Max Nemtsov's Blog, page 206

victory day

вот, закончил вчера. таких долгих прогонов у меня еще не было

 

4 3 2 1 by Paul Auster

My rating: 5 of 5 stars

Понятно, что для того, чтобы сохранить чистоту эксперимента, мне следовало его переводить пять лет и писать весь текст (больше 50 авторских листов) от руки. Русские издатели меня бы, правда, тогда не поняли. Роман совершенно мамонтов, средняя фраза в нем — слов 500. Остер, как Толстой, пытается впихнуть в свои предложения весь доступный его герою мир, с той единственной разницей, что это не мир Толстого, не русский мир XIX века, или что там у классика было, а мир еврейского мальчика из предместий Нью-Йорка производства конца 1940-х, со всеми вытекающими.

В общем, я пять месяцев разбирался с тем, что это такое Остер написал (помимо того, что роман он замыслил как свое литературное завещание потомству), и пришел к некоторым заключениям. Ну, перво-наперво это вообще не роман. Это эмуляция традиционного романа (что бы там ни рассказывали нам про ах-Толстого, ах-Дикенза и проч.). Ты в него погружаешься, потом оказывается, что ты читаешь сразу четыре романа, а в итоге выясняется что все-таки — ни одного, потому что он написан одним из главных героев, а это не в счет (почему — лень объяснять). Перед нами тень текста, двойной симулякр жизни (придуманной и в то же время непридуманной), вроде бы детально разработанный, но от этого не ставший литературной вселенной. Нас втянули в это нарочито замедленное повествование, но оставили ни с чем (причем, буквально, отсекают по частям, но подробнее тоже не буду, потому что выйдут спойлеры — книжка такая толстая, что еще не все ее прочли в оригинале, не понимая, стоит ли и браться; и у меня нет ответа на этот вопрос).

Эмуляция еще и потому, что характеров у Остера тут нет, природа персонажей не развивается, действие, в общем, тоже никуда не ходит, если не считать хода времени, отмечаемого скрупулезно (цифры у него вообще тут некий фетиш, но с этим пускай разбираются каббалисты и нумерологи). Картонность персонажей, правда, не очень раздражает, мы к такому привыкли, но до высот метода Пинчона Остер не поднимается, так что у него это, видимо, вышло случайно. И от такого количества слов в очередной раз понимаешь, до чего же все они обесценены. (В скобках отмечу другой недостаток — для меня лично: здесь непропорционально большое внимание уделено спорту, а, как известно, нет ничего отвратительнее и бессмысленнее в литературе, чем спорт, тем паче — в его нудных и неинтересных подробностях, даже описания секса не хуже; но это я так, к слову.)

Что еще тут делает Остер — довольно грубую попытку воссоздать романное время не линейно (как в «реалистическом» романе), не циклически-спирально (как в романе условно модернистском) и не дробно (как это сделал бы постмодернист), а альтернативно-параллельно, как в некоторой «научной фантастике». Попытка, конечно, засчитывается, но подлинным прям-таки романом «4 3 2 1» от этого не становится — это все работает только на эмуляцию («гистерон протерон» он тоже использует, но, по-моему, случайно). Видимо, это можно считать и пресловутым «метамодернизмом», но с этим тоже пускай разбираются любители. Хотя намеренное замедление темпа чтения — это у Остера от модернистов.

Также может отвратить читателя порнографичность этого текста — я имею в виду порнографию ностальгии. Создай кто-нибудь подобный текст о том же периоде в жизни СССР, к примеру, читать его было бы невыносимо, но тут у нас фоном — приятная американа. И вот мы подошли к последнему на сегодня тезису: «4 3 2 1» — если все же говорить о нем как о романе — «роман обывательский». Персонажи даны именно что на фоне истории, живут от одной «точки экстремума» к другой (а на них тот период истории США был, как известно, богат), но практически не вовлечены в них. Исторические «редакционные вставки», в общем, повторяют «википедическое знание», хотя есть моменты, когда трактовка Остера расходится с тем, что у нас бывало на самом деле, и поди знай, это у него аберрация памяти или намеренный прием.

В общем, хорошая книжка, говорю же. Может стать вполне себе интеллектуальной забавой. Для средних умов.

автор своими словами

а это заметки читателя по ходу чтения, небессмысленно

дискотека:

 

Michael Gira 06

Майкл Джира
ДРУЗЬЯ

Когда я вижу их, они всегда готовы дать мне повод усомниться в моей сущности, — если, конечно, я им позволю. Без вопросов: они, конечно, превосходили меня во всем — в породистости, в экономических обстоятельствах, образовании, навыках общения.

Вся штука, разумеется, в том, чтобы разработать сценарии, в которых если я и проиграю, вытерпев обычное тонко завуалированное унижение, то я выиграю.

Например, однажды они постучали в дверь моей квартиры. Я сразу же понял, что открывать не стоит, однако пути назад не было. Стук раздался, когда я стоял на коленях и блевал в унитаз. Не стоило открывать, как минимум, не почистив сперва зубы. Но сообразительность мою притупило тяжестью похмелья, и я пошел на поводу у инстинкта, не взвесив последствий.

Они принюхались к моему дыханью. Полагаю, оно было им омерзительно, но на их лицах выступила оголтело саркастичная самодовольная улыбка. Они получили доступ к тайной слабости, к той части меня, которой лучше бы оставаться скрытой от чужих глаз; это им понравилось. Они мгновенно сообразили, что а) минувшей ночью я был пьян, и что б) это мой очередной откат, а я ослаб разумом, у меня депрессия, и я, вероятно, хочу покончить с собой, и что в) характер мой крайне хил и нестабилен, я неспособен поддерживать даже минимум самодисциплины, в обладании которой я так хотел их убедить.

Как ни пытался я замаскировать свое скомпрометированное положение, я не смог уговорить их войти в квартиру. Они продолжали настаивать, что, вероятно, обеспокоили меня, что зайдут попозже, но все мы знали, что никуда они попозже не зайдут.

Чтобы выйти из ситуации победителем, хотя бы в уме, я заучил наизусть их лица до мельчайшей детали, до самого крохотного нюанса: черную загогулину волоса, растущего из его щеки, который он пропустил при бритье, бледно-розовую родинку над ее правой бровью, заметную из-под слоя кремового грима, нанесенного такой искусной толщиной, чтобы гладко сливаться с ее лбом.

Закрыв дверь, я удержал их в уме, экспонировав их образ на чистый лист тайного досье, где я держал воспоминания в целях их дальнейшего использования. Это и другие воспоминания о них я поставлю на службу себе, заставлю их себе угождать. Они так непрочны там, среди образов, которые я сохранял, даже глупы, и вовсе не опасны. Просто два человека, которые через две ночи на третью сокрушают друг другу тела под взаимно вялыми мускулами, бормоча никчемные похотливые фразы друг другу в вывощенные уши, пока оба не кончат. А потом переворачиваются на другой бок, пердя друг другу свои снотворные колыбельные.

Я это знаю потому, что однажды мне было негде спать, и они пустили меня к себе на пол в кухне, под одно ворсистое одеяло с собакой. До их кровати оттуда было всего два фута, а им не хватило благовоспитанности удержаться от своего тошнотного ритуала, пока в доме был гость. Хотя, с другой стороны, я, наверное, был для них скорее приблудным котом, которого берут в дом лишь потому, что не могут перебороть вину, когда видят, как он подыхает от голода. Скорее им, чем другом, а потому им и не было неловко от того, что я стал свидетелем их интимного чистилища.

Вот такими я их и запомню.

1986/1994

our morning show

сегодня в Голосе Омара – литературный концерт (опять об именах, давно не было)

кстати о музыке. сборная ДВ-эскадрилья меня, оказывается, посчитала. приятно. концерт у них, кстати, в среду, в “Китайском летчике”

из Красноярска передают натюрморт

“Время свинга” появилось на “Озоне”: насладитесь вакханалией ботов в комментах: “Концовка книги очень эмоциональная, я почти влюбилась!” – пишет Никита Шляпенко. отдел продвижения совсем охуел?

два издания, не сговариваясь, решили написать о самом бессмысленном, что есть в литературе, – о спорте. поэтому вот вам две статьи о том, что футбол погубил Джека Керуака:
– в “Нью-Йоркере”
– в “Интернешнл Бизнес Таймз”
потому что нефиг было

вот еще одна обложка “Мертвого отца” Бартелми нам в коллекцию

рубрика “я все пропустил”:

– в “Лабиринте” оказывается, был вполне вменяемый текст о выходе двух “Ловцов” в разных переводах под одной обложкой

– а в “Литературной газете”, тоже давно, попал под лошадь Платона Беседина по поводу Буковски

Michael Gira 05

Майкл Джира
ТЕЛЕПАТИЯ

Я по другую сторону стены, слышу, вижу. Она — там, я ее чувствую, лежит обнаженная на каменной плите под термальной лампой. Ее кожа медленно сгорает. На левой руке у нее вздувается большой пузырь плоти. В лоскуте опухоли я вижу мелкую тень твари — я уже спроецировал себя из-за стены в теплое приподымающееся одеяло кожи. Мое тело — внутри ее руки, съежилось калачиком. Ногами и руками я упираюсь в стенки мембраны, пытаясь прорваться наружу.

И с каждым моим толчком она кричит.

После долгой борьбы я прорываюсь сквозь тонкий кожистый слой. Моя голова свободна, и я смотрю в ее искаженное лицо. Его структура плывет, оно заваливается на стороны. Термальная лампа медленно, один за другим сжигает слои накопившейся кожи, постепенно испепеляя внешние черты ее характера.

Она пристегнута к плите. Вопит, а тело бьется в этих узах. Ремни врезаются в поджаривающуюся плоть, как в масло. Она беспомощна, она в ловушке. Человек за стеной, должно быть, затянул эти ремни и оставил ее тут мучиться. Но теперь, если присмотреться, не похоже, чтобы такое состояние доставляло ей неудобство. Когда она заходится в крике, ее раздирает от боли, а рот превращается в рваную рану лица. Но часть ее боли, очевидно, — исступленный восторг, как блаженство, которого спортсмен достигает выносливостью.

В ее криках слышится ритм — он вроде ритма ебущейся пары, вроде того ритма, что я запомнил, как стук сердца человека за стеной, или вроде того и другого вместе, вроде новой мутации, нового звука, зажившего собственной жизнью.

Я вырываюсь из своего мешка, обернув плечи покровом ее кожи, и спрыгиваю на пол. Выхожу из ее двери и вхожу к мужчине. Становлюсь ему на грудь и заглядываю ему в рот. Язык у него свешивается на подбородок. Его лицо течет, вскипает, растворяется, как и лицо той женщины. Я встаю ему на язык. Он втягивает меня к себе в рот. Из его груди биенье сердца звучит притупленными стонами женщины.

1983/1994

news go on

вот, собственно, пруфпик известной новости

прекрасное с “Орбиты”: Doc, the Dude, and Marlowe: Changing Masculinities from The Long Goodbye to Inherent Vice

Шаши нашла вчера этого чудесного человека, и теперь, конечно, все русские видеоблоггеры должны пойти в угол и сдохнуть там. “Время свинга” от тут обзирает в подборке

а здесь у нас глава из “Первого нехорошего человека” Миранды Джулай

Майя Ставитская прочла “Сакре блё” Криса Мура

а тут отзыв читателя как оружие продажи. я б купил

занимательное чтение:

непонятно, кто на фоточке, может, и Пастернак. а рассказ – про то, почему Керуак терпеть не мог хипьё

XX зууны нөлөө бүхий зохиолч Чарльз Буковски “архичин, тэнүүлч, танхай” найрагч гэдгээрээ Америкийн төдийгүй, дэлхийн утга зохиолын түүхэнд бичигдсэн нэгэн. “Танхай” найрагчийн үзэл баримтлал, шүлэг зохиол цаг үеийнхээ нийгэм, соёлоор зогсохгүй улс төр, эдийн засагт ч нөлөөлж, орчин цагийн яруу найраг бүрэлдэн тогтоход онцгой хувь нэмэр оруулсан юм. Баян нийгмийн ядуу амьдрал, архидалт, янаг амрагийн явдлын цаадах цочир үнэн гээд бусад зохиолч, найрагчдын “Дэндүү залхуутай” гээд зөнд нь орхисон бүхний тухай тэр илт өгүүлж, олны өмнө нүцгэлэн хаях мэт егөө хоржоон хослуулан хүүрнэж байв.

ну и вести из дому: достойное завершение саги о лауреате премии примкомсомола “поэте” Борисе З… Лапузине. ему ответил Андрей Островский. если вскрыть архивы КПСС, там действительно много интересного найдется – и про него, и про других “деятелей культуры” (список имеется у нас в редакции)

our brief respites

Borstal Boy by Brendan Behan

My rating: 5 of 5 stars

Прямая и безыскусная (при этом — дисциплинированная и разнообразная) тюремная проза — и роман взросления, и автобиография, конечно, и кладезь знаний о том, как было все устроено у поздних (ну или ранних, смотря как смотреть) боевиков ИРА в головах. В общем, бесценная классика. Даже если вы больше из нее не почерпнете, кроме того, как жить в ливерпулской тюрьме в 1939 году.

Хотя на самом деле, конечно, это книга о поисках естественного прайда и нуль-родины. Нет, в данном случае это не ИРА и не Ирландия, как ни странно. Биэн отыскал подобных себе в той шантрапе, что населяла борстал (и управляла им), а они зачастую не были даже ирландцами. Такой вот удивительный поворот исторического нарратива и выверт национального сознания.

Confessions Of An Irish Rebel by Brendan Behan

My rating: 5 of 5 stars

В продолжении его автобиографии «Шантрапа», которая была, в свою очередь, развитием жанра автобиографий, начатого «Островитянином», главное — уже даже не его ходки и сидки, хотя и они тоже были, а впечатления о богемной жизни Дублина конца 40-х — конца 60-х. Ну как богемной — Биэн довольно долго работал маляром. Ну как работал… в общем. Тут звучит голос Майлзова персонажа (да, Биэн этот текст преимущественно надиктовывал, а собирала его редакторесса, которой он до конца не простил того, что она англичанка). Биэн тут травит байки (не приврешь — не расскажешь) и очень любит выступать в жанре сократического диалога, восходящего к античным философам и учителям церкви. Из хайлайтов — отчет о французских путешествиях и знаменитых «Катакомбах», уже знакомых нам по книгам Кронина. Ирландский бит в его лучшем виде.

After the Wake by Brendan Behan

My rating: 5 of 5 stars

В этой подборке — организованные остатки: рассказы, собранные по разным источникам, включая рукописные, и газетные колонки. Рассказы великолепны, среди лучших в жанре, колонки отчасти были растворены в «Ирландском бунтаре». Но пару выражений Биэн в язык тут нам все-таки подарил: «Пейте чай, пока мокрый», например, или «прораб на фабрике головоломок».

Учитель Дымов by Sergey Kuznetsov

My rating: 5 of 5 stars

Назвать последний по времени роман Сергея Кузнецова «семейной сагой» — это, понятно, проще всего, для такого не просто большого ума не надо, а не надо никакого вообще. Well, duh. Помимо того, что я давний поклонник СК, в этот раз для чтения у меня лично была еще одна причина — хотелось проверить некоторые свои догадки по поводу жанра «обывательского романа», которые постепенно слипались в голове последние несколько месяцев. Оказалось, таки да, «Учитель Дымов» (или дымов) — он и есть.

Ведь чем обывательский роман отличается от романов русского критического реализма о «маленьком человеке», вырастая, вместе с тем, из них? И там, и там ведь вроде бы мы видим обычного человека на фоне истории — и при этом в истории он никак не участвует. Разве что в виде жертвы тех или иных обстоятельств. Только классики у нас по этому поводу как-то мучились, а в обывательском романе таких страданий в подаче мы не наблюдаем. Слабость — или отсутствие — гражданской позиции, как бы говорят нам авторы обывательских романов — это нормально, это шаг за марксистскую этику и эстетику. На таких людях, которые говорят: оставьте нас в покое со своей ебаной политикой, мы не желаем принимать ничью сторону, мы хотим жить своей жизнью и заниматься своим делом (а нам не дают), — и держится, если вдуматься, жизнь на земле, ими и обеспечивается ее преемственность и, наверное, культура этой жизни.

Принимать стороны и бросаться в общественную борьбу, отстаивать принципы — это показатель не только «гражданской зрелости», но и нервный тик. Понятно, что государство нас никогда не оставит в покое, но можно уходить под радары и из-под прицела даже в такой адской системе, как советская (которая никуда не делась, само собой, она по-прежнему с нами). Вот о таких попытках и рассказывает СК на примере трех поколений семьи Дымовых. Так что здесь не столько «семейная сага», сколько «жизненные уроки» в их самом чистом виде.

О том же нам говорили и Джойс, и Семен Липкин, о том же нам говорит и Пол Остер — тоже в своем новом романе «4 3 2 1». С последним, кстати, у «Дымова» есть что-то общее, хотя авторы их друг друга не читали — вот эта интонация печали от выученного жизненного урока (Кузнецов вообще ее мастер, я должен сказать) и игры с различными воплощениями героя (только у Остера они симультанны, а у Кузнецова выстроены наследственно). Но читать «Дымова» на последних стадиях работы над переводом Остера мне оказалось очень полезно и утешительно.

Не знаю, можно ли считать это «мета-модернизмом», но как-то так. Извините за неровный почерк.

freaks have rights

новость вчерашнего дня, конечно, вот: Thomas Pynchon receiving $100,000 prize from arts academy. это прямо праздник

а тут у нас между тем разговор о его книгах идет, по большей части, в таких понятиях: о “Крае навылет”. наглядная иллюстрация пропасти между мирами (и эти люди будут рассказывать потом нам, что им не нужны переводчики, а если нужны, то какие именно. ну да, ну да)

да, стоит нам порадоваться той горстке читателей, которая состоит из нормальных, адекватных людей, как прилетает. была надежда, что книжки “Скрытого золота ХХ века” попадают только к тем, кому они нужны, но нет. вот “Восточный экспресс” Магнуса Миллза явно оказался не там, где нужно

оказывается, даже такой отзыв на, простигосподи, “Бензоколонку” Фэнни Флэгг способен кого-то “вдохновить”

spring break

приближается, но еще не с нами

в “Пыльце”

из забавного: “Пинчон-лист” переехал на другую систему рассылки, перенес архивы и понял, что сам живет в пинчонляндии. первые сообщения там оказались датированы 1956 годом. сам лист существует с января 1992-го

еще голосов 12-леток:
– о “Самом глупом ангеле” Криса Мура
– о “Почтамте” Хэнка

похуй, пляшем:

Advertisements

Michael Gira 04

Майкл Джира
ТРИ ДЕТСКИЕ СКАЗОЧКИ

1

Справа — неприступный обрыв. Его стены возносятся ввысь, изрытые сотней пещер, уводящих вглубь сплошной скалы, змеясь под плато, что сверху. У зева каждой пещеры притаились на корточках по двое-трое нагих убийц — они смотрят, как мы проходим внизу по ущелью.

Слева начинаются тропики — стена листвы и шипящего тумана. Низкий несмолкаемый рык зверя, что таится где-то за деревьями, неотступно следует за нами, подлесок шелестит, ибо зверь идет за нами по пятам.

А мы движемся дальше, и насмешки сыплются на нас с обеих сторон. Убийцы обнажают ножи, скалят почерневшие сочащиеся зубы, мягко воркуют нам, словно мы — заблудшие зверушки и еще можем к ним вернуться, приманенные к собственному убийству кротостью их голосов.

Зверь рвется вперед, высовывая из кустов свою отвратительную башку, плещет лиловым языком, хохочет, как полузадушенный младенец, а потом вдруг отступает в джунгли, и кустарники смыкаются за ним.

Одежду нашу уже давно сорвало с тел, а кожа у нас излохмачена и кровоточит. Солнце пропекло насквозь наши язвы. Мы обречены, но шагаем дальше, слишком оцепенев, слишком отупев, чтобы остановиться и отдаться в жертву.

Страх попасться этим убийцам — повиснуть на крюках, вогнанных в кожу у загривка, медленно поджариться заживо над низким пламенем, когда плоть ломтями сдирается с тела и поедается у нас же на глазах, — гонит наши ноги вперед, не дает глазам закрыться окончательно.

Мы неизбежно забредем в джунгли, где нас разорвет зверь. Он затащит нас в свою тайную берлогу и станет играть с нами, пока не надоест, а потом пожрет нас.

Но клыки, вонзенные в наши внутренности, не столь кошмарны, как ножи и костры человеческих убийц, и мы заваливаемся в кусты, побежденные, и ожидаем, когда за нами придут. И забываясь сном, мы чуем его дыхание нам в затылок, жаркое и влажное, и он тычется рылом в наши тела. И говорит с нами по-человечьи — невинным голоском маленькой девочки, успокаивая нас, утешая, тихонько посмеиваясь собственным словам.

2

Я не узнаю себя, пока не совершу деяния, меня отрицающего. Только так я стану сильным, ибо напал на то, что защищаю, ибо срезал вожделенье, не успело оно созреть. Я — жертва. Случайные вторженья опыта проникают мне в разум и преобразуют меня. Напротив, глядя на то, чем хочу обладать, я исполняюсь отвращения, ибо мне хочется впитать это в свое тело. А оно внушает мне омерзение, потому что не мое. Когда он касается меня, подталкивает меня, грубо вводит себя, я вижу в нем себя и калечу себя так же, как и ее. Я неспособен стереть свое вожделенье, пока он мне его не сотрет. Когда я — в его разуме, я — наемная убийца. Я свяжу его руки у нее за спиной, а ее руки привяжу к его ногам. Облизывая его лицо, покрывая ее щеки слюной, я туго сожму свой хуй и себялюбиво выебу самого себя в пизду, а от него уклонюсь. Исторгнув семя себе в пизду, я ухожу в ванную и сразу же тщательно вымываю его из себя, уже ощущая в себе заразу. Я спускаю в канализацию все его следы. А потом возвращаюсь в спальню и встаю над его связанным телом. Я мочусь на нее, а она изо всех сил пытается выпутаться. Ей нравится мокнуть под собственными мертвыми отходами. Он считает, что владеет мной, но я — ничто. Его не существует, он лишь вторгается в мою инверсию, эгоистично подстрекаемый мною.

3

Скованных вместе, нагих, нас провели по улицам. Тела наши докрасна сожжены солнцем, под его лучами мы провели много дней. Ночами спали, прижавшись друг к другу, под охраной, свернувшись у подножья монумента в центре города. Мы научились ненавидеть друг друга — вонь друг друга, лица, тонкие волоски на затылке человека впереди — больше, чем охранников или толпы, что над нами потешаются.

Пленник передо мной был горд. Он не хотел опускать голову, когда нас вели сквозь толпу. К этому придрались, мол, что за наглая гордыня, и несколько вертухаев сразу же принялись его оплевывать. А потом некоторые дотянулись и вспороли его бритвами, что росли у них из пальцев. Я понимал: если он упадет, потянет за собой и остальных, и всех нас разорвут на куски. Чтобы этого не случилось, я сильно пнул его в спину, и от неожиданности он качнулся вперед. Выглядел он преглупо. Толпа засмеялась: я лишь подтвердил, что мы все — безобидные идиоты, вовсе уже не опасные. Потом он сказал мне, что однажды прикончит меня во сне. Однако на следующее утро я проснулся, а он мертвый лежал рядом: ему так глубоко перерезали глотку, что голова держалась всего на одной жиле. Кто-то другой понял, что гордость его опасна для всей группы, и покончил с ним, пока не поздно.

1983

Advertisements

a matter of choice

фотоэтюд Лео Бурлакова

“Саша и Лев” обзирают некоторых номинантов, среди них – “Американху”

в странном месте с очень кривым интерфейсом – Афанасий Мамедов о “Блокноте в винных пятнах” Хэнка, дельно

кстати, тут возникло еще одно место, раздающее спираченные книжки (ссылку не даю, понятно), так вот там мне отчего-то приписывают перевод романа Барроуза с пошлым и манерным названием “Гомосек” (так и хочется сказать “гомосЭк”). стоит ли говорить, что такой мерзости я никогда не переводил. я переводил роман, который называется “Пидор”

ну и да – меня часто спрашивают, зачем я коллекционирую отклики хтони на книжки (“чтобы злиться?”). нет, не чтобы злиться, а потому, что иногда, редко – но там попадается кое-что дельное. вот, например, отклик читательницы на “Край навылет”, из которого я узнал много интересного, как повод для размышлений, отчего у нас все так. ее рассуждения об обложке и названии можно не читать, зато в конце – вот такие рефлексии, процитирую, пожалуй. это важно:

Еще немного о переводе Поначалу я думала даже не писать о переводчике. Ну камон, сколько можно! Откровенно устаешь об этом читать. Такое впечатление, что много людей уже обзавелись, через чужие отзывы, мнением об переводах Немцова даже ни разу их не читав. Но я не удержалась – захотелось добавить и капельку впечатлений от себя. Переводы Немцова — как палка о двух концах. С одной стороны та самая философия — показать американский язык таким, каков он видится своим носителям в смысловом контексте. Дословный перевод такого не сделает. Но другой конец палки — проблема восприятия такого перевода носителям русского языка. Возможно даже не просто всеми носителями, а скорее одним из поколений, которое пережило перестройку и/или девяностые. Немцов, достигая одного конца палки, делает необратимым другой — отсутствие английский слов как фактически в тексте, так и, даже, по звучанию. У читателя так возникает смутное ощущение какой-то недостачи и обмана от чтения такого перевода. А все дело в интересном феномене — магии заграничного слова. Чтобы понять данный феномен далеко ходить не надо, достаточно посмотреть на вывески в своем родном городе. У меня вот поблизости есть даже несколько примеров: Wine Time и Door House Повальный тренд называть коммерческую структуру английским словом возник в девяностые не на пустом месте. Корни любви к иностранному, и в первую очередь американскому, возник еще далеко даже до восьмидесятых, когда заграничная культура была так маняще недоступна. Думаю, не последнюю роль в этом играет тот самый разрыв между моментальным пониманием значения слова из родного языка и секундная задержка, чтобы перевести иностранное слово на свое родное. Где-то в этом промежутке и затаились блестящие единороги. Забавность даже в том, что английское название не всегда даже переводят. Оно настолько закрепилось в языке, что пускает свои корни со значениями. Яркий пример — слушать песню на иностранном языке, не понимать процентов та 70 значения, но нереально кайфовать под нее именно из-за слов. Ведь неразобранный текст может стать чем угодно! И подстроиться под наше настроение во время прослушивания. Не в том ли скрижаль обожания, как не в приписывании идеальности? Также иностранное слово может приобретать черты магических заклинаний, так странно и экзотично звучащих. Наглядно, пожалуй, будет привести пример с текстовыми татуировками в виде фраз на иностранных языках. И здесь очень важный поворот — почему люди не хотят тот же текст на своем языке где-нибудь на предплечье? Почему передергивает от звучания перевода названий всех тех коммерческих организаций на родной язык? Причина по видимому та же, что и у нелюбви соотечественников к дизайнеру Рубчинскому. Надписи на одежде на кириллице лишний раз напоминают об идентичности, о которой при гонке за магией хочется просто забыть. Так парадоксально выходит, что переводы Немцова, которые должны показать смысловое понимание американца, бьют прямо в болезненное место с кириличной идентичностью. Конечно, это только один маленький аспект, а не целостный анализ перевода Немцова.

т.е. понятно, да? переводчик, ты нам переведи так, чтоб было из заграничной жизни (я огрубляю), чтоб на каждой вывеске было написано “Иностранец Василий Федоров”, а еще лучше – не переводи совсем, чтоб мы тащились от сладостных звуков божественной эллинской речи. потому что то, что ты нам переводишь в своих стараниях донести до нас эти звуки, до нас все равно не доходит. nado dostupnee perevodit’. chtob my ne ponimali.

в общем, спасибо вам, дорогой читатель, мне в очередной раз открылась бездна-звезд-полна. и это не ирония

ну и новости от братского Издательства Николая Филимонова: