Max Nemtsov's Blog, page 338
January 2, 2015
Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 15
01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14
16
Следя за действиями барона Дюпена посредством скрытого наблюденья и опросов, я выяснил что почти неделею раньше Бонжур под видом горничной проникла в дом доктора Джозефа Снодграсса — того самого, который, по воспоминаньям д-ра Морана, нанял экипаж, доставивший Эдгара По от Райана в больницу памятным мрачным октябрьским днем. Ранее барон Дюпен нанес Снодграссу визит, дабы выяснить подробности того ненастного дня. Снодграсс наотрез отказался с ним беседовать. Он заявил, что не желает содействовать поставленным на поток сплетням о кончине достойного поэта.
Вскоре после Бонжур устроилась на место прислуги в доме Снодграсса. Удивительно, что они отнюдь не нанимали. Она возникла на пороге их фешенебельного кирпичного дома нумер 103 по улице Норт-Хай в аккуратном неброском платье. Служанка ирландской принадлежности открыла ей дверь.
Бонжур поведала, будто ей сообщили, что в доме ищут новую горничную для верхних покоев (верно смекнув, что перед нею — горничная нижних, и вообразив вероятным, что у сей девушки с верхнею горничной соперничество).
— Вот как? — ответила служанка. Она, во всяком случае, про такое ничего не слыхала. Бонжур извинилась, пояснив, что верхняя горничная сообщила подруге о своих намереньях уйти без должного уведомленья хозяев, и Бонжур не терпелось заявить о своих притязаньях на сию должность.
Немного погодя нижняя горничная — девушка из себя невидная, но ревнивая к более привлекательным феминам — передала сей разговор Снодграссам, коим не оставалось ничего, кроме как уволить возмущенную верхнюю горничную. Бонжур, вскрыв грядущую потерю для хозяйства, стала героиней семейной драмы и, возникши в удачный момент вновь, стала естественной ей заменою. Хотя она была гораздо симпатичнее ревнивой нижней горничной, худоба ее, для господствовавших вкусов слишком уж непривычная, вкупе с некрасивым шрамом на губе, обеспечили ей приемлемость.
Все вышесказанное выяснилось от бывшей верхней горничной, коей после ухода не терпелось поделиться горестной историей об оказанной ей несправедливости. Но едва Бонжур закрепилась в стенах дома, дальнейшие сведения о ее деяньях получать сделалось невозможно.
— Тогда оставьте ее семейству Снодграссов, а сами ограничьте свои наблюденья бароном, — посоветовал Дюпон.
— Она не задержалась бы столь надолго, если б там не имелось никаких сведений. Ведь уже миновало больше двух недель, мсье! — возразил я. — Да и барон по преимуществу занят продажей подписки на свою лекцию о смерти По.
— Быть может, сведенья, собираемые мадмуазель, не столь обширны, — раздумчиво произнес аналитик, — сколь медленны в сборе.
— Я мог бы дать доктору Снодграссу понять, что Бонжур никакая не горничная, — предложил я.
— Зачем же сие делать, мсье Кларк?
— Зачем? — недоверчиво переспросил я. Сие представлялось мне очевидным. — Дабы предотвратить сбор сведений для барона!
— То, что станет известно им, неизбежно узнаем и мы, — отвечал Дюпон, хоть я и не сумел проследить за цепочкою его рассуждений.
Всякий раз, когда я рапортовал Дюпону о своих находках, он неизменно просил меня описать поведенье Бонжур и отношение ее к работе и прочим домочадцам.
Каждый вечер она выходила из дома Снодграссов и встречалась с бароном. В одно из таких рандеву я проследил за нею до припортовых кварталов. Здесь нередко из дверей пивной вышвыривали какого-либо субъекта, и приходилось повыше подымать ноги, дабы переступить через беспамятное тело, иначе запросто можно было свалиться с ним рядом. Улочки здесь стеснялись буфетами, бильярдными, висела затхлая людская вонь. Бонжур для выхода оделась соответственно: волосы всклокочены, шляпка набекрень, все платье в приличествующем беспорядке. Костюмы свои она меняла часто — в зависимости от того, требовало ли заданье барона принадлежности к одному сословью, либо же к другому, — но тех демонических трансформаций, что мы видели в личинах ее хозяина, не наблюдалось.
Я смотрел, как она приближается к компании вульгарных субъектов — те буйно хохотали и орали. Один показал на проходившую мимо Бонжур.
— Глянь-ка, — грубо молвил он. — Звездочетка! Лапуся какая, мышь летучая! — Как «звездочетка», так и «летучая мышь» определеньями были в равной степени грубыми: услышать их можно было лишь от низшего сословья, и обозначали они особу легкого поведенья, работавшую на улице только по ночам.
Бонжур не обратила на них вниманья. Субъект вытянул руку, преграждая ей путь. Размерами он едва ли не вдвое превосходил француженку. Она остановилась и опустила взгляд на его жирную лапу, торчавшую из непристойно закатанного рукава.
— Чё эт такое, девонька? — Из ее кулака он выдернул клочок бумаги. — Любовная записка, никак, а? И чего тут написано? «Находится некий господин, весьма потасканный…»
— Руки прочь, — велела Бонжур, отступая от него на шаг.
Мужчина воздел бумажку повыше, чтобы она не смогла до нее дотянуться, к преувеличенному веселию своих собутыльников. Один из коих, плотный коротышка, фыркнул и попросил вернуть клочок владелице, на что заводила их компании двинул его кулаком в бок и обозвал полным придурком.
С легким вздохом Бонжур подступила к обидчику ближе — шея великана приходилась ей на уровень взгляда. Пальцем она провела по вытянутой руке мужчины вверх.
— Сильнее руки я не видала в Балтиморе, сударь, — прошептала она — но все ж так, чтобы остальные ее расслышали.
— И я ее ни за что не опущу, дорогуша, пусть ты меня и подмазываешь.
— Я и не желаю, сударь, чтобы вы ее опускали, — я хочу, чтобы вы ее задрали еще выше… вот так вот.
Он сделал, как было сказано, — быть может, отчасти вопреки себе. Бонжур едва не вжалась ему в подмышку.
— О, о, глянь-ка, — весело обратился мужчина к своим собутыльникам. — Летучая мышка сама подлетела меня поцеловать!
Те расхохотались. Сам обидчик уже нервически хихикал, как барышня.
— Летучие мыши, — промолвила Бонжур, — ужасно слепые. — И плавным жестом, что был проворнее молнии, она взмахнула рукою из-за своей головы и чиркнула обидчика по шее. Рука его, задранная с той же стороны ввысь, не успела бы помешать сему движенью.
Воротники сорочки и бушлата обидчика, аккуратно срезанные у самых пуговиц, опали наземь. Сообщники его мрачно смолкли. Бонжур вернула лезвие — толщиной не более булавки — в свою всклокоченную прическу. Мужчина похлопал себя по шее — словно убедиться, что голова еще на месте, — а обнаружив, что цел и на нем ни единой царапины, отшатнулся от француженки. Бонжур подхватила с земли клочок бумаги и двинулась дальше. Быть может, я себе вообразил сие, но перед уходом она, казалось, глянула в мою сторону, и на лице ее отразилось удивленье, ибо я совершенно уже изготовился придти ей на выручку.
* * *
Я и впредь частенько бывал в окрестностях дома Снодграссов. Однажды утром по приходе туда я увидел, что ко мне приближается Дюпон, облаченный в неизменный свой черный костюм и плащ с пелериной.
— Мсье? — недоуменно приветствовал я его. В последнее время крайне экстраординарно было видеть его при свете дня. — Что-то произошло?
— Сегодня у нас небольшое путешествие — в интересах нашего следствия, — заметил в ответ он.
— Куда же мы отправимся?
— Мы уже прибыли.
Дюпон вошел в калитку и направился по дорожке к крыльцу Снодграссов.
— Пойдемте же, — позвал меня он, когда я в нерешительности замер.
— Мсье, но Снодрассы в сей миг дома отсутствуют. И, как вам известно, нас здесь может увидеть Бонжур!
— Я целиком и полностью на сие полагаюсь, — ответил он.
Он взял в руку серебренный дверной молоток, и на стук его сразу же явилась нижняя горничная. Дюпон быстро осмотрелся и с удовлетвореньем отметил, что с верхней площадки лестницы выглядывает Бонжур — так, вероятно, она поступала всякий раз, когда к Снодграссам приходили гости.
— Наше дело, барышня, — промолвил Дюпон, — касается доктора Снодграсса. Я… — здесь он умолк, легонько кивнув в общем направлении верхней площадки, — герцог Дюпон.
— Ге-ерцог! Так а доктора нету дома, сударь. — Горничная окинула взглядом мое одеянье, что побудило меня немедленно снять головной убор и пальто.
— На сие я и не надеялся, ибо человек он до крайности занятой. Но он предупредил, я полагаю, вашу верхнюю девушку, что мы должны будем дожидаться его в этот час у него в кабинете, — отвечал Дюпон.
— Небось! Чудно́! — воскликнула девушка, чья ревность к Бонжур будто воспарила ввысь прямо у нас пред глазами.
— Если сия юная особа присутствует, барышня, быть может, она сумеет подтвердить детали нашего приглашенья.
— Небось! — повторила нижняя горничная. — Это вообще правда-то? — крикнула она снизу Бонжур. — Мне доктор ничего не говорил.
Бонжур улыбнулась и ответила:
— Разумеется, доктор ничего и не будет говорить тебе, моя милая. Ведь кабинет его — наверху.
Француженка приблизилась к нам и сделала книксен. Я довольно поразился тому, что Бонжур поддалась на уловку Дюпона, но едва первый миг изумленья прошел, я достиг пониманья. Если бы она изобличила аналитика, мы с такою же легкостию могли бы явить фальшь и ее положения в доме. То была машинальная и невысказанная сделка.
— Доктор Снодграсс просил вас следовать за мной, — сказала Бонжур.
— В кабинет, я полагаю, он имел в виду, — ответил Дюпон, двинувшись за нею по лестнице и жестом приглашая меня следовать за собою.
Бонжур с улыбкою усадила нас в кабинете и предложила для нашего удобства прикрыть в него дверь.
— Вам, должно быть, господа, отрадно будет знать, что уважаемый доктор вскорости вернется, — сказала она. — Сегодня он будет дома рано. Я не премину сразу же проводить его к вам, когда он возвратится.
— Меньшего мы и не ожидаем, дорогая барышня, — ответил Дюпон.
Едва мы остались одни, я поворотился к аналитику:
— Но что нам удастся выяснить у Снодграсса? Не станет ли он настоятельно возражать нашему притворству касаемо уговоренной встречи? И, мсье, не вы ли сами сотню раз твердили, что нам и не требуется опрашивать свидетелей?
— Вы полагаете, мы пришли за этим? Увидеться со Снодграссом?
Я отчасти встопорщился и подчеркнуто не стал ему отвечать. Дюпон вздохнул.
— Мы здесь не для того, чтобы разговаривать со Снодграссом; мы сумеем прочесть все, что нам потребно знать, в докторских бумагах. Без сомненья, именно для сего барон и подослал сюда Бонжур, именно для этого она хитростью добилась места горничной верхних покоев — дабы без помех и лишнего присмотра хозяйничать в его кабинете. Присутствие наше ее, похоже, сильно позабавило, а со старой служанкой она ведет себя нагловато, что говорит об одном: цель ее здесь почти достигнута. Да и не считает она, будто нам достанет времени отыскать во всех этих бумагах что-либо важное.
— И она, стало быть, права! — воскликнул я, подмечая, что весь кабинет доктора Снодграсса положительно утоплен в бумагах: кипы и кипы их громоздились на его письменном столе, вокруг него, а также в его ящиках.
— Не спешите с выводами. Мадмуазель Бонжур провела здесь уже несколько недель, и, хоть и будучи наиопытнейшею воровкой, желанья рисковать от того, что хозяин заметит пропажу каких-либо бумаг, она не имела: в подобном случае любые дальнейшие поиски, кои, возможно, она бы хотела произвести, оказались бы под угрозою срыва. Тем самым ей наверняка пришлось тайно переписывать от руки все, представлявшее для нее интерес, после чего возвращать оригиналы на место — их-то нам и предстоит отыскать.
— Но как же мы отыщем всего за несколько минут то, на поиски чего у нее ушли недели?
— Именно потому, что она уже сие нашла. Любой документ или бумага, в высшей степени вызывающие интерес, потребовали бы от нее изъятия с положенного места, возможно — и не один раз. Само собой, разницы случайному взгляду не постичь, но коли мы знаем, что искать, никаких хлопот в выборе и копировании сих документов у нас быть не должно.
И мы незамедлительно приступили к работе. Я взял на себя одну сторону письменного стола. Ведомый Дюпоном, я присматривался к загнутым и выбивавшимся из пачек уголкам, смазанным чернилам, небольшим надрывам бумаги и складкам, морщинкам и прочим указателям недавнего вторжения в разнообразные подборки и собранья документов и газетных вырезок, касавшихся предметов всевозможных; на некоторых значились даты четвертьвековой давности. Вместе с Дюпоном мы отыскали множество упоминаний о По, явно изучавшихся Бонжур в продолжительность ее пребыванья в сем доме, включая сюда целый клад статей о кончине По — хоть и не столь всеобъемлющий, как моя коллекция, но, тем не менее, вполне внушительный. В возбужденьи и отвращеньи отыскал я и более уникальные документы: три письма — почерком, кой я признал немедленно, — от Эдгара По к доктору Снодграссу, датированные несколькими годами ранее.
В первом По предлагал Снодграссу, редактировавшему тогда журнал под названием «Понятие», права на публикацию своей второй истории о Дюпене. «Само собой, позволить себе совершеннейший подарок Вам я не могу, — твердо писал По, — но если желаете принять, я говорю: $ 40». Снодграсс, однако, его отверг, и «Журнал Грэйма» тоже ответил отказом, пока «Тайна Мари Роже» не была напечатана в другом месте.
Во втором своем письме По просил д-ра Снодграсса поместить благожелательный отзыв о его работе в журнале, который в то время редактировался Нильсоном По, — в надежде, что последний из родственных чувств пойдет ему навстречу. Попытка, похоже, не удалась, и По с омерзеньем написал снова: «Я так и чувствовал, что Н. По не поставит эту статью… На ушко Вам скажу, что горше ненавистника, чем он, у меня нет на всем белом свете».
Я кинулся к Дюпону поделиться сей находкой.
— Нильсон По, мсье! Эдгар По называет его «ненавистником»… Ну разве не угадал я его диспозицию во всем этом!
Поскольку времени на обсужденье всякой находки у нас не было, Дюпон велел мне быстро переписать в мою памятную книжку все касаемое По, что представлялось мне важным, а также, добавил он по недолгом размышленьи, и неважным тоже. Я должным образом отметил дату письма По о Нильсоне: октября 7-го, 1839 года — ровно за десять лет до кончины поэта!
«В сем он еще более презрен, — писал По о Нильсоне, — ибо производит громкие изъявленья в дружбе». И разве не те же басни излагал Нильсон мне, когда я с ним встретился? «Мы были кузенами, но помимо того мы — дружили, господин Кларк». Нильсон По, всем сердцем рвавшийся к собственной литературной славе, державший под рукою жену, коя была сестрой и едва ль не копией Эдгаровой, — неужто хотелось ему для себя жизни того, на кого он столь неприкрыто клеветал?
Но сие было не все, что обнаружил я в письмах Снодграссу о балтиморской родне поэта. По объявлял там Генри Херринга (того родича, что первым прибыл к Райану) «человеком натуры беспринципной».
Дюпон на миг оторвался от задачи открыть и обыскать все возможные ящики в комнате.
— Проследите за улицей по другую сторону дома, мсье Кларк. Берегитесь экипажа Снодграсса. Едва он появится, мы должны будем немедля удалиться, удостоверившись, что горничная-ирландка не проговорится о нашем визите.
Я всмотрелся в лицо Дюпона, тщась отыскать в нем хоть какие-либо слабые намеки на то, как нам выполнить сию вторую задачу. Затем перешел в комнату, смотревшую окнами на улицу. Выглянув, я обнаружил, что невдалеке проехал экипаж, но после того, как он вроде бы немного сбросил скорость, лошади повлекли его дальше по улице Хай. Вновь обернувшись к кабинету, я увидел прямо пред собою Бонжур: она стояла у камина, и ее черное платье и фартук прямо-таки пылали жаром пламени в очаге.
— Все хорошо, сударь? Вам чем-нибудь помочь, пока вы дожидаетесь господина Снодграсса? — спросила она, старательно копируя тон горничной снизу и произнося слова громко и отчетливо, дабы та услышала. А тише заметила: — Вот видите, вы с вашим другом — всего лишь стервятники в расследованьи моего хозяина.
— Мне вполне удобно, благодарю вас, барышня, я лишь выглядываю сии жуткие грозовые тучи, — ответил я громко, после чего — тише: — Огюст Дюпон никому не подражает. Он разрешит сию загадку в манере, достойной господина По. И вам поможет, если вы того пожелаете, — в гораздо большей степени, нежели этот вор, мадмуазель, ваш так называемый супруг и хозяин.
Бонжур, позабыв о необходимости поддерживать притворство, захлопнула дверь.
— Благодарю покорно! Дюпон — вот кто истинный вор в полнейшей мере, мсье Кларк, он крадет мысли людей, их недостатки. А барон — великий человек потому, что во всем он остается собою. Величайшая моя свобода — в том, что я подле него.
— Вы верите, будто обеспечив здесь барону победу, вы тем самым отплатите свой долг за то, что он выпустил вас из тюрьмы, и станете свободны от уз брака, кой он вам навязал.
Бонжур в веселом изумленьи всплеснула руками:
— Так-так! Вы палите не по тем гусям. Я бы предложила вам не судить меня посредством математического анализа. Вы становитесь слишком уж похожи на своего компаньона.
— Мсье Кларк! — хрипло позвал меня из кабинета Дюпон.
Я неловко перемялся с одной ноги на другую. Бонжур подступила ближе и всмотрелась в мое лицо:
— У вас ведь нет жены, мсье Кларк?
Мысли мои омрачились.
— Будет, — отвечал я безо всякой уверенности. — И относиться я к ней буду хорошо, чем и обеспечу наше взаимное счастие.
— Мсье, у французской девушки не бывает свободы. Это в Америке девушка до замужества свободна и почитаема за свою независимость. Во Франции же все наоборот. Она становится поистине свободна лишь замужем — и свободу ее трудно себе вообразить. Жене возможно даже иметь столько же возлюбленных, сколько и ее мужу.
— Мадмуазель!
— Мужчина в Париже иногда более ревнив к своей любовнице, нежели к супруге, а женщина — вернее своему любовнику, нежели мужу.
— Но к чему вам оставаться ради него воровкой, мадмуазель?
— В Париже приходится добиваться того, чего вам хочется от других, не мытьем так катаньем, или же другие добьются этого от вас. — Она смолкла. — Вас призывает хозяин, мсье.
Я двинулся к двери. Бонжур на миг задержалась и лишь через секунду шагнула в сторону с насмешливым книксеном. Когда я снова зашел в кабинет, Дюпон сказал:
— Мсье, вот записка, коя, быть может, сообщит нам более чего бы то ни было другого, — та, часть коей вы подслушали в гавани. Перепишите ее до слова, до запятой в свою памятную книжку. И быстро притом: сдается мне, я слышу грохот колес экипажа по дорожке. Пишите: «Уважаемый сударь, у Райана находится некий господин, весьма потасканный…»
Едва я завершил скоропись, Бонжур поспешно сопроводила нас вниз.
— Где черный вход? — шепотом спросил я.
— Но доктор Снодграсс уже в каретном сарае. — Мы все обернулись. Среди нас неожиданно возникла горничная нижних покоев. — Герцог же не собирается нас покинуть?
— Боюсь, распорядок мой того потребовал, — ответил Дюпон. — Придется встретиться с доктором Снодграссом в другой раз.
— Тогда я обязательно передам ему, что вы были, сударь, — сухо произнесла девица, — и провели в его кабинете одни, среди его личных вещей почти что полчаса.
Мы с Дюпоном замерли при таком предостереженьи, и я вопросительно глянул на Бонжур, коей оно тоже, без сомнения, адресовалось.
Француженка же глядела на свою товарку едва ли не мечтательно. Сызнова обернувшись к Дюпону, я увидел, что он погружен в интимную беседу с ирландкой — угрюмо шепчет ей что-то на ухо. Когда он договорил, горничная едва заметно кивнула, и по щекам ее разлился слабый румянец.
— Другая дверь, стало быть? — спросил я, заметив, что они с Дюпоном, похоже, пришли к некоему согласью.
— Сюда, — ответила горничная, маня нас. Мы миновали заднюю прихожую, уже слыша за собою грохот сапог доктора Снодграсса по ступеням парадного крыльца. Спускаясь на дорожку, Дюпон обернулся и, прощаясь с обеими дамами, коснулся полей своего цилиндра.
— Бонжур, — сказал он.
* * *
— Мсье, как же вы склонили горничную доктора к содействию, дабы Бонжур не поймали? — спросил я, когда мы уже шли по улице.
— Во-первых, вы идете не по тому следу. Сие делалось не ради Бонжур, как вы предполагаете. Во-вторых, я объяснил горничной, что, по всей чести, ни на какую следующую встречу мы не спешим.
— Вот как? Вы сказали ей, стало быть, правду? — изумленно вопросил я.
— Я объяснил, что ее интерес к вам, иначе говоря — безрассудная страсть, крайне неуместна, посему мы предпочтем удалиться незаметно и тихо, пока наниматель ее не вернулся и не заметил сие непосредственно.
— Безрассудная страсть ко мне? — повторил я. — Но откуда же у вас взялось такое представленье, мсье? Сказала ли девушка нечто такое, чего я не услышал?
— Нет, но она явно над сим задумалась, когда я высказал сие предположенье, и, полагая, что по выраженью ее лица что-то подобное возможно было угадать, решила, что, должно быть, так оно и есть. Она будет хранить молчанье о нашем визите, уверяю вас.
— Мсье Дюпон! Я даже помыслить себе не могу такой тактики!
— Вы — образцовый молодой человек, — ответил аналитик, после чего прибавил: — Во всяком случае — по балтиморским меркам. То, что вы едва ли сие сознаете, в глазах юной девы только прибавляет вам шарму. Разумеется, горничная отметила все это, когда мы вошли; к слову, глаза ее, если можно так выразиться, порхнули незамедлительно. И если даже над сим она не задумалась сразу — пока я об этом не упомянул.
— Мсье, но все равно…
— Не будем больше об этом, мсье Кларк. Нам следует продолжать нашу работу в отношеньи доктора Снодграсса.
— Но что вы имели в виду, сказав, что это делалось «не ради Бонжур»?
— Ей вряд ли потребно наше содействие, да она и не задумается, если ей выдастся случай во исполнение ее целей нам насолить. Вам было бы особливо разумно о сем не забывать. Я сделал это ради второй девушки.
— Как это?
— Если бы горничная вздумала сообщить о проступке Бонжур, не думаю, что против нашей мадмуазель ей бы удалось выстоять. Бесспорно, в спасеньи жизни, поелику сие возможно, резон есть.
Я на миг задумался о собственной наивности в постиженьи всей этой ситуации.
— Куда же мы отправимся далее, мсье?
Он ткнул пальцем в направленьи моей памятной книжки.
— Читать, разумеется.
* * *
Меж тем, нас поджидала иная препона. Пока мы с Дюпоном были заняты, в «Глен Элизы» прибыла моя двоюродная бабушка. Цель ее загадкою не была: ее достигли известия о моем возвращеньи в Балтимор, и она приехала выяснить, почему я после прискорбного морального паденья своего до сих пор не женат. С теткой Хэтти Блюм ее связывала долгая дружба (не иначе существа эти в сговоре!), и она неизбежно слышала случайные обрывки полуправды, кои собирала о моих делах та.
Почти два часа прошло после того, как мы вернулись домой, но только теперь я узнал о ее присутствии. После наших приключений в доме Снодграсса мы удалились в Атенеум сопоставить некоторые наши записи со статьями из прессы. В «Глене Элизы» мы продолжили изощренную беседу, касаемую до различных открытий, нами сделанных. Поскольку мы с Дюпоном упорядочивали сведенья, собранные в жилище Снодграсса, я отдал строгие распоряженья нас не прерывать. Стол в библиотеке был весь густо завален газетами, списками и заметками, следовательно мы остались в огромной гостиной, занимавшей половину второго этажа особняка. Наконец уже почти в сумерках я перешел в другую часть дома с чем-то свериться, но был остановлен Дафной, лучшей моею горничной.
— Вам не следует заходить туда, сударь, — сказала она.
— Не заходить в библиотеку? Но почему?
— Мадам настаивает, чтобы ее не беспокоили, сударь.
Я послушно отпустил дверную ручку.
— Мадам? Какая еще мадам?
— Ваша тетя. Она прибыла со всем багажом в «Глен Элизы», пока вас не было, сударь. Путешествие ее утомило, поскольку было ужасно холодно, а багаж ее чуть не потеряли на железной дороге.
Я был сбит с толку.
— Я сидел в гостиной, ничего о сем не зная. Почему вы не сообщили мне?
— Еще не переступив порога, в великой спешке вы объявили, что вас не следует беспокоить, разве нет, сударь?
— Я должен приветствовать ее как подобает, — сказал я, оправив шейный платок и огладив на себе жилет.
— Тогда сделайте сие как можно тише — ей потребен строжайший покой, дабы излечить мигрень, коей она подвержена, сударь. Я уверена, беспокойство ей по душе не пришлось.
— Дафна? Какое еще беспокойство? — И тут я вспомнил, что приблизительно часом ранее Дюпон ходил за книгой, забытой им в библиотеке. Наверняка моя преданная горничная и тогда кинулась выполнять строжайшие тетины приказы?
— Господин не внял моим словам. Сразу взял и вошел… — объяснила Дафна с горячным неодобреньем, не преминув еще раз выложить мне все свои опасенья относительно Дюпона.
Я припомнил встречу аналитика и тетки Блюм неделями ранее и, вообразив себе отклик моей двоюродной бабушки на любой подобный разговор, ощутил, как голову мою стиснул спазм. Теперь я уже готов был передумать и ее не приветствовать — особенно при учете того расположенья духа, в коем скорее всего может пребывать дама столь преклонных лет, оказавшаяся промеж задержавшимся поездом и мсье Дюпоном. Я возвратился в гостиную. Присутствие в доме моей пра-тети окажется помехой немалой. Право слово, я не был способен даже угадать, какое воздействие окажет, в конце концов, моя престарелая родственница на все это.
Следующее отчетливое воспоминанье, сохранившееся у меня о том вечере: я пошевелился и проснулся. В неудобный сон я провалился на одном из длинных диванов гостиной. Бумаги, кои я просматривал, были разбросаны по ковру подле меня. Окончательно стемнело тому час или около, и весь «Глен Элизы» был окутан зловещей тишиною. Дюпон, похоже, удалился в свои покои на третьем этаже. Громкий удар побудил меня к большей осознанности окружающего. Долгие занавеси колыхал ветер, а внутри у меня трепетала неимоверная тревога.
Коридоры в сей части дома были пусты. Вспомнив о бабушкином приезде, я спустился по мягко скруглявшейся лестнице и крадучись двинулся мимо тех покоев, куда ее наверняка определила челядь, — но дверь в них стояла приотворенной, а постель была несмята. Пройдя сразу до библиотеки, я тихонько толкнул дверь в тускло освещенную комнату.
— Бабушка Кларк, — прошептал я. — Надеюсь, вы уже спите после столь тяжкого дня.
Но в комнате никого не было — что не значит, будто в ней никого не побывало до меня. В ней положительно случился настоящий обыск — бумаги разметаны, книги расшвыряны по всему помещенью. И — ни следа старухи. В коридоре я заметил фигуру в накидке — она резво пробежала мимо. Я бросился в погоню за сей тенью по длинным коридорам «Глена Элизы». Фигура нырнула в окно подле кухни на первом этаже и помчалась к тропе, ведшей через рощу на задах поместья.
— Грабеж! — возопил я. — Бабушка, — ахнул я про себя, онемев от внезапного ужаса.
Следуя вдоль небольшого распадка, шедшего вдоль дома к немощеной дороге, грабитель сбавил шаг, пытаясь понять, куда же лучше бежать, и тем сделался совершенно беззащитен. Я набросился на него гигантским скачком и повалил со стоном на землю.
— Не уйдешь! — вскричал я.
Мы свалились наземь оба, и я развернул его тело к себе, зажав его запястье рукой и пытаясь откинуть капюшон его бархатной накидки. Но подо мною оказался отнюдь не мужчина.
— Вы? Как? Что вы сделали с моей бабушкою Кларк? — требовательно вопросил я. Затем осознал собственную глупость. — То все время были вы, мадмуазель? Моя бабушка и не приезжала?
— Если б вы писали ей чаще, может, и приехала бы, — ворчливо произнесла Бонжур. — Я полагаю, в библиотеке вашей имеется и более интересное чтенье, раскопанное вашим хозяином Дюпоном, нежели во всех трудах мсье По.
— Но мы же видели вас, покидая дом Дюпона! — И тут я вспомнил о нашем визите в Атенеум.
— Я была проворнее. Вот ваш порок — вы вечно сомневаетесь. Не сердитесь на меня, мсье Квентин. Теперь мы квиты. Вы со своим хозяином пожелали вторгнуться в мои владенья у Снодграссов, а теперь я побывала в ваших. И сие тоже мне знакомо. — Она несколько поерзала в моих объятьях, как это делал я среди парижских фортификаций в супротивной позиции. Бархат ее накидки и шелк ее платья зашуршали, соприкоснувшись с моею сорочкой.
Я быстро разжал хватку.
— Вы же знали, что я не стану посылать за полицией. Почему же вы бежали?
— Мне нравится смотреть, как вы бегаете. Вы, знаете ли, и вполовину не так медлительны, мсье, если вас не отягощает пристойный цилиндр. — И она игриво провела рукою по моим волосам.
Сердце мое дико встрепенулось от изумленья, и я вскочил, разъяв наше переплетенье на земле.
— О небеса! — вскричал я, обратя взор свой к улице.
— И это все? — рассмеялась Бонжур.
На улице же, ближе к склону холма виднелась небольшая коляска, и подле нее спокойно стояла Хэтти. Я не знал, когда она прибыла на место, и не мог вообразить, что, по ее представленью, здесь происходило.
— Квентин, — произнесла она, делая осторожный шаг вперед. Голос ее дрожал. — Я попросила конюха отвезти меня сюда. Мне удавалось выскользнуть из дому несколько раз, но до сего времени я вас не заставала.
— Меня часто не бывало дома, — скупо ответил я.
— Я полагала, что покров ночи предоставит нам довольно уединенья для встречи. — Хэтти глянула на Бонжур, по-прежнему сидевшую на холодной траве и не спешившую вскакивать. — Квентин? Кто это?
— Это Бон… — Я прикусил язык, осознав, что само имя ее покажется с моей стороны причудливою ложью. — Гостья из Парижа.
— Вы познакомились с этой юной дамой в Париже, и теперь она приехала вас навестить?
— Не вполне меня, госпожа Хэтти, — возмутился я.
— Так вы все же влюблены, мсье Квентин. Она прекрасна! — Бонжур тряхнула головой и подалась вперед, словно вглядываясь в новорожденное кошачье потомство. От подобного вниманья незнакомки Хэтти передернулась и туже запахнулась в накидку. — Скажите мне, как он вас окольцевал? — спросила у Хэтти Бонжур.
— Прошу вас, Бонжур! — Но когда я вновь повернулся, сделав Бонжур замечанье, к Хэтти, та уже забралась обратно в коляску и велела кучеру отъезжать. — Хэтти, постойте же! — вскричал я.
— Я должна ехать домой, Квентин.
Я гнался за коляской и взывал к Хэтти, пока сильно не отстал, а они не въехали в рощу. Повернув назад, к «Глену Элизы», я убедился, что Бонжур исчезла тоже, и я остался один.
* * *
На следующее утро я сделал крепкую выволочку горничной, выступавшей в защиту притворства Бонжур.
— Послушайте, Дафна, вы и впрямь подумали, что та молодая женщина, едва ли взрослая настолько, чтоб быть мне женой, была моей пра-тетей?
— Я ж не сказала «пра-тетя», сударь, — только «тетя», как она и представилась. Она была в накидке и весьма изящной шляпке, сударь, поэтому я не могла судить о ее возрасте. Да и другой господин ничего по сему поводу не сказал, когда туда входил. Более того, сударь, в обширных семействах можно иметь множество теть всевозможных возрастов. Я знавала девушку двадцати двух лет от роду, чьей тете не исполнилось и трех.
Я обратился вниманьем своим к самому броскому ее доводу — Дюпону. Могло и впрямь случиться так, что в обычной нерушимой своей сосредоточенности, в библиотеке с ее витражами, от коих там стоял полумрак даже средь бела дня он заметил не более, чем женский очерк за столом, когда входил за книгою. Но все равно сие представлялось маловозможным. Я задал Дюпону в этой связи вопрос. Гнева своего сдержать я не мог.
— Барон теперь станет обладателем почти что половины, если не больше, тех сведений, что мы собрали! Мсье, неужто вы не заметили Бонжур прямо у себя перед носом, когда вошли вчера в библиотеку?
— Я не слеп, — отвечал аналитик. — К тому же — в отношеньи красивой девушки! В комнате сей темновато, но все ж не настолько. Я видел ее совершенно отчетливо.
— Но почему ж вы не призвали меня, ради всего святого? Ситуации это крайне повредило!
— Ситуации? — переспросил Дюпон, вероятно, ощущая, что неистовство мое касалось далеко не только ее проникновенья в наше следствие. И действительно, я не понимал, смогу ли я ныне оправдаться в глазах Хэтти.
— Все сведенья, коими мы обладали, а они — нет, — уже спокойнее и решительнее сказал я.
— А. Отнюдь, мсье Кларк. Наше знанье событий, происходивших во время смерти мсье По, лишь в малой степени зависит от знанья подробностей и фактов, что суть жизнетворная сила газет. Сердце наших знаний — не в сем. Поймите меня правильно: подробности крайне важны и, по временам, весьма трудоемки в раздобываньи, но сами по себе никак не просветляющи. Следует знать, как верно читать их, дабы отыскать в них свойства истины, — а манера чтения их бароном не имеет ничего общего с нашей. Если вас тревожит, что мы могли предоставить барону некое преимущество перед нами, не беспокойтесь, ибо все обстоит ровно наоборот тому, что вы думаете. Если его прочтенье неверно, тем больше частностей ему следует прочесть и тем дальше мы уйдем от него вперед.
По в это время работал заместителем редактора «Журнала Бёртона», где публиковалось множество его работ, как художественных, так и критических.
Filed under: men@work
January 1, 2015
news still on
в коллекции плакатов – пополнение:
про кино :
Improbably, Pynchon’s ‘Inherent Vice’ translates well to the screen
Dazed and Confused: “Inherent Vice” Reviewed
закадровые голоса:
Paul Thomas Anderson: ‘Inherent Vice is like a sweet, dripping aching for the past’
Joanna Newsom brings her distinctive voice to Inherent Vice
Interview: Josh Brolin goes bananas in ‘Inherent Vice’
собственно про книжку:
еще раз “Пинчон на пляже” – у рецензентов заголовки кончились
дополнительное чтение к “Радуге”: Орсон Уэллз и Кеноша
Писатель ВД с новыми страницами “Внутреннего порока” (137-139):
Filed under: pyncholalia
December 31, 2014
a bunch o’ books etc.
Level 7 by Mordecai Roshwald
My rating: 3 of 5 stars
Минималистская и клаустрофобная дистопия с сенсорной депривацией. Местами – прямо-таки риторический пропагандистский антивоенный памфлет, но персонажи его отнюдь не картонны, как в этом упрекают автора. Сочувствовать Х127 невозможно, конечно, в силу естественных причин, но примерять на себя очень даже можно.
Trouble on the Heath by Terry Jones
My rating: 4 of 5 stars
Довольно милый развлекательный балаган, непритязательный и с реверансами в сторону Тома Шарпа. Вполне возможно – киносценарий.
Evil Machines by Terry Jones
My rating: 4 of 5 stars
«Машины зла» начинаются как серия виньеток в духе садистских стишков и историй на ночь в пионерлагере («одна бабушка купила телефон, а он говорил правду…»), но примерно к середине становится понятно, что это единая сказка про бунт машин и классического безумного изобретателя, непритязательная и первостатейно бредовая. Издана методом краудфандинга сиречь общественной подписки.
Possessed: Adventures with Russian Books and the People Who Read Them by Elif Batuman
My rating: 5 of 5 stars
Довольно потешные на первый взгляд записки читателя (и не обязательно писателя при этом). Но это — книжка про книжки, всё, как мы любим, — независимо от того, захочется нам при этом читать великорусскую литературу или нет. Как при любом правильном чтении, повествование постоянно заходит в какие-то тупики, ветвится, мы останавливаемся подобрать всякую фигню по углам, не соображая толком, понадобится это нам или нет. Ракетка Льва Толстого? Ледяной дом? Гусь Бабеля?
Книжка сбивчивая и дендритная — у нее есть начало, но нет и не может быть конца, коль скоро мы не перестанем жить с книжками (а на месте русской литературы, понятно, может, оказаться любая — Штатов, Турции, Зимбабве, Узбекистана, чего угодно). Особой одержимости в ней тоже нет. Это просто наша читательская жизнь перетекает из литературы и обратно.
Парад уродов в ней — как в жизни. Бесы — такие же. Открытия, разочарования, просветления и мгновения непроходимой тупости — тоже, как в ней. И не такая уж она смешная, если приглядеться повнимательней.
Why Translation Matters by Edith Grossman
My rating: 5 of 5 stars
Мое глубокое убеждение — переводчик должен переводить, а не разговаривать о переводе. Бывают, конечно, исключения, но они редки — как вот эта книжка, построенная на лекциях, например, но до определенной степени. Эдит Гроссмен, выдающаяся переводчица с испанского на английский, — совершенно наш чувак, и очень многое из того, что она тут говорит, очень точно ложится на картинку переводческого и издательского дела в ръяз-пространстве (надо только заметить Штаты на Россию), — говорит с горечью и желчью, при этом, которые легко переводятся в наши реалии. Приятно иногда эдак ощущать поддержку своих инстинктов с другого берега, нащупывать мысленную опору.
(И все было бы прекрасно, пока речь не заходит о поэзии. Можно сколько угодно помавать руками о тонкостях поэтического перевода, но у Гроссмен в приводимых примерах попросту нет рифмы, а переводит она сонеты XVII века, — и поневоле возникает желание отправить ее с лекторской кафедры не лениться, а исправлять недоделки. Лучше бы о поэзии она вообще не заговаривала, все ощущение портит).
А в целом, хоть ничего принципиально нового она не говорит, я бы смело рекомендовал эту книжку всем коллегам по цеху. Ну чисто вдохновения ради.
Aspects of the Novel by E.M. Forster
My rating: 3 of 5 stars
Как лектор и критик Форстер — вполне балагур и клоун, местами ядовитый, местами остроумный, очень английский (в ушах его лекции звучат почему-то голосом Стивена Фрая). Он в этом курсе лекций пытается наложить свою матрицу на «роман» — зверя, которого за столько веков так и не поймали. И ему в начале ХХ века это поначалу вроде бы удается, когда он полемизирует с той вульгарной «теоретической моделью» чтения, которой нас, я подозреваю, до сих пор по большей части учат в школе: эта «псевдонаука», выступлениями против которой Форстер так знаменит, протянула свои щупальца от Белинского до Дерриды. А Форстер читает роман как, в общем, нормальный умный человек. Традиционный роман XIX века то есть.
Потому что книжка хороша до определенного предела. Когда он принимается ругаться на Джойса, которого не понял (как не понял, я подозреваю, и «Фальшивомонетчиков» Жида, которых я не читал и судить не могу, но они уж очень напоминают источник вдохновения для «Распознаний» Гэддиса (кстати)), потому что для него это слишком уж адский модернизм… так вот — когда начинаются глупости про Джойса, понимаешь, насколько Форстер пылен. К нему теряется всякий интерес, сказать правду, и уважение. Потом уже как-то не важно, что еще он нам имеет сказать. Становится понятно, там все будет ограничено викторианскими углами и чинцем в лучшем случае, а говоримое им окажется лишь чуть-чуть лучше методичек по соцреализму. Лучше, но недостаточно лучше, чтобы не забыть его на полке. А может быть, дело во мне.
In Translation: Translators on Their Work and What It Means by Esther Allen
My rating: 5 of 5 stars
…Если переводчика все же «прислонить в тихом месте к теплой стенке» и заставить разговаривать, он/а в лучшем случае примется раздувать сложность своих творческих/технических задач, довольно рутинных, накачивать в свою работу дополнительной ценности в глазах обывателя, так сказать (как это недавно произошло с одной известной птичкой), в худшем — раздувать щеки и преувеличивать собственные личные заслуги. Удержаться на грани пристойного переводчику отчего-то, как правило, довольно трудно — может, дело в комплексах недооцененности, а может, потому, что весь экшн в этой работе внутри, не станешь же снимать кино про то, «как ботаны пялятся в мониторы» (с).
В этом сборнике участникам, по большей части все удалось (ну, за исключением пары совсем уже клинических представителей цеха). Тексты внятны, люди занятны. Хотя многие «проблемы», с которыми они сталкиваются, давно решены (нами, как минимум), а «задачи» представляются довольно-таки подлежащими решению (вплоть до того, что сами под эти решения ложатся). Иногда буквально вплоть до «Марьванна, нам бы ваши трудности» (ах, как нам сохранять иностранность в тексте? ах, нам лучше курсив или кавычки? …ну ебвашумать, деточки). Все равно иногда приятно получать подтверждение верности каких-то своих переводческих решений и лишний раз убеждаться, что ты в мире не одинок.
Fun Fact With Books: а вы знали, что только с 1925 по 1969 г. «Грозовой перевал» во Франции переводился и издавался 20 (двадцать!) раз? Это к вопросу о «канонических», блядь, переводах.
Found in Translation: How Language Shapes Our Lives and Transforms the World by Nataly Kelly
My rating: 4 of 5 stars
Милый журнальный инфотейнтмент на приятную тему, с обилием фактоидов, которые пригодятся адме-потребителям для каких-нибудь презентаций или чтоб сойти умными в частной беседе. Триумф СЯУ-знания в его не самом отвратительном виде. Но вообще, конечно, – порожняк и мозговая жвачка.
Translating Poetry: The Double Labyrinth by Daniel Weissbort
My rating: 5 of 5 stars
Пожалуй, лучшее из читанного за последнее время по теме – сборник высказываний поэтов и переводчиков, которым не лень было говорить о том, как (а некоторые и зачем) они это делают. Звезды тут практически все – и всё интересно, если даже не все убеждают в легитимности своих окончательных версий (там, где я был способен это оценить). Поэтическая кухня без соплей и помаваний руками, Очень Рекомендуется.
At Large And At Small: Confessions Of A Literary Hedonist by Anne Fadiman
My rating: 5 of 5 stars
Вторая книга очерков писательницы, уже становящейся одной из практически любимых, — уже не только и не столько о книгах (что мы бы предпочли в любое время), а «семейных», в лучших традициях жанра, который она же и описывает, и дает рекомендации (Давенпорта, правда, там нет, зато есть Филлип Лопати). Гениальное там почти все — про сов и жаворонков, почту, мороженое, кофе, коллекционирование бабочек, да что ни возьми, выходит смешно, трогательно, местами пронзительно, неизменно мудро. Это голос старшей сестры по разуму и «нашего чувака» примерно во всем (ну вот насчет любви к американскому флагу я только не знаю, но Энн Фэдимен, по крайней мере, объясняет эволюцию этой склонности). В таких мысленных диалогах (а чтение вообще — диалог, не замечали?) с подобными литературными и человеческими голосами пользы всегда больше, чем в высиживании академических курсов.
А нынешним читателям и критикам (тем, которые поумнее) особо рекомендуется текст «Прокруст и культурные войны».
Rereadings: Seventeen writers revisit books they love by Anne Fadiman
My rating: 5 of 5 stars
Как недвусмысленно показывает название, это сборник прозаических поэм о личных отношениях некоторых людей с некоторыми книгами (и одной пластинкой) + манифест самой Энн Фэдимен о перечитывании. Среди прочего, здесь на примерах объясняется, на ком лежит ответственность за то, почему книжки, от которых нас таращило в детстве и юности, могут очень не понравиться нам потом. На нас. Ну потому, что с мудростью и опытом может случиться, конечно, открытие, что Льюис женоненавистник и расист, а Грин плохой писатель, но цельного детского восприятия-то уже не будет, и неизвестно, что лучше — понимать многое (с одной стороны… но с другой стороны…) или не понимать ничего и просто с нетерпением ждать, что будет с героями на следующей странице. Я вот честно не знаю. Но такие запоздалые открытия, видимо, не должны отменять ничего — перечитываем же мы не только книгу, но и себя, впервые прочитавшего ее. Но вопросы к авторам, их этике и взглядам остаются: что они нам впаривают и на что рассчитывают? Только на совсем безмозглых?
Но вообще этот сборник — что называется, гимн чтению и читателям. Настоящим. Серьезным. Фрикам. Потому что мы все — они, изгои и выродки. На таких держится единство этого мира. Рекомендуется всем настоящим читателям.
Objects on a Table: Harmonious Disarray in Art and Literature by Guy Davenport
My rating: 5 of 5 stars
Нашелся еще один (на самом деле — не один) непрочтенный Давенпорт — четыре фантазии-медитации о натюрмортах (и, понятно, не только). Блистательные, как все у него — я не знаю исключений. Это продолжение «Географии воображения», которую лучше впитывать по-чуть-чуть и да, с разрывами во много лет.
Среди прочего в этой небольшой элегантной книжке нам рассказывают, в чем корни нынешней одержимости фудпорном (Давенпорт не знал этого слова), который и есть выродившийся до инстаграмма жанр натюрморта, без символических глубинных пластов, разумеется, — он показывает только узколобость авторов ням-ням-фотографий и их тягу к принесению жертв столь же выродившимся богам общинного признания: смотрите, я такой(-ая) же, как все, приличный человек, мой алтарь выглядит пристойно. Фудпорн — как воскресная церковь в заскорузлом иудео-христианском обществе. На территориях ръяз-ктулхуры — легкая вариация: на официозно-идеологическом плане иконостасы политбюро сменились портретами кремлевской банды в церквях со свечками, а остальное народонаселение постит изображения мисок с пайками. Давенпорт наверняка оценил бы эволюцию.
Filed under: just so stories
December 30, 2014
L’Été Indien
это очень старая колыбельная. когда она появилась, многих еще и на свете не было, а называлась она “Африка”
но я когда-то очень давно перевел самую широкораспространенную ее версию (хотя скажите мне, кто этим тогда не развлекался). год 1981-й, что ли. в общем, произведение коллектива авторов, а кто из них – Пьер Деланоэ, Вито Паллавичини или сам Кутуньо – составил эту комбинацию французских звуков, от которых все рыдали, я уж и не знаю
Индейское лето
Знаешь, я никогда не был так счастлив, как в то утро. Мы шли по берегу, что был немного похож на этот. Стояла осень, прекрасная осень, время года, которое есть только на севере, в Америке. Там его называют Индейским Летом. Здесь же оно было просто нашим. В длинном платье ты была похожа на акварель Мари Лоренсан. И я помню, я очень хорошо помню, что я сказал тебе в то утро год назад,
век назад,
вечность назад…
Мы пойдем
на край земли с тобой вдвоем,
будем жить за годом год,
пока любовь не умрет.
На тот день похожа будет наша жизнь,
теплый свет осенней любви.
Сегодня то осеннее утро очень далеко. Но я словно еще там, я думаю о тебе. Где ты? Что ты делаешь? Существую ли я еще для тебя? Я смотрю на эту волну, которая никогда не достигнет берега… Видишь, как она, я все время возвращаюсь в прошлое, как она, ложусь на песок и вспоминаю… Я вспоминаю приливы, солнце и счастье, прошедшее у этого моря
вечность назад,
век назад,
год назад…
Filed under: men@work
something else
вот какой прекрасный плакат еще появился, устоять и не поделиться невозможно:
Paul Thomas Anderson says Inherent Vice a love story above all: interview
Pynchon, Plot and Pot (Inherent Vice, Paul Thomas Anderson)
Chicago, see Paul Thomas Anderson’sInherent Vice early(ish) and for free
‘Inherent Vice': What the Critics Are Saying
Писатель ВД и его перевод “Внутреннего порока” (стр. 133-136):
из смешного: немытые массы читают “Мейсона и Диксона” на амазоне
из трогательного: читатели, оказывается, любят “Балладу о горестном кабачке” Карсон Маккалерз, хотя она так и не была издана. надо бы ее отредактировать все же, как полагается
Filed under: pyncholalia, talking animals
December 29, 2014
Leather
еще одна очень старая колыбельная. приятных снов
Тори Эймос
КОЖА
вот стою нагой пред тобою
тебе разве нужен мой стыд
я кричу громче всех твоих женщин
лишь невинности не обрести
боже мой — погода должно быть
боже мой — а я здесь при чем
раз любовь навечно не может
погоду не трожь и
подай же мне кожу
можно сделать вид, что ты любишь
ночью я не от страха дрожу
но к чему — все равно ты не сможешь
удержать то, чем я дорожу
ангела я чуть было не сбила
сквозь сигару он бросил мне
«ты в каком-то смысле — одна здесь
и если прыгаешь — прыгай сильней…»
боже мой — погода должно быть
боже мой — все ясно, как днем
раз любовь быть вечной не может
погоду не трожь ты
подай же мне кожу
Filed under: men@work
December 28, 2014
in brief
Лениздат сообщил пару дней назад, а Фонд Бродского вчера показал – у них все готово. мое участие было минимальным – я для этого издания два текста когда-то перевел, – но приятно
читатели “Радуги тяготения” продолжают колоться кактусами (ошибки они там видят, как же)
Paul Thomas Anderson: ‘Inherent Vice is like a sweet, dripping aching for the past’
Писатель ВД продолжает переводить “Внутренний порок” на язык наивной графики (стр. 129-132):
помните “секс с утятами”? Гарфанкел и Оутс сочинили еще много прекрасного, как выяснилось. вот, например, сезонно-актуальная песня в продолжение нашего вчерашнего мега-концерта:
Filed under: men@work, pyncholalia
Mr. Tambourine Man
и еще одна старенькая колыбельная. ею я, можно сказать, вполне горжусь
Боб Дилан
Мистер Тамбурин
Эй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меня
Я не сплю, мне больше некуда податься
Эй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меня
Утро звякнет, за тобой мне собираться пора
Хоть вечерняя империя давно ушла в песок
А он с ладони стек
И я слеп и одинок, стою бессонный
Усталость изумительна, тавро на мне горит
Безлюдье до зари
А в руинах смерть царит и снов — не сонмы
Ты меня на борт возьми в волхвов круговорот
С меня все страсти рвет, курок под пальцем врет
А оттиск стоп истерт, лишь башмаки мои
Подвластны странствиям
Но я готов идти, исчезнуть тоже я готов
Средь пирровых пиров, зачаруй меня — и словно
Кану в этом танце я
Хоть услышишь: смех кружит безумным солнцем у виска
Его цель невелика, ведь он ударился в бега
Ну а кроме неба — никаких заборов
А если смутный гомон рифм почуешь за собой
То под тамбурина бой клоун драный и худой —
Не морочься ерундой — он догонит эту тень
Еще не скоро
И пусть я сгину в дымных кольцах разума с тобой
За чертой береговой, вдали от мерзлых крон
Обманчивых времен, чьи ветви — как штыки, —
Испуганной тоски вертлявый автор
Танцевать, маша одной рукой алмазам в небесах
У стихии на глазах, вязнуть в цирковых песках
А вся память и весь страх пропадают пусть в волнах
Да только про сегодня думать буду завтра
Эй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меня
Я не сплю, мне больше некуда податься
Эй, мистер Тамбурин, сыграй-ка для меня
Утро звякнет, за тобой мне собираться пора
Filed under: men@work
tram pam pam
“Должно быть, Санта” – наш невъебенный рождественско-новогодний концерт
Originally posted at «Когда Бог говорит “Я Прожит”»
«Чтение Керуака — разговор с братом, который умиляет, бесит, возмущает, чарует и развлекает одновременно. Он — сама жизнь, безалаберная, очищенная от иллюзий осмысленности и при этом искристая и совершенно достойная разглядывания». /Шаши Мартынова для литрадио Голос Омара, о новых переводах Джека Керуака на русский
Элизабет Гаскелл о романе “Не тычьте в меня этой штукой” Кирила Бонфильоли
в оригинальном жанре видеорецензии:
‘Inherent Vice': One of the more complicated films of the holiday season
‘Inherent Vice’ goes for Los Angeles as state of mind rather than destination
не все единодушны: Going to Save You Fifteen Bucks
потрясающе информативно: Joaquin Phoenix, Josh Brolin, and Owen Wilson star in a film based on the book by Thomas Pynchon and written and directed by Paul Thomas Anderson
и кое-что об одном из любимых инструментов нашего автора
Библиоклепты продолжают читать “Мейсона и Диксона” – Пражский Раввин на сей раз привлек их внимание
еще Джонатана Розенбаума доля коллекции:
– о “Радуге тяготения”
– о “Винляндии”
– о “Мейсоне и Диксоне”
– о Контражуре
маловероятные сопостельники: John Cleese & Thomas Pynchon Debut On the Indie Bestseller List
Хомяк-Истерик о “Кромке навылет”
я как-то не осознавал, что аудиокнигу “Внутренний порок” озвучивает Соланж
Писатель ВД меж тем – с продолжением графического изложения “Внутреннего порока” (стр. 118,5-129):
Filed under: pyncholalia, talking animals
December 27, 2014
Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 14
01 | 02 | 03 | 04 | 05 | 06 | 07 | 08 | 09 | 10 | 11 | 12 | 13
КНИГА IV
За призраками жадно
15
Вот так я стал нашим тайным агентом.
Каждые несколько дней барон Дюпен менял гостиницы. Я предположил, что перемещенья его подстегиваются неизменным страхом, что парижские враги его здесь выследят, хоть сие мне и казалось крайне маловероятным. Но затем я начал примечать двух человек, казалось, не спускавших с барона глаз. Я, разумеется, наблюдал за бароном тоже, посему трудно было не спускать глаз одновременно и с них. Одевались они словно бы по форме: старомодные черные фраки, синие брюки, низко надвинутые котелки, скрывавшие их лица. Хотя физически они друг с другом различались, у обоих были одинаковые бессознательные взгляды — словно высокомерные взоры римских статуй в Лувре. Глазницы их были неизменно направлены в одну цель — на барона. Поначалу я думал, что они на него работают, но потом заметил: барон старательно избегает их близости. Несколько раз пересекшись с ними дорожками, я вспомнил, где видел одного. Случилось сие на одной из наших с Дюпоном прогулок. Я налетел на него близко к тому месту, где мы встретились с бароном. Вероятно — примерно в то время, когда они только засекли объект своего вниманья.
Они, однако, были не единственными людьми в Балтиморе, кого теперь интересовали дела барона Дюпена. Еще имелся привратник клуба «Румяный Бог» — притона вигов Четвертого участка, где мы познакомились с г-ном Джорджем, председателем сего общества. Массивный привратник начал преследовать барона, когда тот еще был под личиною — той, что я впервые узрел в читальном зале Атенеума. Даже барон не рисковал открыто противостоять сему агенту вигов — слишком уж красивое обозначенье чудовища Тиндли. Рядом с ним любой показался бы карликом.
— Чего вам угодно, любезнейший? — спросил барон у своего мучителя.
— Чтоб вы, хлыщи, бросили болтать об нашем клубе, — отвечал ему Тиндли.
— Милый мой, что заставляет вас думать, будто меня заботит ваш клуб? — великодушно вопросил барон.
Рот Тиндли не стал закрываться, когда великан вонзил свой палец в складки пышного баронова галстуха.
— Нас предупредили насчет вас после того, как вы пытались меня подкупить, чтоб проникнуть в клуб! И теперь я начеку!
— Ах, так вас предупредили, вот как? — пренебрежительно молвил барон. — Тогда, сдается мне, предупрежденье вас ужасно сбило с толку. И кто, — вопросил он с отчаянно скрываемым беспокойством, — кто же на всем белом свете мог вас эдаким манером предупредить?
Тиндли можно было и не произносить имя Дюпона — его он не знал; барон же все равно мог о сем догадаться.
— Высокий неуклюжий француз с овальной головою? Он? Да он фальшивка, сударь мой, — вот как отозвался барон о Дюпоне. — Он опаснее, нежели вы можете себе вообразить!
Что за тщетная вспышка гнева полыхнула в глазах барона, пока он стоял, безмолвно проклиная триумф Дюпона! Тиндли буквально не давал ему проходу, и вскоре барону пришлось отказаться как от своей личины чихуна, так и от всех осведомителей, коих он под нею себе завербовал… Небольшая победа для нас, мстительно подумал я, после успешного проникновенья в «Глен Элизы» посредством голландского портретиста.
Кстати о том, как барон в те дни выглядел, — что за разительные перемены происходили с ним прямо у нас на глазах! В прошлых главах я упоминал о его способности с поразительной действенностию менять свою физическую внешность. Нынче же, видя барона время от времени на улицах, я обратил вниманье на новую перемену в его лице и общей наружности, хотя не сумел бы сказать, что именно в нем переменилось. То не сводилось к обманно утолщенному носу и накладным волосам — прежний костюм его принадлежал третьеразрядным лицедеям с рю Мадам в Париже. Ныне же вся осанка его, казалось, стала совершенно иною — и одновременно жутко, захватывающе знакомой.
Однажды вечером я подбрасывал щепки в камин гостиной. Дюпон заметил, что ему и так вполне удобно. В сем вопросе я его проигнорировал. В Париже, утверждают, даже в холоднейшую зимнюю ночь навряд ли найдется хоть одна дымящая труба. Мы же, американцы, гораздо чувствительнее к жаре и холоду, в то время как в Старом свете, похоже, их едва ли вообще замечают, — но я ни за что не желал сидеть, завернувшись в одеяло, как сие предпочитал делать француз. В тот вечер я получил записку.
Она была от тетки Блюм. Вскрывал я ее с некоторым сомненьем. В ней дама выражала надежду, что мой невоспитанный французский кондитер (то есть, Дюпон) наконец уволен. Но главным образом она хотела известить меня — из уважения к длительной дружбе, связывавшей их семейство с «Гленом Элизы», — что Хэтти ныне обручена и выйдет замуж за другого человека, прилежного и надежного.
Поначалу я не мог опомниться от потрясенья, вызванного сим известием. Неужто Хэтти и впрямь нашла себе кого-то другого? Неужто мне удалось лишиться женщины столь чудесной, в то же время исполняя то, что мне представлялось правильным и необходимым?
И тут я понял. Я припомнил мудрое предупрежденье Питера о том, что умилостивить тетку Блюм будет нелегко, и в сей записке ее опознал уловку хитрой бестии — помучить меня, дабы я извинился и кинулся в чрезмерные признанья своей вины по отношенью к ее племяннице.
Как бы то ни было, я не стал бы ни гнушаться сей тактикой, ни намеренно стремиться к ней.
* * *
Я сидел на софе, размышляя, не прервал ли я самою природой своего нынешнего предприятья все должные связи с обществом. Я, в конце концов, наслаждался ныне компанией людей до крайности ярких, подобных Дюпону и барону, кои презирали любые общественные устои и взыскали действия, не достижимого рядовой учтивостью.
Когда языки огня ужасно побежали вверх по полену, а я погрузился в подобные размышленья, меня вдруг посетила внезапная мысль о бароне Дюпене — будто лицо его глянуло на меня из пламени. Мысль явилась мне в тот миг, когда я пытался представить себе этого человека, не имея перед глазами оригинала.
Ни один портретист или художник Дагера не сумел бы отдать барону должного из-за перемен, кои неизменно выпадали чертам его лица. Право слово, свершись такая попытка, барон сам бы стал походить на холст портрета, а отнюдь не наоборот. Дабы уловить истинный его облик, пришлось бы заставать его спящим.
— Мсье Дюпон, — произнес я, вскочив на ноги, когда пламя, ожив, затрещало и пыхнуло. — Это вы!
От сего драматичного провозглашенья он поднял голову.
— Он — вы! — Я замахал руками сперва в одну сторону, затем в другую. — Вот зачем он измыслил подослать сюда фон Данткера!
Изложить суть моего осознанья удалось лишь с третьей или четвертой попытки: барон Дюпен присвоил облик Огюста Дюпона! Барон туго натянул мышцы своего лица, опустил уголки рта, применил — насколько я мог о сем судить — некие магические чары, дабы заострить сами очертанья своей головы и подправить себе сам рост. Кроме того, он подобрал себе одежду, подобную Дюпоновой в просторном покрое платья и тусклых цветах. Он сбросил свои драгоценности и перстни, коими раньше был щедро украшен, и выпрямил буйство локонов. Весьма тонко, используя наблюденья, а также наброски и сам портрет фон Данткера, барон переделал себя в копию Дюпона.
Причина сему, как я предполагал, была проста. Вызвать раздраженье оппонента; отомстить за провокацию с Тиндли; поглумиться над более благородным существом, осмелившимся состязаться с ним в сем предприятьи. Всякий раз, встречая Дюпона в городе, барон едва удерживался от смеха, припоминая блистательность своей новообретенной проказы.
Мерзость, престидижитатор, плут — рядиться в великого человека!
Кроме того, он — неким манером, клянусь вам — видоизменил сам тембр и интонации своего голоса. Дабы точнее подражать голосу Дюпона! Даже выговор его достигал идеальности. Окажись я в темной комнате и слушая монолог сего фальсификатора, я бы с радостью обратился к негодяю, полагая его своим привычным истинным компаньоном.
* * *
Мелочный маскарад барона угнетал меня. Он неотступно меня преследовал. Я скрежетал зубами. Не думаю, что Дюпона он беспокоил и вполовину так же. Когда я пожаловался ему на уловку барона, рот Дюпона вытянулся загадочною дугой, будто насмешку сию он счел забавною детской игрою. А встречая своего соперника, Дюпон кланялся ему так же учтиво, как и прежде. Видеть сие, когда они сходились вместе, было поразительно, особенно — по вечерам. В конечном итоге, единственно надежным способом их различить оказывались их преданные сообщники: я с одной стороны, а мадмуазель Бонжур — с другой.
Наконец, в один прекрасный день я не выдержал:
— Когда этот мерзавец насмехается над вами, — сказал я Дюпону, — высмеивает вас, вы спускаете ему с рук.
— Ну а что бы вы мне посоветовали сделать, мсье Кларк? Вызвать его на дуэль? — осведомился в ответ Дюпон — мягче, нежели я, очевидно, заслуживал.
— Набить ему физиономию, разумеется! — отвечал я, хотя и не предполагаю, что совершил бы сие самолично. — Высказать ему все, что вы думаете по сему поводу, по меньшей мере.
— Понимаю. И это нам поможет?
Я признал, что, быть может, и нет:
— И впрямь. Сие напомнит ему, я бы решил, что он не один играет в сию игру. Он, в бесконечном самообмане своего рассудка, полагает, будто уже выиграл, мсье Дюпон!
— Стало быть, он разделяет ошибочное верованье. Ситуация ровно противоположна. Барон, боюсь за него, уже проиграл. Он достиг конца — как и я.
Не веря своим ушам, склонился к нему:
— Вы хотите сказать, что…
Дюпон говорил о самой нашей цели — о разрешении всей тайны Эдгара По…
* * *
Но я вижу, что слишком забежал вперед — такова моя склонность. Придется вновь пройти по своим следам, а уж потом возвратиться к приведенному выше диалогу. Я начал описывать свое шпионское бытие, понуждаемое желаньем Дюпона выведать секреты и планы барона.
Как я отмечал выше, барон часто менял гостиницы, дабы сбить с толку своих преследователей. Свою осведомленность его местообитаньем я поддерживал, следуя за каким-нибудь утомленным носильщиком, перетаскивавшим их багаж из своей гостиницы и вверявшим его попеченьям своего собрата из другой. Не ведаю, как барон отвечал на вопросы касательно сей странной привычки, записываясь всякий раз в книге постояльцев. Если бы мне довелось так поступать самому и я бы не мог привести истинной причины — «Видите ли, сударь, мои кредиторы стремятся укоротить меня на голову», — я бы утверждал, будто пишу путеводитель по Балтиморе для иностранцев, и мне потребна основа для сравнения условий проживанья. Отельеры наверняка осыпали бы меня тогда милостями. Замысел был настолько хорош, что меня так и подмывало анонимно предложить сие барону.
Между тем Дюпон велел мне выведать больше данных о Ньюмане — рабе, услугами коего пользовался барон, посему однажды днем я навязал Ньюману беседу в вестибюле.
— Уеду из Балтимора, как только он меня выкупит, — ответил тот на мои расспросы о бароне. — У меня брат с сестрой в Бостоне.
— А почему не пуститься в бега сейчас? Есть северные штаты, которые вас защитят, — заметил я.
Он показал мне на отпечатанное извещенье, висевшее у входа в гостиницу. В нем утверждалось, что ни одна цветная личность, «несвободная или же вольноотпущенная», не может покинуть города, не сдав предварительно своих бумаг и не взяв белого человека своим поручителем.
— Я вам не тупой негритос, — сказал Ньюман, — чтоб меня собаками травили да убивали. Так все равно что самому пойти к хозяину да попросить, чтоб пристрелил.
Ньюман был прав: его бы выследили, даже если б хозяину такая потеря была глубоко безразлична.
Должен прибавить здесь еще одно замечанье, дабы избежать недоумения с вашей стороны, о языке, на коем говорил молодой раб. Среди африканцев, как рабов, так и вольных, как в южных, так и в северных штатах, слово «негритос» вовсе не обозначало расу. Я слыхал, как черные определяли таким словом мулата и даже называли своих хозяев «те негритосы белые». Под «негритосом» черные имели в виду любого низкородного субъекта, к какому бы цвету или сословью тот ни принадлежал. Сие довольно изобретательно переопределяет некрасивое словцо, и со временем оно, бесспорно, исчезнет из нашего языка полностью. А тем, кто когда-либо сомневался в разумности сей обездоленной расы, я еще раз укажу на означенный лингвистический штришок и задам вопрос, смогли бы додуматься до такого белые.
— А что другой черный в услужении у барона? — спросил я.
— Кто?
— Другой черный, что служит барону, — повторил я. К сему времени я исполнился достаточной убежденностью, что незнакомцу, виденному мною однажды с бароном, было поручено приглядывать за мною — шпионить за мной, пока я шпионю за ним.
— Нет никого другого, сударь, ни черного, ни белого. Барону Д. не хочется, чтоб слишком много народу к нему близко подступалось.
* * *
В новообретенной близости своей, к моему изумленью и немалому, должен сказать, удовлетворенью, я стал наблюдать утишенье хвастовства, обычно являемого бароном. Несколько раз в пределах моей слышимости Бонжур задавала какой-нибудь довольно простой вопрос о выводах барона касательно По; и барон Дюпен уходил от ответа. Сие просветляло мои надежды на наш успех. Но, полагаю я, также это и заражало меня отчасти мрачным и тревожащим душу страхом, ведь в таком случае Дюпон тоже должен теряться, словно бы между сими двумя людьми существовала некая мистическая связь. Быть может, таково было неощутимое следствие, выводимое рассудком моим из нового поразительного сходства между Шарлем Дюпеном и Огюстом Дюпоном, будто один из них был настоящим, а другой — его зеркальным отраженьем, точно как при роковой последней встрече Уильяма Уилсона, измысленного самим По. Однако бывало и так, что оба они казались зеркальными отраженьями некоего единого существа.
Манеры поведенья их, тем не менее, довольно-таки отличались.
На публике барон продолжал выступать с наглыми и широковещательными заявленьями. Он устроил подписку на листовку, публиковать кою собирался, и серию лекций, кои был намерен давать, касаемо истинных и сенсационных подробностей кончины Эдгара По.
— Сюда, сбирайтесь, сбивайтеся вкруг меня, благородные господа и девицы, вы ни за что не поверите, что стряслось у вас пред самым носом! — провозглашал он в тавернах и пивных, словно зазывала или же фигляр. Должен признать, он был убедителен — снаружи; чуть ли не еще один г-н Барнум явился. Создавалось ощущенье, будто он того и гляди объявит уличной толпе, что вот эту миску отрубей он сей же миг превратит… в живую… морскую свинку!
И деньги следовали за ним, куда бы он ни двинулся! Я не мог и помыслить, что такое количество балтиморчан окажется готово выкладывать с трудом заработанные гроши в загребущие лапы этого сочинителя; балтиморчан, с прискорбием добавлю, кои не выказывали подобного намеренья применительно к поэтическим книжкам самого По. Однако значительное доверие сообщалось посулам барона Дюпена раскрыть, наконец, загадочные события последних и мрачнейших часов жизни того самого поэта на сей земле. Культурой сограждане мои готовы были наслаждаться, если только она сопровождалась контроверзой. Я припомнил то время, когда два актера одновременно играли Гамлета на двух близлежащих сценах Балтиморы, и все страстно спорили, каждый о своем любимом Гамлете — не из-за самой пиесы, но из-за состязанья, с нею связанного.
В Зале собраний Мэрилендского института должна была состояться публичная лекция. Барон принялся рассылать каблограммы, повторяющие то же извещенье о лекции, впоследствии долженствовавшей состояться в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне… Планы его разрастались, и наши намеренья, казалось, все больше и больше подпадают под их тень.
По ходу дела барон в газетах еще шире вскрыл Пандорин ящик слухов.
Вот вам несколько примеров: ночной сторож обнаружил По ограбленным в канаве; либо же умирающий По валялся на каких-то бочках Лексингтонского рынка, весь покрытый мухами; нет, утверждал кто-то другой, По встретился с бывшими кадетами из Уэст-Пойнта, где поэт учился обращенью с мушкетом и снаряженьем, а они теперь занимаются некими таинственными правительственными заданьями и вовлекли По в опасную интригу, вероятно связанную с тем, что в буйной юности своей По якобы сражался в польской армии с русскими; все не так — жалкий конец свой По встретил на кутеже, буйно и невоздержанно празднуя день рожденья знакомого; либо же он повинен в самоубийстве. Одна знакомая поэта уверяла, что призрак По шлет ей стихи из мира духов, в коих сообщает, что его насмерть измутузили за попытку кражи чьих-то писем! Тем временем местная газета получила телеграфное сообщенье от нью-йоркского издания борцов за воздержанье, редактор коего утверждал, будто встретил свидетеля неистового дебоша, устроенного По за день до того, как его нашли у Райана, и сие для регистратора в Судный день послужит достаточным основанием того, что По сам во всем виноват.
Пока я сидел в читальном зале, просматривая все эти заметки, ко мне подошел все тот же старый надежный служитель.
— О, господин Кларк! Я все еще размышляю о том, кто мне дал те статьи про вашего господина По. И представьте — я отчетливо вспомнил, как он просил меня передать их вам.
Вдруг я более не мог сосредоточиться на газетах, разложенных предо мною.
— Что, сударь? — Мне никогда раньше не приходило в голову, что вырезки были дадены служителю с отчетливым веленьем доставить их мне. Я переспросил, верно ли я его понял.
— Именно.
— Но это же поразительно! — вскричал я, думая о том, насколько полностью то единственное извлеченье, в коем упоминался «подлинный» Дюпен, изменило весь ход событий.
— Как так?
— Потому что кое-кто… — Я не докончил фразы. — Крайне настоятельно, чтобы вы рассказали мне больше о сей личности, кем она ни была. Нынче я очень и очень занят, но я навещу вас снова. Постарайтесь — заклинаю вас — постарайтесь вспомнить.
Сим новым откровеньем воображение мое воспламенилось. Тем временем я обрел для себя гораздо менее умозрительное развлеченье, решившись уладить все разногласия с Хэтти. Я написал ей долгое письмо, в коем признавал, что жестокая, однако благонамеренная тактика тетки Блюм меня воодушевила, и предлагал — по получении от нее ответа — возобновить планы на обустройство нашего брачного союза.
Луи Жак Манде Дагер (1787—1851) — французский художник и изобретатель, один из создателей фотографии. Используя опыты Н. Ньепса, разработал первый практически пригодный способ фотографии — дагерротипию, в которой светочувствительным веществом служил иодид серебра (1839).
Финиас Тэйлор Барнум (1810—1891) — американский импресарио, «отец рекламы», создатель современного цирка.
Военная академия США Уэст-Пойнт — высшее военное училище Сухопутных войск США. Находится в штате Нью-Йорк, основана по решению Конгресса США в 1802 г. Эдгар По принял присягу в Уэст-Пойнте 1 июля 1830 г., а в феврале 1831 г. был отдан под трибунал за неподчинение и покинул академию. После исключения из Уэст-Пойнта подавал прошение властям, желая отправиться в Польшу сражаться волонтером.
Filed under: men@work
