутствие самобытности у таких почитаемых всеми авторов, как Лонгфелло и Лоуэлл. По опасался, что враждебность подобных мелких людишек и поставит под удар все его усилия, представив его горьким пьяницей, низким и недостойным обладать каким бы то ни было общественным влияньем.

Вот тогда я его и спросил. Спросил прямо, быть может — слишком прямо. Правдивы ли все те обвиненья, что я слышу уже много лет? Впрямь ли он, Эдгар А. По — горький пьяница, целиком и полностью предавшийся неумеренности?

Отписал он мне в ответ без малейшего намека на обиду или стыдливое превосходство. Он поклялся мне — мне, совершенно постороннему и самонадеянному притом человеку, — что целиком и полностью воздержан. Некоторые читатели могут поставить под сомненье мою способность судить об его искренности издалека, однако ж инстинкты мои говорили с незамутненною ничем уверенностью. В следующем своем письме я выразил полное доверие его словам. Затем, уже собравшись запечатывать ответ, я решил сделать кое-что получше.

Я сделал ему предложение. Я подам в суд на любого облыжного обвинителя, кой попытается навредить его стараньям начать издание «Стила». Мы представляли интересы некоторых местных периодических изданий и раньше, что сообщило мне соответствующие навыки. Я приложу свои усилья к тому, чтобы гений не попирался долее ногами. Таков будет мой долг, как его долг — время от времени изумлять мир.

«Благодарю Вас за обещание касательно “Стила”, — ответил По на мой ответ. — Сможете ли, пожелаете ли Вы мне помочь? Ничего более сказать Вам я не могу. Полагаюсь на Вас всецело».

Случилось сие незадолго того, как По начал свое лекционное турне в Ричмонде. Поощренный его ответом на мое предложение, я написал еще раз, излив на него мириады вопросов касаемо его «Стила» и как он предполагает собирать для него средства. Я рассчитывал, что ответит он мне с дороги, потому и наведывался в почтовую контору, а когда все время мое занимали дела, проверял списки поступившей почты, кои почтмейстер регулярно публиковал в газетах.

Труды По я перечитывал более обыкновенного. В особенности — после кончины моих родителей. Некоторые полагали омерзительным то, что я охоч до литературы, столь часто затрагивающей тему смерти. Однако у По смерть, хотя предмет и не слишком приятный, не запретна. Да и незыблемым окончаньем она не является. Смерть у него есть то переживанье, что может быть вылеплено жизнью. Теология рассказывает нам, что духи живут дольше тел, а вот По в это верит.

Питер, разумеется, в то время крайне выразительно отмахивался от мысли нашей юридической практике представлять интересы «Стила».

— Да я скорее руку себе отрежу, чем стану тратить время на хлопоты о журналах, публикующих окаянные выдумки! Да я лучше под омнибус попаду, чем… — Вы понимаете, к чему он клонил.

Быть может, вы бы решили, будто истинной подоплекой Питеровых возражений было то, что я не мог ответить на его вопросы относительно гонораров. Газеты регулярно сообщали о том, что По бедствует. К чему нам брать на себя, противился Питер, то, за что не хотят браться другие? Я указывал ему, что источник платежей нам очевиден: новый журнал. Ему гарантирован успех!

В действительности же я хотел донести до Питера вот что: «Неужели ты никогда не чувствуешь, как адвокатская рутина изматывает тебя? Выкинь ты этот гонорар из головы. Неужели тебе не хотелось бы защитить нечто такое, в чьем величьи ты убежден, когда все остальные стремятся его осквернить? Неужели тебе не хотелось бы участвовать в измененьи, даже если перемены сии касаются тебя самого?» Но такие рассуждения с Питером ни к чему бы не привели. Когда По умер, Питер тихонько удовлетворился тем, что дело закрыто.

Но я — нет, ни в малейшей степени. Я читал газетные статьи, ожесточенно превозносившие По, и мое желание защитить его имя только росло. Что-то следовало сделать даже настоятельней, чем раньше. Пока он был жив, он мог защитить себя сам. Глубже всего меня разъяряло то, что все эти навозные черви-критиканы не только приукрашивали отрицательное в жизни По, но и сбирались вкруг смертного его одра, подобно изголодавшимся мухам. Вот окончательное свидетельство, гласила их логика, вот символ, венчающий жизнь морально неустойчивую. Тягостная и презренная кончина По служила лишь подтверждением того мрака, в коем проистекала его жизнь, и недостатков его литературных поделок, склонявшихся к психическому нездоровью. «Только подумайте о жалком конце По!» — стенала одна газетенка.

Подумайте о его жалком конце!

И не думайте о его беспримерном гении? О его литературном мастерстве? О том, как он возжигал в своих читателях по временам жизнь, когда они утрачивали ее дыханье? Думайте о том, как бы пнуть безжизненное тело в придорожную канаву, как бы шлепнуть труп по хладному челу!

Съездите на эту могилу в Балтиморе (советовала та же газетенка) — сам воздух над нею полнится кошмарным уроком жизни этого человека, грозным предупрежденьем всем нам.

Настал день, когда я объявил: следует что-то предпринять. Питер рассмеялся.

— Ты не можешь подать в суд — человека уже закопали! — сказал он. — У тебя не будет клиента! Пусть покоится с миром; да и мы давай успокоимся. — И Питер принялся насвистывать расхожий мотивчик. Будучи несчастен, он свистал всегда, пусть даже в тот миг и был погружен в беседу.

— Меня утомило, Питер, наниматься за какие-то деньги, дабы говорить либо делать то, во что я не верю. Я дал слово представлять его интересы. Обещанье, дорогой друг, и не вздумай сказать мне, что обещанья должны заканчиваться с чьей-либо смертью.

— По вероятию, он согласился на твою помощь лишь ради того, чтобы ты его прекратил по сему поводу изводить. — Питер видел, что мне заявление сие пришлось не по нраву, и поднажал глубже, тоном сочувственным, но проницательным: — Может ли такое быть возможно, друг мой?

Я подумал о том, что Эдгар По говорил мне в одном из писем касательно журнала: «“Стило” — вот великая цель всей моей жизни, — писал он. — Если не умру, я ее достигну». В том же письме По настаивал, чтобы я прекратил авансировать нашу с ним корреспонденцию. Подписался он: «Ваш Друг».

Потому и я написал ему те же слова — те же два простых слова обычными чернилами — и под ними подписал свое имя, как подписывал бы смертельно серьезную клятву. Кто бы дерзнул тогда утверждать, будто мне надлежит ее нарушить?

— Нет, — ответил я на Питеров вопрос. — Он знал, что я в силах его защитить.

«Журнал Бёртона для благородных господ» («Burton’s Gentleman’s Magazine», 1837—1841) — филадельфийский литературный журнал, в 1839 г. редактировался Эдгаром По. Основан английским актером и драматургом Уильямом Эвансом Бёртоном (1804—1860). «William Wilson» — рассказ Эдгара По, впервые опубликованный в октябре 1839 г. в «Журнале Бёртона», впоследствии включен в сборник «Гротески и арабески» («Tales of the Grotesque and Arabesque», 1840). В рус. пер. Р. Облонской — «Вильям Вильсон». — Здесь и далее прим. переводчика, кроме оговоренных особо. Переводчик выражает благодарность историку литературы Майе Павловне Тугушевой, чья книга «Под знаком четырех» (М., 1991) послужила ценным источником для составления справочного аппарата этой книги.

«The Murders in the Rue Morgue» — рассказ Эдгара По, впервые опубликованный в апреле 1841 г. в филадельфийском «Журнале Грэйма» («Graham’s Magazine», 1841—1858), основанном предпринимателем и журналистом Джорджем Рексом Грэймом (1813—1894). В рус. пер. Р. Гальпериной — «Убийство на улице Морг».

Эдгар По никогда не расшифровывал инициала «С.», но, по версии М. Тугушевой, можно предположить, что за ним кроется имя Шарль — так звали одного из прототипов сыщика, французского математика и экономиста Франсуа Шарля Пьера Дюпена (1784—1873), в 1833 г. — морского министра Франции, младшего брата генерального прокурора Франции Андре Мари Жана Жака Дюпена (1783—1865), оста

pellmell news

продолжение сказки будет завтра, а пока новости минувших дней

немного анатомического искусства

чешская обложка “гравитации духа” для коллекции

“Внутренний порок” и собственно дух Лос-Анжелеса

Кромка Навылет в “Метаписьме”

Мария Галина. Одиночестве бегуна на длинной дистанции. О трилогии Мервина Пика

к вопросу о наших разговорах последних дней: 20 стратегий чтения стихов, хо-хо

и другие дополнительные материалы для чтения:

‘TIME OF THE ASSASSINS’: WILLIAM S. BURROUGHS’ CUT-UP VERSION OF TIME MAGAZINE, 1965

о том же: The First Cut-Up

что-то несколько совершенно иное: The Salinger Riddle

это почти часовой докуфильм ВВС о Доне Делилло

и две вчерашние премьеры в нашей дискотеке:

Том Уэйтс, “Держись”, перевод Шаши Мартыновой

а вот как выглядит песенка Тома Уэйтса, которую я уже показывал, у Александра Жадова:

Filed under: men@work, pyncholalia, talking animals

ok, november

обнаружилось удивительное упущение – я, оказывается, давние вариации на тему “Ноября” Тома Уэйтса не показывал тут ни разу в честь преступлений наступления этого месяца. кажется. ну вот, стало быть, эта календарная песня:

Ни звезд, ни огней

Ни машин, ни теней

Ноябрь

Когда верите вы

В кучку мертвой листвы

Да в луну цвета старых костей

Не бывает молитв ноябрю

Они стынут во рту

Они тут не живут

Ах, успел бы успех –

Мы прикончим их всех,

Ноябрь

Загнал меня в бурелом

Треплет блеклым флажком

Не охота ли юшку пустить

И апрелю меня уже не спасти

Ноябрь

Мертворожденная цепь

От промокших насквозь сапог на крыльце

До холодных и скользких ворон

С почерневших кирпичных откосов

Что не каркнут ни разу –

Их промозглая юность прошла

К ноябрю нет вопросов

Ничего он на ветер не бросит

А допроситесь — просто устанет

И вас расстреляет

Вместо ответа

Дожить бы до лета

Ноябрь

в комментариях к давней публикации его же “Холодной воды” Ксения Букша поделилась своей версией

ну и вот еще разок:

Filed under: men@work

Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 01

Matthew Pearl
The Poe Shadow
Copyright © 2006 by Matthew Pearl
Перевод © М. Немцов, 2007

Моим родителям

Примечание издателя

На нижеследующих страницах раскрывается тайна, относимая к странной кончине Эдгара Аллана По в 1849 году.

* * *

Я вам представляю, ваша честь и господа присяжные, истину о смерти этого человека и о моей жизни. Повесть сия прежде не рассказывалась. Что бы ни отняли у меня, навсегда в моем владеньи останется одно — сия история. В городе нашем есть те, кто пытался остановить ее ход. Среди вас сидят такие, кто, как и прежде, полагает меня преступником, лжецом, изгоем, хитроумным и подлым убийцей. Меня, ваша честь, — Квентина Хобсона Кларка, гражданина Балтиморы, члена адвокатской коллегии, ревностного читателя.

Но история — не обо мне. Прошу вас, помыслите хотя бы о сем! Она никогда и не касалась меня; я никогда не выбирал своим побужденьем амбиции. Сие не подхлестывалось желаньем достичь успеха среди моего сословья либо заслужить доброе имя в глазах высших судий. История повествует о чем-то превыше меня самого, превыше всего случившегося — о человеке, по коему нас запомнит время, хотя вы забудете его, не успеет осесть земля на его могиле. Кто-то вынужден был это сделать. Мы не могли бездействовать. Я не мог.

Все нижеследующее будет чистою правдой. И я должен ее вам рассказать, ибо я к ней ближе всех. Вернее, я — единственный из доныне находящихся в живых.

Жизни свойственные такие курьезы: истину хранят истории тех, кого более нет среди живущих…

Вышеприведенные заявления нацарапаны мною на страницах моей памятной книжки (последняя фраза перечеркнута, насколько я замечаю, и на полях моею рукой в виде критики выведено: «Философически!»). Прежде чем войти в суд, я набросал слова сии в отчаяньи, готовясь предстать пред своими клеветниками — пред теми, кто спасал себя моим погубленьем. В силу того, что я поверенный, вы можете решить, будто все предстоящее — а именно перспектива оказаться пред судилищем зевак и моих бывших товарищей, а также двух женщин, возможно, любящих меня, — вы могли бы решить, будто все это ничуть не затруднительно для опытного балтиморского поверенного. Отнюдь нет. В ремесле поверенного превыше всего прочего должны вы быть увлечены интересами других. Ремесло сие не приуготовляет человека к решеньям, что именно следует спасать. Оно не готовит человека к тому, что спасать он должен себя.

…этим стулом мастер Гамбс и т.д. по-моему, хорошее начало для ноября. я пока не знаю, буду я транслировать эти посты в жж, может, и нет, так что читайте здесь. а пока – две ноябрьские песенки, одна очень известная, другая – пока нет

обратите внимание на оптические эффекты

Filed under: men@work

triggering on

Originally posted at Пока все празднуют сами-знаете-что,

Додо празднует красивый юбилей литературной радиостанции ежедневного вещания Голос Омара. Сегодня — 200 эфиров! Юбилейным эфиром, по очередному обаятельному мистическому совпадению, стала рецензия Макса Немцова на книжку «Трикстер, Гермес, Джокер» Джима Доджа Спасибо вам, что все это время вы слушаете наш голос, Голос Омара. Оставайтесь на нашей буквенной волне, мы напоем еще и не такое.

месячник чтения Джима Доджа продолжается. на картинке – некоторые персонажи романа

“Пусковой город” Ричарда Хьюго начал читать Андрей Василевский
но и это еще не все…
 

К.С. Фарай

ЗНАКОМСТВО С РИЧАРДОМ ХЬЮГО
По поводу выхода книги «Пусковой город»
 

Маленький человек провозглашает свое величие!
Фигура де Шавана, похоже, рыбачит. Шутка ли..?
Смена пейзажей на сером… Четко и ясно.
Предельная искренность
гуманного слова, в преддверье событий,
происходящих всякий раз заново.
Дом устремляется в дверь…
Оленья тропа размалевана зеброй.
Заячья тушка на дне бардачка.
Нȧ день-два – бензобак. Полунóчный салун
или розы в ограде вмещают ландшафт?
Рейнджер с женой. Лесничего
хижина. Мельника
мельница. Трейлер
загажен енотами…
Поэт берет карандаш из стакана.
Буквы наискось пишутся – левой. Монтана-
штат, к Востоку от хрен его
знает чего… Профессор английского – хрыч
деревенский, римлян лобастых
заставит Гомеровы гимны
твердить
до одышки…
Мы же из Липецкой школы, Воронежской, Тульской, Орловской,
мажем всё строфы казенные
над пустотой.
Да не ведаем,
что и творим
мы в краю том…
На том, на краю –
валок с истиной
пляс наш…

октябрь 2014

так будет выглядеть “Внутренний порок” с кинообложкой. интересно, как это будет смотреться у нас

Пол Томас Эндерсон продолжает разговаривать о фильме

В Записках скучного человека – 13 часть записок о Японии

ну и маленькое объявление (видите, какой мелкий кегль?). пару дней назад окончательно выяснилось, что издательство “ас-кактус” радикально просрало свой золотой шанс сделать один хороший роман, который я когда-то переводил. у него была трудная судьба – сначала его проимел переводчик, потом я его спасал на безгонорарной основе, потому что переводчику уже заплатили, потом Настик его редактировала, но его все равно потом просрало “эхмо”, потом он долго валялся в издательском мордоре, от которого невозможно было добиться никакого ответа, а теперь выяснилось, что они его все-таки издали в чьем-то другом переводе (я не знаю, что там внутри) и благополучно похоронили в компании с двумя другими романами того же автора. короче. решил я публиковать его тут как буквенный сериал, главами, столько времени, сколько это займет. чего добру пропадать, верно? я предупредил, в общем

Filed under: men@work, pyncholalia, talking animals

loose gravel

уже практически вышла

додо-полнительное чтение ко вчерашнему шабашу американской поэзии:
- Восемь стихотворений Ричарда Хьюго (пер. Шаши Мартыновой)
- Контурная карта американской поэзии (предлагается к самостоятельному заполнению)

 

греческое издание “Внутреннего порока” с оригинальным артом – в коллекцию, а также некоторые соображения “Пинчоникона” по этому поводу (натурально по-гречески)

Пол Томас Эндерсон разговаривает о нем же

из архивов достанное

Якуб Маймурек о Томасе Пинчоне (польский)

Лена Ликаста о “Радуге тяготения” (а вот на “Ангелах Опустошения” она сломалась. поди пойми этих читателей)

впрочем чего их понимать. например, “Озон”, как известно, захватили какие-то идиоты, но от графических цитат я вас, пожалуй, уберегу. вот пара недавних отзывов побезобиднее:
- на “Дикие годы Адриана Моула” Сью Таунсенд
- на “Волков в щёлках” Нила Геймана

некоторые полевые исследования топографии Владивостока

и дискотека: “Роксетт” играют “Мумий тролля”

я пошутил. дискотека – вот:

Filed under: men@work, pyncholalia, talking animals

trout mask replicants

благодаря Лене Ликасте у нас появился еще один плакат для завтра. смотрите не прощелкайте, больше повторять не буду

немного сопроводительной поэзии:

Ричард Хьюго. Века вблизи Спиннацолы
Перевод Шаши Мартыновой
Вечер американской поэзии «Безрассудство форели» 29 октября

Александр Гаврилов. Пусковой город

в додо-лабазе меж тем появилась таинственная механическая женщина

из города, которого нет (тм), задают вопрос, что делать. как ни странно, у меня есть ответ, и я его уже озвучивал. можно взорвать нахуй прямщаз, пока туда никто не заселился, жертв не будет. можно собрать половину городской администрации, главного архитектора и всех застройщиков и сжечь на тот же нахуй (это не люди потому что, их не жалко). но что-то мне подсказывает, что этого никто делать не будет, дом достроят и в него кто-нибудь заселится. тогда, конечно, жильцов придется отстреливать по одному, детей не трогать, они не виноваты… конец радикальной цитаты. теперь, когда я привлек ваше внимание, зададимся вопросом, зачем все эти стоны. вы же сами себе такое общество построили, когда вас ебут, а вы стонете. ну вот, вас выебли в очередной раз, все явно получили удовольствие, еще и от того, что вам отключили тепло. так что что уж теперь. вандализируйте, хули

лица и звуки друзей:

Filed under: dom smith, men@work, pyncholalia, talking animals

that’s it, grovel, you commoners

блог “Заебись Томас Пинчон” продолжает снабжать нас изобразительными эпиграфами

есть и хорошие новости: Thomas Pynchonin mammuttiromaaniin on helppo eksyä. для тех, кто не читает на этом языке – это рецензия на финский перевод “Радуги тяготения”, полный, как сообщают наши люди в Финляндии, таких глупостей, из которых становится ясно, что рецензент книжку не читал и понятия не имеет, с чем имеет дело. это утешительно, потому что до сегодняшнего дня я считал, что патент на произнесение глупостей о Пинчоне держат только русские критики

…а не читатели, которые, en masse, гораздо внятнее тех, кто читает (и пишет, к сожалению) за деньги. там все гораздо интереснее. вот, к примеру, неновая рецензия Нанук на “Лот 49” (“оказывается, это смешно”) – лично у меня с ней нет проблем , это прекрасный способ постижения незнакомой реальности: просто взяться и начать ее постигать. но у Нанук появились оппоненты, что очень разнообразит нам картину мира

Amid Fusions of Wonder читает, например, “Винляндию”

Thomas Pynchons 9/11-Roman “Bleeding Edge”. Er ist der große Unbekannte der US-Literaturszene und König paranoider Fantasien: mit “Bleeding Edge” hat Thomas Pynchon hat einen Roman geschrieben, der randvoll mit Verschwörungstheorien, Pointen und New-York-Gefühl ist.

Thomas Pynchon y la gran estafa americana. ‘Al límite’ se adentra en el apocalipsis económico que siguió a los atentados al 11-S

в коллекцию истинному пинчоноведу (и отвечая на недоумение Нанук про Холландера): Reading McHale reading Pynchon, or, Is Pynchon still a postmodernist? Макхейл – один из самых смешных пинчоноведов, который наглядно показывает, что читать Пинчона можно по-разному. ключевое слово – ”по-разному”

подкаст PiP-Day, 11-я серия: In which we move on to chapters 8 and 9 of Inherent Vice. Doc’s parents, zombies, drug use and addiction to frozen bananas are just a couple of the topics we tackle in the episode.

в Баре Тома Пинчона – пополнение: “Том Коллинз”

у Писателя ВД – тоже: еще одна ассоциативная иллюстрация к AtD

ну и новости города, которого нет (тм):

– озабоченные граждане озаботились творческим наследием Рока Бриннера (они скверно информированы, но ведь болит душа)

– блядей, изуродовавших часть моего родного дома, стало несколько больше. я говорил, что “этот катафалк не остановить”? говорил, и не раз. теперь посмотрим, кто туда заселится. жечь веселее будет

ну и продолжение рубрики “звуки друзей”: Александр Жадов с модным звуком от “Dub TV”:

Filed under: dom smith, pyncholalia