Max Nemtsov's Blog, page 202

gyroscopes, etc.

вчера закончилась публикация нашего развлекательного сериала имени Майкла Джиры, пусть здесь будет итоговое. предыстория внутри:

Идиот
Утешитель
Грезы
Три детские сказочки
Телепатия
Друзья
Я дитя, я поклоняюсь ему
без названия
Внутренняя френологическая экзегеза черепа Дерика Томаса
Мое рожденье
Новая мама
Она живет здесь
Плачущая женщина / Пьяный дурак

из других новостей:

Лору номинировали на “Новые горизонты”

а тут кто-то продолжает вдумчиво читать “Книжного вора”

Michael Gira 13

Майкл Джира
ПЛАЧУЩАЯ ЖЕНЩИНА / ПЬЯНЫЙ ДУРАК

Мы оба напились, и она двинула мне в рожу и сломала три пальца на правой руке об мою скулу. Потом рухнула на кровать, рыдая — но не от боли, а от досады, что не удалось мне вмазать. Я потянулся к ее запястью, любуясь гладкой полнотой ягодиц, нежным мерцанием пульса под кожей рядом с солнечным сплетением, что выстукивал такт ее всхлипов. Для женщины сильной запястья у нее были слишком хрупкими и тонкими — словно куриные косточки. На свою-то злость я способен смотреть объективно — вон она, уродливый карликовый раб, всегда рядом, всегда ждет, чтоб науськали на жертву по моему выбору. Я поднес ее запястье к губам, поцеловал набухшие синие вены, а затем быстро дернув — этот жест я помнил еще по бейсбольным подачам в детстве, — сломал ей руку в суставе. Запястье вяло повисло мертвым зверьком, соединенное с остальной конечностью лишь тонкой кожаной шелухой. Она тут же лишилась чувств и рухнула на подушки и пуховое одеяло нашей постели. Бессознательное тело приняло позу, в которой она часто располагалась, приглашая меня поебаться: руки закинуты за голову вольным нимбом, атлетические ноги, теперь лишь слегка вздувшиеся от пьянства, согнуты в коленях и разведены. Рот ее раззявился, в уголке набухла струйка слюны. Из ее желудка поднималась вонь скисшего алкоголя. Глаза были закрыты, но левое веко соблазнительно подергивалось, отзываясь на яростный ритм ее грез. В глазных впадинах собирались слезы, чуть подрагивая плоской горкой, затем переливаясь и стекая по щекам, наполняясь и переливаясь, снова и снова, — а она спала. На подушке у самой ее щеки расползлось пятно, очерчивая контур ее лица. Я положил руку ей на лоб, чувствуя, как сквозь кожу мне в пальцы сочатся ее сны, набухают в венах на руке и рассасываются теплыми лужицами света у меня в груди. Из этого тепла внезапно проросла настоятельная потребность убить мою жену, и волны наслаждения, содрогаясь, прокатились по всей моей нервной системе. Я сгреб в горсть ее волосы, сначала постепенно сжимая, затем расслабляя хватку, наблюдая, как подрагивают ее губы, отвечая различным стадиям боли, как если бы каждый слог был лепной формой, которую творило тщательно отмеренное напряжение моего кулака. Но вот я сомкнул руки у нее на горле и начал сдавливать, а она открыла глаза и просто лежала, глядя на меня. Я отпустил ее, налил в рюмку немного виски из бутылки на тумбочке и выпил. Узел насилия в желудке вздулся и развязался нежным спазмом сожаления, затем любви.

Мы вернулись из больницы, когда вставало солнце. Горбились черные силуэты зданий, окружавших дорогу, по которой мы ехали в такси, — подсвеченные сзади и у оснований сепией оранжевых огней, отражавшихся в реке. Она терлась головой о мое плечо, то и дело задремывая и просыпаясь. Мы ехали, а она целовала струйки слез, катившиеся у нее из глаз, по щекам, мне на шею, мягко смакуя сладость собственной печали, смешанную со знакомым привкусом моей кожи. Я наблюдал, как маслянистый свет мигает на городском булыжнике, а она положила свою изувеченную руку мне на колени. Теперь она от кончиков пальцев до локтя была закована в белый гипс. От свежей брони шло ровное тепло, и казалось, между ног у меня оно становится горячее. Она заметила мою эрекцию и неповрежденной рукой тихонько расстегнула на мне брюки. Затем положила голову мне на колени и взяла меня в рот, защищая от света и холода. Слезы ее стали одиноким проводом электрического жидкого серебра, который бежал по венам моего пениса куда-то во тьму. Закрыв глаза, я все равно видел, как за стеклами такси мигают красные светофоры. В моем горле дернулась тошнота — ночной алкоголь начал растворяться.

Весь день мы провели в своей спальне без окон — согревались свежей выпивкой и теплом, что излучали наши тела, двигаясь под пуховыми курганами нашей постели. Белый хлопок простыней и подушек поглощал свет единственной свечи, горевшей на тумбочке, фосфоресцируя белым в холодной черноте ночи. Шевелясь под снежным покровом, наша теплая от света кожа лучилась. Бледно-розовые и кремовые оттенки освещали силуэты нашей плоти изнутри, будто внешние раковины тел были прозрачной пластиковой пленкой, испускающей охряный свет пригашенной лампады у нас в животах. Наш пот пах сладко, а на вкус был, как виски. Опьянение наше висело на мягкой границе ступора и мерцающей радости, предшествующей ему. Вдруг весь скопившийся у меня в крови алкоголь вихрем пронесся сквозь меня: я будто ввел его дозу прямо в вену. Помню, как целовал и пил слезы, по-прежнему катившиеся у нее из глаз, а мы вжимались друг в друга и вновь бессильно распадались на постели, и разум мой обволокся тупым бессознанием: я слышал приглушенное громыханье ее голоса, но едва понимал его, а голос затихал, смутно укоряя меня за слабость.

* * *

Проснулся я на холодном цементном полу в подъезде нашего дома. Весь пол был смазан тонким прозрачным слоем высохшей серой дождевой воды, мочи, масляными черными мазками сажи, которые принесли на подметках входившие с городской улицы. Если присмотреться, текстура цемента напоминала трупное мясо на снимках патологоанатома: изъеденное, совершенно мертвое, начисто лишенное цвета. Я лежал на боку, голый, дрожащий — обалделое дитя, пускающее слюни на массивное брюхо вздувшегося трупа. Дверь на улицу была распахнута. Снаружи лился бледный полуденный свет, освещая мое тело, точно червяка под изменчивым взглядом огромной лупы, но в свете этом не было тепла. В цементных стенах подъезда метался хаос высоких частот — из школы через дорогу вылетали на волю детские голоса. Я попробовал шевельнуть головой и заметил троих детишек, что стояли за порогом и смотрели на меня. Я перевернулся на спину, однако встать не смог. Услышал, как подошли еще какие-то дети: теперь они обсуждали меня — в подъезде лежит голый пьяный человек. Я взглянул на свои гениталии и прикрыл их руками. Потом обратил внимание, что лежу в расползающейся луже собственной мочи, а также чего-то еще — темного, липкого. Носом я почувствовал блевотину, поэтому решил, что меня куда-то рядом стошнило. И в тот же миг заметил и ощутил боль от красных бритвенных разрезов, пересекавших мне грудь и живот. Кровь, в основном, запеклась и свернулась или почернела, ее чешуйки уже отслаивались, добавляя сложности и богатства текстуре художественного произведения, вырезанного женой у меня на коже. И вновь мне удалось немного приподнять голову, но я опять не смог заставить свое тело встать. Теперь я увидел аккуратно выписанные бритвой по моей груди печатные буквы — поверх алого экспрессионистского облака разрезов, последнее слово, которое она оставила мне, вверх ногами, чтобы я смог его прочесть, когда приду в себя, как она предвидела, именно в таком положении: Д – У – Р – А – К.

Детей в дверном проеме стало больше, они смеялись и показывали пальцами, а некоторые даже пинали мою голову — не сильно и, в общем, даже беззлобно, просто посмотреть, шевельнусь я или нет, — а я лежал и ждал, когда кто-нибудь придет и что-нибудь со мной сделает.

1998

those are far away

Виктор Зацепин дельно разговаривает о книгах и кино (его почетное упоминание приятно, но он сам – подвижник каких мало. от культурного героя слышим, короче)

еще о каннском кино (там сегодня урожайный год на литературу):

корейскую экранизацию рассказа сэнсэя “Сжечь сарай” тоже, судя по всему, смотреть стоит

кстати о Японии. когда сейчас говорят о бурных шестидесятых, особенно их конце, вспоминают в лучшем случае Штаты (чаще Сан-Франциско, чем Нью-Йорк или Кент) и Париж. а на той карте же есть еще Токио, чуваки. и без вот этого вот не было бы вам никакого Харуки Мураками, потому что все его творчество ушиблено студенческими бунтами в Васэде

ну и о книжках. две лапидарные рецензии:

– на дилогию Гордона Хотона:

Как плюс- отлично передана атмосфера, эмоции, как будто сама сдохла и маюсь без надежды на что либо.

– на “Сговор остолопов” Джона Кеннеди Тула:

В целом роман про то, что утешаясь одной философией можно уехать.

кстати, чье пузо на обложке – известно, но я не скажу (нет, не мое). это был гениальный дизайнерский ход художника Андрея Рыбакова

раз мы про 60-е заговорили, вот вам песенка

huge pumpkins over the hillock

Writing Across the Landscape: Travel Journals 1960-2013 by Lawrence Ferlinghetti
My rating: 5 of 5 stars

https://dodopress.ru/lobster/2018-05-18/

 

The Complete Dramatic Works of Samuel Beckett by Samuel Beckett
My rating: 5 of 5 stars

Подозреваю – и чем дальше, тем сильнее, – что на английском ничего лучше текстов Бекетта не написано. И Пинчона, конечно, но Бекетт был чуточку раньше.

Алиса в стране чудес. Алиса за зеркалом by Lewis Carroll
My rating: 5 of 5 stars

Алиса и Евгений Васильевич – что может быть лучше и удачнее? Это давно должно было случиться, потому что логика такого репертуарного решения – ну, как бы очевидна, что бы ни говорили нам все вовлеченные стороны. Кэрролл в исполнении Клюева звучит как живой – буквально. Так можно разговаривать с десятилетними девочками, с этой вот точно отмеренной смесью ванильности и грубости. Причем я не сколько об известных узловых моментах и точках концентрации абсурда, которые решены тут по-своему, а об общей ткани рассказа, которая у Кэрролла, в общем, не поражает искрометностью, и каждый переводчик старался передать это по-своему, в меру своих представлений об авторском голосе. Это и есть самое трудное (потому что шуточки, в общем, любому по плечу, был бы изобретательный мозг в голове), я бы решил, и здесь выдержать этот градус и меру удалось. В этом и состоит незаметный подвиг переводчика (и здесь льютс\я все не видимые миру слезы). Хотя казалось бы, что дальше узнавать в этой книжке нечего, но с новым переводом она таки-да, открываается заново.
Отдельно шедевральны “Морж и столяр” и “Старик”.

How It Is by Samuel Beckett
My rating: 5 of 5 stars

Своеобразный и, мне кажется, часто упускаемый из виду, эпилог к Трилогии – и гораздо более постижимый: место действия – грязь, реквизит, он же декорация – мешки, в которых что-то блямкает. Ну что может проще и чего тут не понять?

Муза странствий by Борис Бета
My rating: 5 of 5 stars

Героическая «Саламандра» совершила еще один рывок к гениальности: они сделали двухтомник Бориса Беты, еще одного дальневосточного гения, до которого не доходят руки собственно ДВ-подвижников. На мой взгляд, поэтом Бета был весьма неровным (что подтверждают и современники, правда: Несмелов, Щербаков, Берберова и прочие), в общем стихи его — ну так… А вот проза его совершенно гениальна — и владивостокские рассказы, и марсельские, и прочие. Ну представьте такого Джона Фанте с судьбой, которая смесь Артюра Рембо и Чарлза Буковски (это чтоб понятнее было). Короче, he walked his talk. Вернее, писал о том, что знает лучше, — не только о гражданской войне, но и о жизни бродяги в мире начала ХХ века (не ограниченном Россией, само собой). Но рассказы, действие которых происходит там, где прошло мое летнее детство — между Садгородом и Седанкой — у них в моем сердце, конечно, особое место.
Кстати, уход из эсэсэрии он совершил годом раньше Несмелова — и примерно так же: пешком из Уссурийска до Корфовской, а потом через Полтавку, по которой тогда проходила граница.

  

  

every time I see you

сегодня в Голосе Омара – рассуждения о путевых дневниках Ферлингетти с пересказом особенно показательных кусков

говорят, практически Пинчон. надо смотреть

а тут песенки про радугу

Крис Ридделл завандалил “Миф” Фрая

немного букпорна от “Фантома”. “Американха” на три часа

обнаружился еще один рассадник читательского мнения – “БляБляБукс”:
– о “Блокноте в винных пятнах” Хэнка
– о “Женщинах” его же
– о “Почтамте”
– о “Письмах о письме”

ну и прелестного еще. нравственное большинство негодует:
– насчет “Бродяг Дхармы” Керуака
– по поводу “Самого глупого ангела” Криса Мура. заслуживает цитирования целиком:

ОСТОИНСТВА:
Остроумие
НЕДОСТАТКИ:
Это слишком
Неужели такое нравится людям? Наркоманы, псих больные, бестолковые и лентяи. Ой как весело быть одним из них, сразу попадаешь в такие веселые истории. Правильно, зачем работать над собой и становиться лучше? Принимай себя таким какой ты есть и все будет очень хорошо. Взрослый сформировавшийся человек отложит эту книгу или просто посмеется над остроумием автора, а хороший юмор здесь действительно есть. Если же она попадется подростку или впечатлительному человеку, то какой след она оставит? Может это и ханжество, однако постоянно все задаются вопросом куда катится этот мир? В жизни столько прекрасного, на что мы тратим свое время?
Общее впечатление:    Ну что за глупости?
Рекомендую друзьям:    НЕТ

от того же автора не менее гениальное о “Сговоре остолопов” Джона Кеннеди Тула:

ДОСТОИНСТВА:
Может и такое должно существовать
НЕДОСТАТКИ:
Глупость
Привет дорогие. Я не советую читать книгу эту. Мне кажется это пустая трата времени и не понимаю я тех кому может это нравится. Я не понимаю этих авторов которые так любят смаковать идиотизм, описывают его во всех красках и так подробно. Зачем это нужно? Попробуйте написать о человеке действительно сильном, интеллигенте, от том у кого стальной характер. А ведь такие персонажи в нашей с вами жизни действительно есть – умные и оригинальные. Я не люблю когда в книгах описывается грязь, тупизм. Ну к чему это объясните, зачем для чего? В жизни и так много грязи. Эта книга была в списке самых глубоких смысловых книг, поэтому пришлось прочесть. Дочитала до конца потому что все ждала когда смысл то появится. И еще, герои конечно яркие, но не живые. Не бывает таких людей.
Общее впечатление:    Писать об идиотах, как банально!

дальше там же отзывы о льняном пищевом масле Воложинского льнокомбината, монастыре Хынку Ниспоренского района, экстакте грейпфрутовых косточек, чайнике со свистком “Витесс”, базе отдыха “Черноморец” и других товарах народного потребления.

curing beautifully

ну вот, вчера сдали издателю:

 

The Beautiful Cure: Harnessing Your Body’s Natural Defences by Daniel M. Davis

My rating: 5 of 5 stars

Вполне хороший такой научпоп, как оказалось (были сомнения, да), – не искрометный, как Млодинов, но доходчивый (и даже я почти все понял). Особенность книжки в том (помимо эзотерической темы, конечно), что мы-то привыкли к истории науки, отлитой уже в бронзе: нам, как правило, рассказывают о давно (ну или недавно, но все равно) покойных героях, первопроходцах и подвижниках, – а Дэвис говорит буквально о наших днях, и многие эти люди еще не только живы, но и состариться толком не успели. А узнавать то, что происходит в науке и медицине буквально сейчас, бывает полезно – и уж точно освежает взгляд. Хотя примерно половина книги посвящена теме мрачной.

с большим знанием дела переводила, конечно, Шаши, я главным образом заглядывал через плечо и тыкал пальцем (прося объяснить мне что-нибудь)

а вот и тематическая песенка по этому случаю:

to go on

коллеги откопали историю несостоявшейся публикации с портретом на обложке

“Радуга” = “Радиоголове”? ну уж нет

переупаковали сэнсэя в обложки Номы Бара. ну хоть что-то хорошее

а для видеоблогеров мы зарезервируем отдельный круг преисподней. Лора БелОвиан, слышите? (хорошо, что еще ничего не говорит о самой книжке)

back to readers

случилось пополнение в Баре Тома Пинчона

на просторах сетей обнаружилась Сестрица Холдена:
– она о дилогии Гордона Хотона
– об “Архиве Долки” ФОБ (тут надо пояснить, что сработал эффект незнакомства с реальностью, видимо: мне приходилось объяснять американцам, например, почему “12 стульев” – это смешно)
– об “Американхе” ЧНА
– о “Рассказе служанки” Маргарет Этвуд
– о “Лулу в Голливуде” Луизы Брукс of all things

“Книга – лучший друг человека” систематически зачищает Мураками:
– “Слушай песню ветра”
– “Пинбол 1973”

oh well oh well

ну что, партком опять выступил с заявлением по переводам. ничего нового (ну потому что для этого нужно читать что-то новое, а не компилировать дискуссии фейсбука в монографии), но и так сгодится для “продвижения персонального бренда” (тм). само собой, подтянулся местком и представители общественности (ссылок не даю, ну его нахуй),  тоже осудили, проявляя недюжинное знание вопроса, как обычно (на сей раз, правда, они нас отправили на какой-то базар – видимо, тот же, где бывали сами, иначе откуда это взялось, замерили слух на предмет соответствия нормам русского языка, эталоном которых выступают сами, и сообщили, что имеют право на Мнение, поскольку прочли полтора наших перевода, но не до конца; ну и т.д.) в стране переебанных ценностей эту популистскую ахинею даже кто-то конспектирует, как выясняется. правда, в параллельной вселенной некое “Лукошко российского глубокомыслия” совершило попытку отнестись к ней всерьез и разобрать, но получилось не весьма обстоятельно и привлекая наши былые заслуги, которые никакой роли ни в чем не играют, потому что в нашем деле не бывает былых заслуг. на сем минутку самолюбования наши королевские мы завершаем и переходим к новостям

хорошая новость в том, что таки да, они переиздали “Алиениста”

Михаил Визель о “Мифе” Стивена Фрая. а тут микрофрагмент с картинкой и еще кусочек, в который вкрались опечатки. чуваки, Фрай не пишет с эмотиконами

некто о “Картине мира”

а тут героическая Майя Ставитская прочла две версии второй части вампирской трилогии Криса Мура

и вот кто-то открыл для себя “Чтоб ветер не унес все это прочь” Бротигана (но, похоже, ничего в ней не понял)

Michael Gira 12

Майкл Джира
ОНА ЖИВЕТ ЗДЕСЬ

Асфальтовая дорога в гору, к хижине моего отца была выстелена толстым, изумительно зеленым мехом мягкой плесени. Наши сапоги выжимали влагу из свежего одеяла спор — мы шли, вылепливая неуклюжую пиктограмму глубоких отпечатков, что быстро заполнялись водой и мигали у нас за спиной причудливыми зеркалами. Мы с женой поддерживали друг друга, однако неизбежно потеряли в пути равновесие и беспомощно заскользили вниз по извилистому склону, как обезумевшие детишки, цепляясь за воздух, размазывая по одежде холодную изумрудную слизь и оставляя на дороге полосы черно-лиловой слякоти: визуальная азбука Морзе эпилептика, наше предупреждение глупцам, что осмелятся пройти той же дорогой. Мы хрюкали и сопели от усердия, почти не разговаривая. Секвойи возносились из отвесных стен замшелого камня и ежевики по обе стороны от нас, клонясь под дикими хаотичными углами. Над нами переплетались их очерствелые ветви, и в этом навесе лишь изредка, крохотными разреженными призмами мерцающих золотых и изменчивых серебряных осколков света проглядывало небо. Тоннель этот запечатывал и мертвил все звуки наших стараний. В мягком шелесте пуховиков потрескивали наши кости. Изо ртов и ноздрей у нас струями кристаллизованного тумана рвалось раздражение — вначале оно звучно поблескивало, а затем мертво повисало в холодном воздухе, прежде чем рассеяться и немо пасть на плюшевую ковровую дорожку, оросив ее нашим засахарившимся дыханием. То и дело мы помогали друг другу перевалить через массивные стволы секвой, падшие на дорогу мертвыми мамонтами, сбитыми наземь потопом. Из их губчатой коры под пальцами сочилась вода, а иногда у нас под руками кора отваливалась целыми пластами, волглыми и тяжелыми, и под ними обнажалось полированное светлое древесное мясо — оно поблескивало, как непристойно обнаженная намасленная человеческая кожа, мягкая и беззащитная в отфильтрованных лучах. Мы дошли до заброшенной стоянки на обочине дороги. Осторожно ступили на сгнившую деревянную платформу, что до сих пор ненадежно лепилась к обрыву. Чтобы не соскользнуть в небытие, мы хватались за перила — кривую паутину брусков, сколоченных вместе древними квадратными ржавыми гвоздями, — и некоторые сразу же лопались от неведомого доселе вращающего момента наших рук. Мы покрепче уперлись каблуками в щели меж скользкими досками и осмотрели долину внизу. Последние несколько месяцев лило неумолимо, а на этой неделе почва, наконец, так обожралась дождя, что не выдержала и лопнула широченными разломами, уходящими вглубь земной коры, смывшими с целых склонов и секвойи, и всю растительность, и хижины, и дома, выстроенные на подпорках над обрывами и связавшие свои фундаменты и стены, а равно и судьбу, с этими гигантскими деревьями. Все это теперь лежало на дне — спутанная свалка в сотни футов высотой. Целые участки некогда извилистой асфальтовой дороги вместе со столбиками ограждения теперь пролегали прямо по гармошкам гаражей и бассейнам, переполненным гравием и грязью, по срезам рассевшихся руин гостиных и спален, где на стенах по-прежнему висели картины, а мебель, хоть и несколько искореженная, смутно оставалась на прежних местах. Легковушки последних моделей, пикапы, а также их заржавленные предки скользили в волнах этого мусорного прибоя, сплетенные воедино сложной кровеносной системой стального кабеля, телефонных линий, перекрученного водопровода, древесной листвы и огромными выкорчеванными тушами когда-то неуничтожимых секвой вместе с их фантастическими гнездами узловатых корней — жутковатый распад масштабов и пропорций, где все напоминает уменьшенную архитектурную модель истинного себя.

Долину непрестанным потоком омывал легкий дождик, питая новые реки и водопады пенистым бурым илом, ниспадавшим прямо в этот мусор. Несколько игрушечных издали вертолетов облетали ее под перекатами туч, то и дело выкликая тех внизу, кто мог проигнорировать призывы к эвакуации. Мой отец явно предпочел остаться. Несмотря на то, что он страдал мягкой формой терапевтического алкоголизма — это у нас в семье наследственное, — и усугублявшейся с годами потерей памяти, мы с женой в последний раз решили на пару недель оставить с ним в хижине нашу пятилетнюю дочь, а сами отправились путешествовать в пустыни южной Юты, где я согласился по́том и кровью изгнать из себя свою, более живучую разновидность алкоголизма, пока мы с женой будем обсуждать скисшую мелодраму своей семейной жизни. Я понимал, что предприятие окажется безнадежным, но все равно поехал, считая, что усилия заработают мне несколько очков в грядущей битве за опеку, когда я постараюсь вытребовать себе больше времени с Нормандиной — моей единственной дочерью, которую всегда, истинно, нескончаемо и безнадежно буду любить. Подлинных чувств ни к жене, ни к кому иному у меня уже не осталось — только к дочери. В пустыне мы с женой пробовали заниматься любовью, но мой жалкий порыв к трезвости не удался, поэтому все оказалось без толку. На жаре я галлюцинировал, и все до единой клетки моего организма вопили, требуя алкоголя, пока я стоял и созерцал безжалостные монументы из раскрашенного камня, и каждый из них выглядел неуклюжей гигантской карикатурой на моего отца: вот он — палач, вот — судья, вот — кровожадный зверь, похожий на монаха. Поэтому жена, в конце концов, махнула рукой и довезла меня до границы штата в сотне миль, где мы отыскали придорожную винную лавку, и я купил себе виски. Так я напился, и когда мы позже снова попробовали заняться сексом, мне было уже все равно: у меня чуть привстал прямо у нее во чреве. В том самом чреве, которое я некогда почитал чуть ли не святым — истинным источником любви, тем надежным укрытием, в котором росла моя милая Нормандина: свернувшись в клубок, медленно вызревая в тепле, влаге и безопасности. Это же чрево теперь для меня было совершенно лишено всякой сексуальной притягательности или жизни — дезинфицированная больничная палата, слабо угрожающая пустота.

Пока мы взбирались по склону, мне чудилось, что дочь моя поет, словно звенят маленькие колокольцы. Тоннель листвы постепенно сужался, смыкался, мы забирались все выше, а он уже вынуждал нас нагибаться. Более тугая и тонкая сетка лиан и ветвей, окружившая нас, пропускала все меньше света и кислорода. Казалось, лианы иногда тянутся к нам, потрескивая и облизывая нам лица, словно членистые змеи, и шершавые их языки оставляют фосфорические следы слизи у нас на лбу и щеках, отчего лица наши во все более темном тоннеле становятся ритуальными масками психоделических охотников. Наши выдохи хлестали нас по щекам, словно здесь ничто не могло передвигаться без невообразимых усилий — ни поверхностный звук, ни тепло, ни свет. Мох и плесень под нашими сапогами уступили место, по всей видимости, мелкой щебенке, но она мелодично хрустела и скрежетала, словно хрупкая яичная скорлупа или дробленая кость: земли мы уже не видели, нас влекла все дальше по дороге череда тлеющих меток, выложенная по одной стороне, — что-то вроде кварцевых столбиков, питавшихся неясной энергией. Аммиачная вонь гниющей растительности постепенно забивала остальные запахи, пока наш каждый вдох не стал вознаграждаться резким укусом, тыкавшимся в нежную ткань наших легких. Я уже различал сам воздух, черный и густой, однако живой от вихрящихся частиц, химических клубов, мерцающей пыли и микробов. Теперь я был уверен: я в самом деле слышу, как поет моя дочь. Жена тоже заметила и продела свою руку в мою. Отчаянно давясь воздухом, мы пробирались вперед. Вскоре с каждым шагом мы начали по щиколотку погружаться в костное месиво — это действительно были дробленые кости, мы видели их, потому что и они теперь тлели: молочно-зеленым светящимся приливом щербатых фрагментов — пальцы, бедра, коленные чашечки, раздробленные черепа. Тропа забирала все круче и круче, мы уже буквально карабкались вверх, ногами сталкивая вниз кости, соскальзывали, еле продвигаясь вперед, едва не теряя сознания от нехватки кислорода, а волосатые лианы и колючки тоннеля смыкались над нами, вгрызались в наши куртки и царапали нам лица. Мы рвались вперед, точно крысы в панике, а голосок моей прекрасной дочери пел где-то вдали и манил нас к себе. Дышать стало невозможно. Мы цеплялись за лианы, подтягиваясь выше и уже не зная, куда нам двигаться: возможно, мы вообще падаем. Я ощущал, как волокна лиан внедряются мне в легкие, разрастаются во мне, захватывают изнутри мое тело, проникают в пищеварительный тракт, ноздри, сухо скользят в нетронутых влажных глазницах. Жену я потерял — вероятно, ее втянуло куда-то в кусты или всосало зыбучими песками костей. Сердце билось в горле — я трогал его на вкус, пропитанное алкоголем, остужающее, едва живое. Я ничего не видел, кроме вихрей тьмы, словно мои глаза выкипели в черепе. Язык моментально иссох у меня во рту, стал жестким мясным штопором, шматом солонины, а потом окончательно обратился в лиану. В венах визжала кровь — с таким визгом внезапно трескается лед. Кости в руках и ногах хрустели взорвавшимся стеклом. Стенки желудка вяло обвисли, и он стал сморщенным кожистым мешочком, отягощенным мертвым камнем… И тут я услышал одну-единственную чистую ноту — легкую туго натянутую нить, протянувшуюся откуда-то к тумблеру у меня в затылке, уводящую наружу, в мир из этого удушливого клубка растительности, поглотившего меня…

Мы вдруг вывалились на прогалину, головокружительно примостившись на дорожку, выложенную деревянными брусками, — она вела по склону прямо к двери отцовской хижины. Жена стояла рядом, крепко обхватив меня руками, и мы оба старались не сверзиться с дорожки. Резкий холодный воздух ринулся нам в легкие дозой сверхрафинированного галлюцинаторного пара. Все вокруг нас мерцало и раскачивалось. Хижина тряслась, будто тело деревянного паука над облаками, а из трубы клокотал густой черный дым. Под нами выли спасательные вертолеты, и рев их турбин глушила сочная серая дымка. Из нее выпирало несколько горных вершин — будто горбы громадных доисторических тварей, что шарят под облаками в поисках пропитания. От каркаса деревянных балок и опор, что удерживали хижину на склоне, после дождей осталась лишь пара скоб, ненадежно закрепленных на последней секвойе: да и сама она, казалось, в любую секунду готова отказаться от завоеванного участка в кренящемся граните. И вновь — счастливый голосок моей дочери, распевает откуда-то из-за двери: несмолкаемая, нескончаемая серебристая цепочка скользящих невесомых мелодий. Вот дверь отцовской хижины распахнулась и захлопнулась, раскачиваясь вместе со всей шаткой и скрипящей конструкцией на ветру. Мы с женой двинулись по дорожке, держась за мокрую веревку, служившую поручнем.

Внутри все сразу стало иначе. В очаге ревело забытое пламя. Длинные желтые языки выпархивали в комнату и взметались к потолку, коптя многострадальную сосну, уже тлевшую изнутри. Лак на балках пузырился, вот-вот лопнет огнем. Однако воздух в отцовской хижине был влажен, едва не закипал, насыщенный густой вонью распада — заплесневелых ковров, забитых унитазов и немытой посуды, разлагающихся плоти и мусора. Все пронизывал запах алкоголя — прогорклого бульона, из которого произрастали остальные запахи. Недопитые банки сотнями громоздились по углам, мятые, сочащиеся прокисшим сиропом опивков, и в каждой плодилась своя колония мушек и гнуса. Пол усеивали пустые бутылки из-под виски — словно камни, брошенные в бурый пруд липких волокон ковра. Но реальное зловоние, самую гнилостную сущность его я опознал сразу — запах столь же привычный, как тошнотворная желтизна под обрюзгшей и разбухшей кожей моих щек, такой же знакомый, как темные опухоли мешков у меня под глазами, когда я каждое утро смотрел на себя в зеркало: аромат похмелья. Алкогольная вонь, что выдавливается сквозь поры тела, смерденье измученной или отказывающей печени, выделяющей в кровь свой ядовитый нектар, тошнотный парфюм, что вырабатывает лишь живой компост гниющего тела алкоголика. Мухи тоже его чуяли. Они кишели всюду — обезумевшие от такого счастья, гигантские, яростные, они кружили в воздухе каракулями черных амфетаминовых кластеров, распятыми болтались на давно распустившихся липких лентах никотинового цвета, визжали диссонансами заикающейся симфонии мушиной агонии. Их возбужденные мохнатые полотна расстилались по всем столам и подоконникам — некоторые мухи умерли, некоторые еще ныли, кружась на одном месте; поколения ссохшихся трупиков, втоптанные в грубый ворс ковра, хрустели у нас под ногами, пока мы продвигались к спальне, откуда звала нас своей тихой песенкой моя прекрасная дочь.

В спальне царил хаос драного матраса и изодранных на полосы простыней, рваной одежды и измочаленных занавесок, окаменевших грязных носков и раскиданных повсюду кричаще ярких выпотрошенных чучел — и новых завалов пивных банок и бутылок. И как завершающий мазок цвета в этой мешанине — ярко-красная кровь, наброшенная на все, свисающая струями со стен, запекшаяся в кучах набивки и волокон, оросившая алым туманом потолок. В центре стоял мой отец — нагой, залитый кровью и пьяный. Он пел. Даже в старости мускулы его оставались тверды, они перекатывались канатами под дубленой кожей, свисавшей с его костей. Правой рукой он сжимал свою эрекцию, сдавливая ее изо всех сил, словно пытаясь придушить зло, желавшее выбраться на волю из головки члена. Его орлиные глаза, некогда — жесткие черные камушки властного директора фирмы, теперь смотрели в разные стороны независимо друг от друга и безумно вращались, как у спятившей игрушки, демонического клоуна, а шелушистая слизь запеклась в их уголках и вокруг зрачков. Губы у него растянулись в ухмылке трехлетнего идиота, будто он только что отчебучил какую-то глупость, хохму или розыгрыш, и теперь не может сам не расхихикаться над ней. В левой руке он держал оторванную руку моей дочери — так маленькая девочка небрежно таскает за собой любимую куклу. Похоже, он будто бы не сознавал, что к ее руке не присоединено никакого тела, но затем он поднес маленькую ручку ко рту и пожевал ее, робко откусывая лохмотья плоти, болтавшиеся у бывшего сочленения. Он закусывал и пел, и пузырьки красной пены вскипали в уголках его рта, неслышно лопаясь. Языком он прищелкивал по шатающимся зубам, отбивая такт песенки моей дочери. Ибо ее песенку гордо пел нам мой отец — чудесный голосок Нормандины лился откуда-то из глубин его желудка, легкий, нежный, источник всей невинности в этом мире, он накатывал на меня прозрачными сверкающими волнами любви, ее голосок мерцал, самый чистый и целительный, самый беззаветно всепрощающий звук на земле, благословляя всех нас, смывая прочь всю грязь и неудачи, мой ангел, жизнь моя…

1998