Max Nemtsov's Blog, page 204

still maydaying

вчерашний датский стишок в хреновом графическом оформлении (тм)

о дилогии Гордона Хотона:
– авекс68
– читатели ЛайвЛиба в ассортименте
– задротский бложик

читатели Флибусты о “Загоне скота” Магнуса Миллза:

Неплохая вещь.Нечто среднее между контркультурой и современной прозой.Увидел отголоски из Над попастью во ржи,На игле.Сам строитель-гастарбайтер,поэтому тему достаточно близко воспринял.Советую!

ну охуеть теперь

но есть и не очень хорошие новости: The planned Kerouac museum is not happening soon

Ксения Лурье об “Одиноком городе” Оливии Лэнг

Исчезнувшие Империи о “Кафке на пляже” сэнсэя

Антонио об “Американхе” Адичи

а вот простоя отличная новость: интервью Криса Мура Гудридзу – про новый “Нуар” и будущую третью книжку о Кармане

Майя Ставитская тем временем продолжала изучать его ПСС:
– “Самого глупого ангела”
– и “Агнца”

ну и про Хэнка:
– “Первая красотка в городе”
– “Из блокнота в винных пятнах”
– “Женщины”
– опять “Женщины”

хроники портового рока: еще один привет из Медитерранео – братья сделали заново эту песенку на испанском, звучит как родная:

(бонус – танцующий крыжовник Сдвиг)

rest for the wicked?

Павлик Лемтыбож сегодня обнародовал гимн редакторов

а у нас этот год сегодня объявляется годом Греции (прошлый был годом Африки). вчера улетело издателям – “Фантому”:

My rating: 5 of 5 stars

Удивительный это текст у Тойбина (особенно в сравнении с тем, что я читал раньше, и оно особого впечатления не произвело). В романе как будто оживают античные статуи, они движутся и разговаривают в сплошном мороке тягостной паранойи, но от этого не прекращают быть статуями. Ну или развертывается античная драма, и все они — застывшие маски, но главное действующее лицо романа — все же этот морок. И паранойя, да.
Еще один способ читать «Дом имен» — как детектив, внимательно следя за тем, кто куда пошел и что кто кому сказал, хотя главное тут — что кто кому НЕ сказал и какой вопрос не задал. Тогда у нас перед глазами возникают контуры умолчаний и мотивов всех dramatis personae. И кафкианская античность предстает перед нами со всем своим ощутимым ужасом. А какие параллели мы проведем между ней и нашей современностью тут (или историей Ирландии, если уж на то пошло) – это уже наше личное дело, конечно.

(на обложке, кстати, – известные минойские ласточки)

роман переводила Шаши, и тут она говорит о нем лучше, чем когда бы то ни было сказал бы я

а раз у нас год Греции, то вот прекрасный коллектив, который там играет во всех прогрессивных местах:

while we were away

жизнь текла сама по себе

ЛайвЛиб тиснул разговоры in absentia

в Голосе Омара вчера случился наш очередной литературный концерт (про имена)

Фантомы сдали в типографию Фрая, вот такого красивого

Анна Голубкова вспомнила, как 10 лет назад отмечали День переводчика (сам я, конечно, начисто забыл, что как-то “веселил собравшихся”)

все уже, разумеется, видели этот образец медийного скудоумия, когда какие-то совершенно безмозглые идиоты предлагают читать одни книжки вместо других. среди попавших под раздачу – два Сэлинджера и два Пинчона. сколько всего можно назвать вместо чтения этого “издания”, я даже затрудняюсь начать

Эксмо разразилось еще одним буктрейлером “Времени свинга”:

ну и вот еще новость последних недель:

а дискотека у нас сегодня имени “блеска и нищеты владивостокского андерграунда”. вот этих, с позволения сказать, писателей, опоздавших родиться, но считающим возможным писать такое:

Издание носило культурологический характер и несло критический анализ тенденций музыкального развития на Дальнем Востоке и в стране.

– я б из милосердия душил в колыбельке, чесгря. это про журнал =ДВР=, если кто не понял. ну а теперь, собственно, к блеску и нищете – у нас в Мемориальном плейлисте Александра Дёмина случилось два пополнения, одно хорошее, другое так себе

almost not here

“СмартРидинг” цитирует Шаши о Миранде

Сибкрон о ней же

а Линда переключилась на “Страну коров” Пирсона. ждем результатов

Майя добралась до “Ящера страсти” Криса Мура

а вот кто-то прочи..слушал “Грезы о Вавилоне” Бротигана

Michael Gira 10

Майкл Джира
МОЕ РОЖДЕНЬЕ

Я родился со вкусом материнской крови на губах. Тот яд, что тело матери выработало за беременность, естественно вскормил мое крохотное естество. Я разделял ее чувства. Ее тело постепенно мутировало в явление самых жутких ее страхов, ненавистей и самых извращенных потребностей — тех нужд, что неизбежно обложили точеные контуры ее безупречного тела медиа-звезды шматами жира и сала, так что мое тело, паразитическая опухоль, как бы охватившая кулаком ее душу, росло в прямой зависимости от наступающей злокачественности ее заболевания — в безопасности кормясь среди нежных складок гниющей материнской сердцевины.

Заключенный в мягкую черепную кость, мой мозг раздувался накаленной сферой, испускавшей сквозь мои веки тусклый янтарный свет, что являл предо мной мои цепкие лапы, подвешенные в густой амниотической жидкости. Я исследовал тьму своего пурпурного мира, лаская чувствительные волокнистые стенки материнского чрева усиками и безволосым хвостом. Под толщей вод я слышал сочные многослойные интонации ее голоса, что пел мне серенады, одурял меня, заражая мою кровь ее индивидуальностью. Стук моего сердца вторил ритму ее песен и отдавался эхом от надежных стен ее чрева. Мое тело идеально укладывалось в тело матери, а плоть моя органично замещала в своем выражении ту раковую опухоль, что таилась в смысле ее колыбельной.

Продираясь на свободу из черноты ее нутра, бритвами своих зубов и когтей я выпустил поток красного моря. Сладкий вкус кислорода смешался у меня во рту с липкими розовыми мармеладинами, что на вкус были как сигареты, и коньяк, и кокаин, и соленая сперма темноглазых мускулистых юношей, которыми моя мать продолжала кормиться до самого дня моего рождения, питая метастазы своей алчности, ненависти к себе и меня.

Когда обтянутые латексом руки повитух потянулись к моей голове, чтобы выволочь меня на волю, я щелкнул зубами и умудрился прокусить резину и впиться в мякоть большого пальца. Меня выпустили из рук, и пытаясь уползти обратно в материнскую нору, я испустил свой первый вопль — пронзительную сирену чистой животной ненависти и отрицанья. Затем — холодные и грубые акушерские щипцы, стиснувшие мне череп, и вот меня извлекли на жгучий бело-голубой свет съемочной площадки. Мощные прожекторы, хромированные отражатели, видео- и кинокамеры окружали нас. Моя мать театрально распласталась на белой плите стола. Глаза ее закатились, подернутые религиозным экстазом мученичества. Мраморные узоры красного и лилового, что выкачивались из ее межножья, — лучистое приношение, которым повитухи миропомазали себя по самые локти. Они размазывали ее священными внутренностями свои хрусткие халаты, точно дионисийские жрицы, упивающиеся оргией бойни. Я слышал, как мать моя изумительно воет, вознесенная трансцендентным наслаждением освобожденья и восторгом от того, что она выступает перед камерами. Толпившиеся вокруг менеджеры, модные тусовщики, операторы и кучка намасленных юношей без рубашек взирали на нас в немом восторге. Из выставленных напоказ материнских внутренностей возносился роскошно матовый столб лилового пара, заполнивший всю комнату шоколадным ароматом фекалий, пронизанным послевкусием лаванды и жасмина.

Повсюду вокруг видеомониторы показывали крупные планы поблескивающей проволоки моих серых волос и сморщенной розовой кожи у меня на лице, охваченном полированной сталью щипцов. Я корчился и цапал воздух зазубренными желтыми зубами. Затем меня передавали от одной повитухи к другой и поднимали повыше, чтобы все могли полюбоваться. Их длинные накрашенные ногти чесали шерсть у меня на животе, утешая меня своей нежностью. Несколько камер сверху охватывали всю панораму, елозя взад-вперед по комнате, показывая укороченных под углом повитух, по колено стоявших в толстой подушке сухого льда, подсвеченной снизу, пока они церемонно держали меня над животом моей корчащейся матери. Из клубо́в восставали декорации — осовремененная версия сцены с олимпийскими богами из второсортного фильма. Съемочная площадка была устроена в виде спирали. Все камеры, оборудование и массовка устремлялись к главным исполнителям, на которых и держалась вся эта круговерть. В центре спирали — моя мать, клякса пылающей крови, воспаленной плоти, излучающей свой жар наружу — в холодную голубизну видеосъемки.

Повитухи возложили меня на материнский живот. Я жевал и сосал ее грудь. Молоко ее было черно, горькое на вкус, а плотностью и зернистостью — как индустриальное масло. Мой хвост щелкал и мотался по сторонам от удовольствия, расписывая импровизированной сильной каллиграфией низ ее живота и ляжки. Сверхчеткие идеализированные живые изображения материнского прекрасного лица сияли с тех или иных мониторов по всей комнате. Один крупный план показывал ее язык — элегантного розового червя, что дергался в такт усиленному медленному кайфу ее песни, уютно убаюканный в соблазнительной глянцево-алой ране ее губ. Его движения точно совпадали с фонограммой слогов ее голоса. Песня посвящалась мне — дань моему рождению, которой она хотела поделиться с поклонниками по всему миру.

Музыка моей матери окутывала всю съемочную площадку чувственной марлей синтетической меланхолии, а освещение тем временем под слоем тумана сменилось оттенками темно-красной охры, как если бы весь павильон упокоился теперь на подушке кровавого пара. Повитухи, видеотехники и тусовщики пустились в хорошо отрепетированный балет отхода к периметру площадки и превратились в сумраке в силуэты терпеливых зомби, ожидающих своей очереди у пиршественного стола, на котором главным блюдом была моя кровоточащая мать, распластанная на белой плите. Они наблюдали, а я продолжал насыщаться ее млеком, опустошив сначала одну грудь, затем приступив к другой; я впивался в эластичную плоть ее живота когтями, ритмично месил ее мускулы, вздымавшиеся и опадавшие, качаясь в эротическом наслаждении собственной кормежки.

С плиты каким-то волшебством вознесся к небесам столп блистающего рыжего света. Камера взглянула на нас с высоты и пошла медленным кругом, спускаясь, а я все сосал и сосал. Мать держала меня на руках и все глубже вжимала мое рыло в свою грудь. Она приподняла голову и слизнула жир с моих волос, она пела мне, пела сквозь меня всему миру:

— Я люблю своего малыша, мой дорогой влюблё-он в меня, я люблю своего малыша, и тело мое — для тебя и меня…

Я кормился и чувствовал, как тело мое становится крупнее, раздувается мощью ее электрической сверхчеловеческой звездной сущности. Бритвы моих зубов вонзились в эластичные кости ее грудины, стараясь достигнуть источника ее силы. Я уже чуял ее оргазм — он растекался йодом в ее крови, волна за волной ее материнского самозабвения. Когти мои стали неистовыми, я раздирал на ленты ее сливочную плоть. Пока я ел, тело мое выросло до размеров крупной собаки. Волосы отросли, черные и сальные, они уже струились с алтаря и мешались с туманом. Зрители смотрели в экстазе, шепотом подбадривали меня. Я оседлал ее, вонзаясь все глубже. Мой рот нащупал ее сердце. Я выдернул его из полости в ее груди, стараясь не порвать кровеносные сосуды и артерии, не нарушить его нежную внешнюю кожицу, чувствуя, как оно пульсирует у меня на языке. Мать наблюдала за мной, соблазнительно слизывая кровь со своих губ, — и тут я пожрал ее бесценный орган и увидел, как свет медленно убывает у нее в глазах. Я до сих пор помню вкус материнского сердца — чувственный и спелый, взрывающийся сладостью ее бесконечной щедрости.

Поглощая ее тело, я пел всему миру песню и ощущал нечеловеческое богатство материнского голоса, изливавшегося из моей глотки, чаруя телекамеры и зрителей. Мои губы идеально имитировали слова ее песни. Я смотрел на себя в мониторе краем глаза — я пел и ел, — и то был изумительный видеоряд к музыке. Каждый кусок материнской плоти разжигал во мне ненасытимый аппетит — жажду стать трансцендентным медиа-богом, лишенным самого себя.

Сентябрь 1996

july day

все грамотные люди нынче читают Миранду Джулай, а вы?

есть, например, такой Книжный клуб в Питере, и диапазон мнений в нем широк:
– Настя Житинская
– Нина Горская
– Александра Лисица
– Саша Першина

минута смешного: вот кто-то решил “узнать побольше о трагедии 11 сентября” и для этого взялся за “Край навылет” Томаса Пинчона. что получилось? правильно, ничего

а у “Извергов-кровососов” Криса Мура появился еще один фанат

holiday mode is still on

а потому мы читаем всякую фигню

A Reader’s Guise to Finnegans Wake by William York Tindall
My rating: 5 of 5 stars

Отличный гайд по роману, но. Как и любая другая трактовка, эта не исчерпывающа, хотя Тиндалл старался очень скрупулезно. Он, видимо, совершил одну из первых задокументированных попыток «коммунального чтения» — в Коламбии, собрав «комитет чтения» из своих студентов и примкнувших к ним специалистов, и эта книга — собственно, продукт их жизнедеятельности. Читать ее, конечно, лучше после «Вездехода» Кэмбла и Робинсона, и вместе они, теоретически, могут дать какое-то дополнительное представление о «Финнеганах». Процентов на пять прирастят.
Хотя у Тиндалла вырисовывается несколько другая картина того, что в романе Джойса происходит, и это не вполне совпадает с любыми другими трактовками. В этом и есть удивительная сила «Финнеганов» — они неисчерпаемы.
Больше чем уверен, что новая русская версия, о которой все говорят сейчас, будет иметь так же мало отношения к собственно тексту Джойса, хотя есть надежда, что там не будет того безобразия, какое наблюдалось в шустром заходе Волохонского на роман. Любые прочтения тут неизбежно окажутся ложными и фальшивыми, а истинной будет лишь та версия текста, какая складывается ночью у каждого конкретного читателя в голове. Беда тут в том, что такую версию невозможно ни квантифицировать, ни воспроизвести, ни передать кому-то.
А раздражение от непонимания (хотя точнее, конечно, — от нежелания понять) — часть этого жизненного опыта, вложенная в текст самим автором. Роману скоро 80 лет, и мы по-прежнему понимаем, что нас всех Джойс отымел просто по-царски, скотина. Вот только жаль, конечно, переводчиков.

Черная книга: Таинственные люди и необыкновенные приключения by М. Фоменко
My rating: 2 of 5 stars

Оч-милый и вполне идиотский сборник историй о непонятном, с начала 19 века до середины 20-го. Стилей вроде бы разнообразье, но все отличает этот умильный идиотизм, так свойственный вообще всей русской литературе, а в текстах бульварных и сенсационных он прямо таки выпирает наружу.
Из прекрасного, как обычно: “маленький домик в Елисейских полях” и другие чудесные представления о заграничной жизни, “Монки-Гом” в Центральном парке, шерри, изуродованные до неузнаваемости имена, вот это все.

Черное золото (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг. Т. XXIII) by Дир Туманный
My rating: 1 of 5 stars

Титульное произведенние – чтиво для олигофренов, но пропитанное советской паранойей (которая, само собой, окупается, потому что мы в кольце врагов и английские шпионы повсюду) – и вот она-то как раз тут самое ценное, как и инфернальный ужас первых лет сов-власти (хотя это последнее как раз автором и не планировалось, явно).
Роман-агитка про Америку – полная шизофрения. Стиль письма им. Барроуза: берем слово, любое слово. Судя по тексту, писалось на отъебись, не удивительно, что автор дотянул до начале 70-х.

Черный осьминог: Авантюрный роман из эпохи гражданской войны by Мил-Мик
My rating: 1 of 5 stars

Убогая хряпа про бодрых идиотов-чекистов, которые доблестно-бюрократически сражаются с коварным и подлым эсеровским подпольем, неприостановленными садистами. Если у них что-то и получается, то крайне случайно. Фантазия крайне бедная, совершенно несамостоятельная, стиль казенно-кухарский, штамп на штампе, включая сюжетные: заговор – значит непременно подземелья, ну и прочее. А лейтмотив такой: “Князь, у вас нет кокаина? Я уже почти сутки не нюхала. Сейчас у меня особо острое желание достать хотя бы один грамм”.

Всадники ветра (Двойники) (Советская авантюрно-фантастическая проза 1920-х гг., том XVII) by Дир Туманный
My rating: 1 of 5 stars

Еще один текст для дебилов, с нелепыми мотивациями, штампами и провисами логики. Автор явно писал его без применения не только головного мозга, но и спинного. И как обычно – жуть советской жизни, натужно выдаваемая за красоту и доблесть. Авиация из говна и палок. Придурковатые герои. Ну и, конечно, двойники как движитель прогресса, т.е. сюжета. Но хоть подземелий нет. Правда, воздушные бои описаны вполне достоверно, хоть и не без литэратюрщины.

Дерево удавленников by Иоасаф Любич-Кошуров
My rating: 3 of 5 stars

Причудливая некрофилическая фантазия, бессмысленная и оттого почти совсем прекрасная. Написано, конечно, скверно и сенсационно, но чего мы хотим от 1918 года.

Металл: История давностью в двадцать тысяч лет (В дали времен. Том II) by Renee Dunan
My rating: 1 of 5 stars

По сути – поэтический такой научпоп, тенденциозно воспевающий величие Франции (она у нас, как известно, колыбель искусств) , но на основе академической матрицы замшелых представлений о предыстории, создававшейся много десятков лет на основании случайных находок. Никакой ценности, ни научной, ни художественной, не представляет.
Рассказ про доисторических лесбиянок хотя бы потешный, такая стыдливая порнография столетней давности.

В глубь веков: Таинственные приключения европейцев сто тысяч лет тому назад (В дали времен. Том III) by П. Джунковский
My rating: 2 of 5 stars

Пост-жюльверновая чепуховина о попаданцах и хреновых прогрессорах, но хотя бы плавная, пусть и избыточно написанная, не без своего беззубого и анемичного юморка, свойственного русской бульварной литературе начала 20 века. Все персонажи, понятно, антропоморфизированы, согласно убогим представлениям о прекрасном и должном, свойственным бумагомаракам того времени (и многим нынешним).

Деревянные фаготы: Собрание стихотворений by Анатолий Фиолетов
My rating: 3 of 5 stars

Еще один экскурс в одесскую литературную жизнь начала прошлого века, мир Катаева, Липкина и прочих. Это братская дальневосточной литературная область, оттого и интерес к ней, только у нее был лучше пиар и она располагалась ближе к центру империи.
Фиолетов же вполне встраивается в традицию русских писучих ментов и филеров (Андропов, Прилепин, you name ‘em). Хотя он, конечно, немного симпатичнее и гораздо трагичнее в силу безвременной кончины. Стихи Фиолетова вполне пародийны, это такой недо-Надсон, недо-Северянин, почти-Вертинский (если спеть его некоторые стихи на мотивы тогдашних популярных романсов, получится потешно, особенно про лошадок и собачек; пора это уже кому-нибудь сделать). Стишки-то его, в общем, и остались эдакой гимназической асадовщиной (с поправкой на время), годной разве что для альбомов экзальтированных барышень, разве что пресловутые «лошади простого звания» пережили автора.

  

  

  

oh happy day

на “Крупе” Генри Лайон Олди наконец опубликовали свой полный обзор творчества Кристофера Мура (раньше они это делали кусками, по мере чтения, видимо). приятно иметь таких читателей

у “V.” Пинчона на “Озоне” появился еще один читатель. спасибо, неведомый Аркадий М.

“СмартРидинг” тоже числят “Время свинга” и “4 3 2 1”  среди главных переводных романов этого года

а вот для “Книгочервивости” Зэди Смит – как “восковое яблоко”. не этот роман, а вообще, и не могу сказать, что я этого рецензента не понимаю

Майя Ставитская тоже пытается разобраться со “Временем свинга”, из чего становится понятно, что, нарисовав на обложке загадочные слова “селебрити-роман”, русские издатели сдвинули акцент совершенно не туда. линия с Эйми там совсем не главное, конечно

пополнение в Мемориальном плейлисте Александра Дёмина: Митя поет “Мне холодно” и “Подключайся к моей розетке” с не свойственный Дёме пафосом, но зато с басом и гармоникой (трудно сказать, что у них получится, если они порепетируют)

seeing what one can

в Баре Тома Пинчона пополнение – самый хитрый напиток из всех, точнее – сразу несколько

портрет в интерьере

а, ну и да – новое издание уже на “озоне”, с коллекцией отзывов читателей “лайвлиба”. любимое, конечно, вот это:

И так на каждом шагу. Высокопарные рассуждения, истекающие бредом и пафосом, рассованы по страницам книги в огромном количестве. Такое чувство, что автор просто не нашёл собеседника (и это неудивительно!), и в отчаянной попытке выговориться раскрыл свою внутреннюю клоаку и забрызгал всех читателей. Я сначала было думала, что сюжет повернёт в сторону юмора и действий, но чуть не потонула в болоте доморощенной философии Эдриан. В книге нет ничего, кроме бессмысленных разговоров. Всю книгу автор крутится вокруг одной и той же темы, как собака за блохастым хвостом, а воз и ныне там.

читатель обрел свет после “Блокнота в винных пятнах” Хэнка

еще один читатель сделал то же самое после его же “Женщин”

Линда Блинова о “Первом нехорошем человеке” Миранды Джулай (и тут вкратце – но, как это бывает с хорошими книгами, больше о себе в книге, чем о книге в себе)

Michael Gira 09

Майкл Джира
ВНУТРЕННЯЯ ФРЕНОЛОГИЧЕСКАЯ ЭКЗЕГЕЗА ЧЕРЕПА ДЕРИКА ТОМАСА

Однажды ночью я лежал в постели и таращился в потолок, медленно сотрясаясь в нежных рыданьях, и слезы вытекали из моих слезных желез и втекали мне в открытый рот. Язык мой подрагивал от каждой красной сахарной капельки. В конце концов, рот мой наполнился кровью — непрерывным потоком вязких слез, стекших мне в горло и в темном провале желудка образовавших глубокий колодец загустевшей тоски. Должно быть, слезы меня одурманили, будто в кровь мне впрыснули опиатов, поскольку я вдруг взглянул сверху туда, где тело мое лежало распростертым на спине, точно труп на подиуме, и увидел, что никакого тела у меня нет. Вместо него я узрел волнистую гору сияющих лиловых и пурпурных внутренностей: они активно извивались, переплетались и корчились, будто постель моя — гнездо живых кровавых угрей. Ноги мои, прискорбно белые и костлявые, торчали из-под этой кучи. Вот и все, что осталось от моего бывшего я.

В изножье моей кровати стоял кролик — гигантский и белоснежный, омытый перламутровым сияньем. Он смотрел на меня сверху вниз с тем, что я принял за жалость (в своем потворстве собственной меланхолии я этому радовался), хотя, сказать по правде, какое ему до меня дело, я не знал, ибо стоял он совершенно неподвижно и непреклонно, как кроличий будда, а глаза его метали вспышки света и цвета в аккурат на ту гору отходов, которая ныне была мной, и от моей липкой мерзости подымались клубы пара, образуя в воздухе призрачные силуэты, а в округлом затененном кролике воедино сливались два гигантских сферических телеэкрана, и от них исходил свет такой яркий, что меня оглушило внезапной нирваной, точно пристегнутую к электродам мартышку, слепленную из кишок. Остался лишь голос — голос Дерика Томаса, и он бился мне в голову воплем, стараясь вырваться на волю, и говорил он мне так:

— Возьми картины мои и проиллюстрируй ими свои глупые жалкие песенки, чтобы слушатель мог грезить о вещах прекраснее — о Тёрнере, По, Бэконе и Блейке, — когда ты выдавливаешь на него гной из непреходящей язвы своей энтропийной музыки, что сродни гнилостному дыханию, даже если она «симпатичная».

Я так и сделал, и я вошел в глаза его (ибо Кролик и был Дериком Томасом), и вышел в сияющий мир белого меха, проблесков лезвий, измученных сколков стекла, где женщины и мужчины прекрасны, где тела их хрустят, когда они приносят себя в жертву, и звуки эти напоминают тонко выстроенную музыкальную шкатулку, в которой боль сладка и питательна, а воображение душит тебя своей гарротой.

Атланта, 1994

А. Дерик Томас — эдинбургский художник и книжный иллюстратор, оформлял альбомы и публикации участников группы «Swans».