Alexey Slapovsky's Blog, page 12

Первая запись года. Мое отношение к концу света.

1. История.  Воин ворвался в дом Архимеда, задумчиво рассматривавшего некий чертеж, занёс над ним меч, Архимед крикнул: «Дай решить задачу, а потом делай, что хочешь!"

2. Современность. Прощаясь с Архиповыми, Медяева, профессиональная гадалка, погладила по голове их восьмилетнего сына Васю, сидевшего на полу и трудившегося над сложным лего, и сказала, всхлипнув: "Точно вам говорю: конец света скоро!". - "Дура! - проворчал после ее ухода Вася. - Ножищей своей мне башенку сломала!"

С наступающим.

Друзья мои и, если позволительно так сказать, подруги!
С наступающим вас всех, и чтобы этот скорее уже кончился. Лично я собираюсь встать завтра в 6 утра, засесть за работу и сидеть все 10 дней. Это лучшие дни в году для работы: не звонит ни одна бл редакторша с ТВ, ни один му продюсер, только хорошие люди и не по делу. Тишина, благолепие... Надеюсь, и у вас запланировано что-то приятное. Пусть сбудется!

Фантастика 04. Жажда перемен

ЖАЖДА ПЕРЕМЕН

Джо Иваныч Tolstoy с утра чувствовал себя не в своей посуде: вялость, уныние, ощущение душевной темноты, тесноты, тупика.
Наверное, это кризис среднего возраста: сто двадцать один год, как ни твисти, а больше половины жизни уже прожито. Ленясь встать, он дотянулся до яйчейки, взял эпилятор–&–освежитель и начал втирать в кожу лица, удаляя растительность, глядя на себя в монитор потолка, то зумируя, то редуцируя изображение. С этим лицом он ходил уже пять или шесть лет, и оно ему поднадоело. Слишком смазливо и молодо для его нынешнего ощущения. Сегодня он не прочь выглядеть зрелым мужчиной лет на сто пятьдесят. И погрубее.
Не откладывая, Джо Иваныч убрал из-под себя постель, включил систему душевой герметизации, а потом пустил воду. Освежившись, взял фейс-ченч, задал опции, приложил к лицу и после нескольких минут легкого покалывания, пощипывания и волноподобных движений кожи снял прибор. Увидел довольно угрюмую физиономию с поперечными складками лобных морщин и жестким, сжатым в готовности к терпению, ртом. Не вызывает ни симпатии, ни интереса. Впрочем, никто, кроме самого Джо Иваныча, этого не заметит: каждый, кто с ним связывается, видит такого человека, какого хочет видеть. Не исключено, что для некоторых он в женском обличье.
Завтракая (и постоянно меняя вкус еды, так как все не нравилось), Джо Иваныч просматривал инфу, продолжая ощущать томящее чувство беспричинного раздражения. Может быть, все просто: что-то разладилось в организме? Не отрываясь от транслёра, Джо Иваныч нажал на выступ за ухом, программа запустилась, начались сканирование и передача данных, в транслёре боковыми строками выстроились показатели. Большинство строк были зелеными, то есть показатели соответствовали норме, несколько предупредительно-желтых и две-три красных – с рекомендациями по исправлению. В другое время Джо Иваныч тут же исполнил бы эти рекомендации, приняв соответствующие вещества или настроив саморегулирование, но сейчас только усмехнулся. Ему словно даже было приятно ощущать себя старым, он не огорчился бы, увидев еще пару красных строк. Вот так, должно быть, начинают готовить себя к смерти…
За ночь поступило несколько тысяч личных сообщений, Джо Иваныч отсортировал их, на какие-то быстро ответил сам, другие перенес в автоответчик.
Но были рабочие вопросы, от них не отделаешься так просто – работа и есть работа, ее нужно выполнять, она дает средства на субсистенцию. Конечно, Джо Иваныч трудится с удовольствием, иначе он не уважал бы себя – да и почти не осталось в мире людей, унижающих себя нелюбимой работой, за исключением тех, кто сознательно выбирает то немногое, что еще не автоматизировано – припаивание поттернов или уборку баркедов, но они зато и средств на субситенцию имеют втрое больше среднего уровня.
Однако сегодня работа была в лом, как выражались в старину.
Это уж совсем никуда не годится!
Следовательно ее, как и лицо, надо поменять. Четыре с лишним года – любому надоест. Не откладывая, Джо Иваныч сообщил по всем каналам о своем намерении уволиться. Получил в ответ, как обычно, кучу благодарностей за предыдущее сотрудничество и пожелания успехов на новом филде. Без проволочек ему перечислили задолженности и одновременно вычли то, что он был должен за недоделанные проекты.
Чувствуя частичное обновление души, но еще не избавившись от какой-то мути на дне её, Джо Иваныч послал запросы и резюме в центр подбора, откуда в течение нескольких секунд пришло несколько сотен вариантов. Джо Иваныч настроил фильтр, указав, что пункт работодачи должен находиться у теплого моря. Ему захотелось к теплому морю. Давненько он, месяца уже полтора, фактически никуда не перемещался, а прежних работодателей ни разу не видел в лицо. И вдруг вот почему-то захотелось не только к морю, но и с кем-то вживую пообщаться. Поэтому Джо Иваныч добавил параметр, который обычно редко кто использует: «Личное присутствие».
Из двух десятков немедленно предложенных вариантов Джо Иваныч выбрал архипелаг Новую Землю, городок Шманцы у пролива Matochkin Shar. Несколько сотен персон ротационного населения, пальмовый берег с чистым песком, ласковое море, можно надолго выходить в опенспейс – на час и более, в отличие от тех мест, где носа не дает высунуть жара за семьдесят по Цельсию или холод за те же семьдесят, но в обратную сторону.
Он хотел было зарегистрироваться как Пестер Лодчич Paladin – одно из прежних его имен, но подумал, что это нелогично, ему вовсе не хочется возвращаться в прошлое, наоборот, он хочет все поменять. И Новая Земля выбрана не случайно – само название обнадеживает. Если бы еще можно было изменить личный шифр, но это пока никому не разрешается, дабы не воспользовались недобросовестные люди, которых еще вполне хватает. А если бы и разрешалось, сделать все равно невозможно: интеграриум вводится еще в плод, зреющий в чреве матери или в автономной оболочке. Даже если мать по каким-то причинам попытается отказаться или скрыться, шифр все равно активируется, будучи заложен в ней самой – если только ее предки в семи коленах не умудрились избегнуть шифрации, что невозможно ни теоретически, ни практически. Про авто-оболочку нечего и говорить – там все под контролем.
Нет. Пусть так и будет – Джо Иваныч Tolstoy. Ведь хочется перемен не внешних, а внутренних. Только понять бы, каких, вот в чем проблема! Несмотря на обилие средств и программ, корректирующих психосоматику, есть глубины, до сих пор недоступные. Имеются признаки сбоя, но ни один скан, ни один поисковик не способен распознать, где именно; ученые всего мира заняты исследованиями загадочных вакуумных опухолей, как они это называют, но пока безуспешно.
Джо Иваныч вызвал левикар, не желая лишать себя удовольствия от ощущения движения – молниеносные прыжки в пространстве ему прискучили. Выйдя, оглянулся на свой дом, сформованный в стиле конца 27–го века. Конечно, на новом месте он может создать точно такой же, но хотелось сохранить именно этот, в котором многие уголки помнят его, а он помнит эти уголки. Поэтому Джо Иваныч заархивировал дом, сунул в карман получившуюся коробочку. Она показалась ему теплой – хранила его тепло! После этого он уселся в прибывший левикар, чтобы через час с небольшим очутиться над Карским морем, успев по пути насытить зрение пронесшимися внизу пейзажами.
Ему захотелось послушать музыку. Что-нибудь легкое, пипловое. Нажал в игрателе виндошко «хит-пипл», потом «лирика», потом «случайный выбор». Попалась песня «Побачення in the moonlight», исполняла певица Zaraza. Сама певица появилась напротив, играя голосом и телом. Джо Иванычу показались слишком приторными и голос, и тело Zarazы, он пролистал список других исполнителей этой песни, нашел имя «Купи Дон». Что-то новенькое. Нажал. Возник юноша лет шестидесяти, вильнул бедрами и подхватил с того места, где оборвала песню Zaraza. Неплохо, но патоки тоже многовато. Джо Иваныч изменил настройки, голос стал слегка хриплым, немного уставшим, слегка разочарованным. Заодно местами транспонировал мелодию, выкинул назойливый кларнет в строе си–бемоль и добавил баритональную гитару с ее затаенно интимным звуком. А вдобавок убрал у «Купи Дона» шелковистые волосы и прибавил ему полсотни лет. Теперь можно слушать.
Но ни пейзажи, ни песня не доставляли удовольствия, Джо Иваныч продолжал оставаться в состоянии неконтролируемого раздражения. Время тянулось бесконечно. Вырубив певца на полуноте, будто мстя ему неизвестно за что, Джо Иваныч решил что-нибудь посмотреть. Не про любовь и не психологическую драму, упаси боже. Что-то смешное. Задал параметры, выбрал актеров из живых, умерших и вовсе несуществующих, полуфабрикатно созданных и пригодных для любых ролей, муви-микс обработал информацию, началась комедия. Умеренно глупо, достаточно смешно, но Джо Иванычу сегодня не угодишь, он хмурился, кривился, а потом нажал на пару виндошек, комедия превратилась в триллер, герои, только что бывшие приятелями и влюбленными, начали отгрызать друг другу головы и пускать кровь разнообразными способами. Остался один, он стоял на горе трупов, размахивая лучестрелом, и озирался, не зная, что ему делать дальше. Джо Иваныч наставил на него палец пистолетом, сказал: «Бах!» – и героя разнесло в клочья. Появилась надпись «Тхе энд» (Джо Иваныч не включил англолизатор).

Сойдя на берег, Джо Иваныч прошел ногами по земле, с приятностью ощущая природные неровности почвы. Через несколько минут возникла стрелка с надписью



Ну, добро так добро, подумал Tolstoy.
Он поднялся по каменным ступеням, ведущим к белому зданию, вошел в него, прошел полированными коридорами (стрелки услужливо указывали путь), коснулся двери из осязаемых волн, она исчезла, Джо Иваныч вошел в комнату и увидел трех сотрудников. Он отвык от такого многолюдья, ему стало даже слегка не по себе. Там были: молодая красивая женщина, зрелый мужественный мужчина и мэн–вумэн с оранжевыми волосами. Мысли и эмоции скрыть в наше время невозможно, поэтому Джо Иваныч сразу почувствовал недоброжелательное отношение мужчины, спокойное мэн–вумэн и, как ни странно, заинтересованность со стороны женщины. Да еще с сексуальным оттенком.
– Здравствуйте, – сказал мужчина. – Не рад вас приветствовать и видеть, но закон есть закон, мне скоро двести и придется уйти. Возможно, вас сделают моим преемником. Сейчас я вас почти ненавижу, но это пройдет.
Проговорив это, он посмотрел на мэн–вумэн, передавая ему (то есть ей) очередь.
– Да ну его к черту, – сказал (а) мэн–вумэн. – У меня сегодня в голове полный думп. Думп–думп, – повторил (а) он (а), улыбаясь каким-то своим мыслям.
– А мне приятно вас видеть, как ни странно, – с недоумением сказала женщина. – Меня зовут Май Натальевна Smooch.
Джо Иваныча не удивило, что у нее матчество, а не отчество, у него самого были периоды, когда материнское начало казалось важнее, и он нарекался Галинычем.
– У тебя просто давно не было живого секса, – сказал (а) ей мэн–вумэн. – Бертгерт тебя не интересует, я тоже, а тут все-таки полноценный мужчина с неплохим, надо сказать, гормональным излучением.
– У меня тоже давно не было живого секса, – признался Джо Иваныч.
– Я это поняла, – сказала Май Натальевна. – Тогда вы не против?
– Конечно.
И Джо Иваныч с Май Натальевной, не откладывая, совершили контактный половой акт. Бертгерт и мэн–вумэн наблюдали с прохладным любопытством – как за игрой в принг–пронг, любимое развлечение офисных сидельцев. После этого Май Натальевна вздохнула с облегчением, а Джо Иваныч вдруг захотел к себе домой, на Тянь-Шань, ему стало скучно.
Что со мной происходит? – не понимал он. Я же все поменял и должен хотя бы на время успокоиться. Нет, не получается, хандра нарастает. Так и до больницы недолго, а это позор – в его-то возрасте!
Выяснилось, что личное присутствие вызвано тем, что сотрудники наблюдали явления, связанные с природными факторами, в частности, водой Карского моря, для чего требовались обязательные осязательные ощущения – на месте, на берегу, у воды. При этом ощущения сравнивались. Восемь раз в день Джо Иваныч и трое сотрудников шли к воде, опускали туда руки, снимали показатели, которые автоматически обрабатывались, и возвращались. Вот и вся работа. Эти встречи у водопоя, как их называл (а) мэн–вумен (ее или его звали Иван д'Марья Винценто Stuff), быстро приелись Джо Иванычу. Он еще раз пару раз приласкал Май Натальевну и больше не захотел, да и та охладела. Джо Иваныч ловил себя на том, что начинает потихоньку ненавидеть коллег, Иван д'Марья, почувствовал (а) это и обнадежил (а), что через пару недель все нивелируется. Главное, чтобы нравилась работа, а не люди. Помогает также хобби, они тут все хоббируют: Бертгерт плавает в океанариуме с крокозаврами, надеясь на красивую смерть, хоть и знает, что системы безопасности не допустят этого, Май Натальевна собирает на берегу так называемые Chicken Gods, куриных богов, то есть камешки с дырками, занятие, пришедшее из глубины тысячелетий; она собрала их уже восемьсот с лишним, а цель – тысяча.
– Мое хобби веселей, – сказал (а) Иван д'Марья, – я хожу в найтклуб, он здесь довольно приличный, и один вечер мэнствую, а другой вумэнствую. Очень бывает смешно смотреть, как ревнуют мои партнеры: мужчина к женщине и наоборот. Но все это, конечно, игра, когда вы последний раз видели ревнивого человека?
– Лет сто назад.
– То-то!
У Джо Иваныча тоже раньше было хобби – полировать вручную кваэдры, доводя их до абсолютной шаровидности. Но в том-то и дело, что он остыл к этому.
Он остыл ко всему.
Он сменил внешность, работу, место житья, но тоска не отступала, томила душу, и он никак не мог понять, в чем причина. И когда однажды, глядя в бездонную воду, подумал о самоубийстве, понял: пора сдаться врачу.
Врачом Джо Иваныча уже сорок с лишним лет был Петр Паблич Chmo, всегда спокойный и рассудительный человек. Джо Иваныч не консультировался с ним лет пятнадцать, не было повода. И вот связался, Петр Паблич через полчаса появился – зримый и осязаемый, хоть и находился бог весь в каких далях. На этот раз он был шоколадного цвета, с голубыми глазами и с бородкой, завитой на сотню косичек. Джо Иваныч даже не успел ему ничего сказать, Петр Паблич наставил на него метрометр и пробормотал:
– Все ясно, все ясно…
– Что ясно?
– Забывателем пользовались?
– Конечно. Дурные воспоминания укорачивают жизнь.
– Расхожее, но недоказанное мнение.
– Считаете, что я хочу вспомнить что-то плохое?
– Мне кажется, да. Сейчас, кстати, просто какая-то эпидемия, не вы один такой.
– А что именно я хочу вспомнить?
– Вы меня спрашиваете? У нас же, как всегда, сначала придумают препарат, а антипрепарат – через пару тысяч лет. Забыватель есть, вспоминателя не имеется, увы. Есть программа ассоциаций, она активирует дирекшены к забытому, иногда это помогает. Но дело трудное, долгое, хлопотное.
– Мне некуда спешить.
– Тогда попробуйте. Программа здесь, – Петр Паблич коснулся пальцем виска Джо Иваныча, внедряя программу, а потом дружески похлопал его ладонью по колену. Джо Иваныч едва удержался, чтобы не убрать колено из-под этой мертво-живой руки.
Тем же вечером Джо Иваныч активировал программу и сконнектил ее с запрошенными ресурсами. Все было основано на фактах и событиях его собственной жизни. Мелькали города, облака, моря, люди, леса, животные, но сердце Джо Иваныча билось ровно.

Долго ли, коротко, прошло одиннадцать или двенадцать лет. Джо Иваныч с удовольствием работал и еще с большим удовольствием хоббировал, теперь его хобби было: найти свою боль.
Иногда казалось – вот–вот, вот–вот… – но Джо Иваныч усилием воли сворачивал: он не хотел слишком быстрой развязки, он почему-то желал продлить предболевую муку.
Но однажды не хватило терпения, он углубился в предложенный дирекшен…
И – будто пронзило.
Он увидел.
Он вспомнил.
Горечью, печалью, грустью, тоской сжалось сердце.
Это было лет восемьдесят с лишком назад. Тогда он был с седьмой своей женщиной, вместе с которой они к тому времени съяйцевали трех детей (сейчас их восемнадцать от разных женщин, плюс пятьдесят четыре внука, двести восемьдесят с чем-то правнуков и неучтенное количество правправнуков, расселенных по всей густонаселенной Вселенной).
Было какое-то празднество, Джо Иваныч радовался, пил хмелину, курил кряк, и тут появилась Она. Кто она была, откуда появилась, никто не мог сказать. Джо Иваныч приблизился, сканировал и узнал сам. Ее звали Олла Ондрич Forgetmenot.
Они сразу поняли, что нравятся друг другу.
Олла даже удивилась:
– Ого, как меня на тебя повело!
– А как меня повело! – в ответ засмеялся Джо Иваныч.
Однако, программы совместимости, заложенные в них и включившие свои радары, увы, известили Джо Иваныча и Олу, что уж кто на свете меньше всего подходит друг другу, так это как раз они. К тому же, у обоих были матримониальные и социальные обязательства, работные контракты. Все говорило о том, что симпатия ни на чем не основана, случайна, потенциально мешабельна. И самое лучшее – тут же расстаться, едва встретившись.
Но произошло странное: они взялись за руки и нырнули в кусты. Джо Иваныч вспомнил эти багряно-голубые кусты с мерцающими стрекалями на листьях. Не говоря ни слова, они начали целоваться, то и дело отрываясь, глядя в глаза друг другу и говоря:
– Это невозможно.
– Конечно, невозможно.
– Тогда зачем?
– Не знаю.
И продолжали целоваться старинным способом, только ртом, без участия обычно задействованных в этом процессе частей тела.
– Сейчас, – сказала Олла. – Подожди.
Она пошла за хмелиной. Джо Иваныч видел, как ее подхватил под руку какой-то мужчина и повел в сторону, а потом вдаль. Она оглянулась. Но только один раз. Она оглянулась один раз – и все. И Джо Иваныч не побежал, не ухватил ее за руки, не сказал всего, что мог сказать.

Лет пятнадцать или двадцать он почти не вспоминал об этом эпизоде – мало ли какие случаи подсовывает жизнь! А потом вдруг вспомнил. И еще раз. И еще. Через тридцать лет это превратилось в болезнь. Каждый день Джо Иваныч вспоминал Оллу и думал: дурак, я упустил женщину, которая нравилась мне, как никто. С которой я мог бы прожить всю жизнь и умереть в один день! И плевать на все футуроскопы, которые пророчили обратное – они тоже ошибаются!
Джо Иваныч не выдержал, нашел Оллу, что было, конечно, нетрудно, послал нейтральное сообщение, но она обо всем догадалась и через час сидела перед ним, причем сама, в формате один в один, то есть вживую.
Но после нескольких минут сентиментального и бурного разговора, они вдруг резко замолчали. И поняли: ничего не будет. То, что было тогда, в багряно-голубых кустах, могло продолжиться, но именно только тогда, не сейчас. Упущено. Не вернешь.
Тогда-то Джо Иваныч и прибегнул к недавно изобретенному забывателю, и стер это тяжелое, грызущее душу воспоминание. Все можно поменять в этом мире, кроме прошлого – прошлых ошибок, неприятностей, потерь. Современный человек, если его лишить бесконечных, ничем не ограниченных возможностей менять одно на другое, чувствует себя несчастным, Джо Иваныч несчастным быть не хотел.
То есть он думал, что не хотел.
А теперь каждый вечер, то есть условный вечер, все перепуталось в этом мире, он ложится в постель, вспоминает Оллу, думает об упущенных возможностях, о жизни, пошедшей наперекосяк, вспоминает кусты с мерцающими стрекалями, и плачет, тоскует… Ему больно, но он ни за что на свете не откажется теперь от этой боли. Коллеги присматриваются к нему, не в силах проникнуть в его непроницаемые лакуны, чувствуют беспокойство. По правилам корпоративной и человеческой этики Джо Иваныч должен с ними поделиться своими мыслями и эмоциями, но он не хочет делиться, зная при этом, что поступает плохо, однако странным образом это его злорадно веселит.
Май Натальевна даже влюбилась в него – женщины так и не отучились влюбляться в мужчин, имеющих загадку, эта загадка их онтологически тревожит, будто закрытая комната в доме, где ты живешь или хочешь жить, древним инстинктом они желают ее открыть, узнать, а потом присвоить ее или надсмеяться над нею.
Ничего, думает Джо Иваныч, пусть помучается. Пусть узнает, как это прекрасно – мучиться.

Фантастика 03. Победа

ПОБЕДА

Будь проклят тот день, когда они решили свернуть к этой безжизненной планете, этому куску камня величиной в 9/10 Земли!
Два старателя, Гай и Василий, сидели возле мертвого корпуса корабля и переговаривались, хотя и так все было ясно. Но молчать было слишком невыносимо.
– Ты, блин, водила хренов, штурман–недоучка, скажи мне, какая вероятность, что при посадке откажет генератор? – вяло спросил Гай.
– Сам водила, сам штурман, – ответил сначала Василий на ругательство, а потом уже по существу: – По статистке один к двадцати.
– Ага. Не зря учился восемь лет, да только не тому, чему надо!
– А ты вообще ничему не учился, Гай.
– Моя учеба – жизнь. Ладно, скажи еще: какая вероятность, что откажет и запасной генератор?
– Один к тысяче. Примерно.
– А что откажет резервный?
– Об этом я слышал раз или два, значит – один возможный случай на нескольких сотен тысяч.
– Красота! А вероятность отказа четвертого, аварийного генератора?
– Ноль. Такого никогда не было.
– Это приятно! – Гай с удовольствием сплюнул бы, но не хотелось созерцать собственный плевок на забрале гермошлема. – То есть мы даже не одни из миллиона или миллиарда. Нас вообще не должно быть. Что, собственно, и произошло. Мы теперь ноль. Осталось жрать консервы и ждать смерти, вот и вся наша жизнь. Связи нет, радаров нет, ничего нет. И никто никогда нас не найдет: никто не ищет то, чего не терял.
– Ты хотел бы, чтобы у браконьеров на борту была буква «Б»? А у нас, у старателей, «С»? – спросил Василий. – И чтобы мы регистрировали свои позывные – вдруг нас потеряют таможенные патрули?
– Я ничего уже не хочу, только сдохнуть! – огрызнулся Гай.
– Тебе легче, когда ты ругаешься?
– Мне обидно! – выкрикнул Гай. – В кои–то веки напали на жилу – и на тебе! За один рейс мы могли стать богаче всех богачей Вселенной!
Василий оглянулся на красноватый песок, усыпанный, куда ни кинешь взгляд, глазуритом. Мириады плоских камешков самых разных цветов и оттенков, но одного химического состава, тут даже и лабораторного анализа не потребуется, мало ли они с Гаем держали в руках таких камней! То есть не таких, но похожих. Это, несомненно, глазурит, самый дорогой из драгоценных камней, доселе известных. Кулоны, броши, перстни и сережки с такими камнями могут позволить себе только очень богатые женщины и мужчины, известно три ожерелья в триста, пятьсот и шестьсот пятьдесят карат, но ни одно из них не принадлежит частному человеку, все в музеях, под усиленной охраной, так же как и отдельные камни весом от ста до двухсот карат. Здесь таких не видно, все камешки в среднем, если на глаз, карат по двадцать–тридцать, но каждый при этом – целое состояние.
И всё при этом ничего не стоит: они никогда этим не воспользуются, потому что никогда не выберутся отсюда. Василий понял это сразу, да и Гай наверняка понял, но не хочет с этим смириться.
Хорошо, что остались внутренние генераторы, позволяющие поддерживать системы жизнеобеспечения в уцелевших жилых отсеках. Впрочем, кто знает, насколько это хорошо – только растянет агонию.

Неделю или две Гай и Василий занимали себя тем, что обследовали корабль и пытались понять, нельзя ли восстановить один из генераторов. Пришли к выводу, который был им известен заранее: нельзя.
Но все же, как выразился Гай, убили время.
Дальше было еще хуже. Они давно уже просмотрели все имевшиеся в накопителях фильмы, прослушали всю музыку, прочли все книги. То есть Василий прочел: Гай предпочитал комиксы. И хотя емкость накопителей позволяла вобрать в себя всю когда–либо существовавшую информацию, но закачкой ее надо было заниматься, причем это стоило денег, легче было время от времени подключаться к сетям и скачивать что–то оттуда за сущие гроши. Теперь этого источника нет. Пришлось Василию приобщиться к комиксам, на что ушло всего несколько дней, а Гай с отвращением взялся читать, но признался, что его затошнило.
Они понимали, что им надо общаться друг с другом осторожно, по минимуму, чтобы отдалить момент наступления той Космической Ненависти, которая известна каждому, кто провел с другим человеком бок о бок много дней, ночей, месяцев и лет. Раньше они были заняты делом, сменяя друг друга на дежурстве, теперь этого дела не было. Поэтому каждый отсиживался в своем отсеке – играя в сто раз переигранные виртуальные игры, занимаясь на тренажерах, строя четырехмерные модели и т.п., сходясь вместе только раз в день, во время обеда, как и раньше.
– Что поделываешь? – спрашивал Василий.
– Ни хрена! – отвечал обычно Гай, даже если что–то поделывал.
Василий не реагировал на грубость: понимал, что Гай только того и ждет.
За время совместного старательства они обо всем уже переговорили, они все друг о друге знали, включая события последнего времени, перед тем, как они встретились: пятилетнюю отсидку Гая в одной из тюрем галактики «Голден Фиш» и расставание Василия с последней женой, причем женой любимой, но – не сошлись характерами, да и разница в возрасте семьдесят с лишним лет что–то значит…
Это были их болевые места, и, когда Гай за очередным обедом сказал: «Интересно, как там поживает твоя женушка?», – Василий понял: началось. Гай хочет ссоры. Не поддаваться. Промолчать. Или ответить что–то вроде: «Я думаю, нормально».
Но вместо этого язык будто сам выговорил:
– А как твой тюремный дружок? Наверно, скучает без тебя?
Гай словно бы даже обрадовался, вскинул на Василия повеселевшие, приободрившиеся глаза и медленно произнес:
– Я тебе говорил тысячу и один раз, что у меня не было в тюрьме дружка? Говорил?
– Нет, – так же медленно и раздельно ответил Василий. – Ты говорил это только тысячу раз.
Глаза Гая наливались зеленью, ладони стиснули край стола.
– Тогда считай, что это – тысяча первый и последний. Если ты еще хоть раз…
Василий собирался бросить едкую реплику насчет того, что, если у Гая не было дружка, зачем об этом твердить тысячу раз, но сдержался. Именно этого и ждет Гай. Не надо доводить до края. Надо уступить. Это было трудно, но Василий сумел преодолеть приступ жгучей неприязни и, весь сразу как–то обмякнув, буркнул:
– Извини. Я погорячился.
Ответного извинения не последовало. Нереализованная агрессия бурлила в Гае, он был недоволен таким исходом. И, помолчав, начал опять, подпуская в голос изрядную долю откровенного ехидства:
– Тебе хорошо, ты учился, читал много, вообще умный. Лежишь там и думаешь свои мысли. А мне, бедному, и подумать–то не о чем.
Василий промолчал.
– Я знаю, ты всегда считал меня тупым жуликом, – не унимался Гай. – Типа того, ему ничё не надо, только баблом забашляться, телку снять, кряка покурить, пивасика тяпнуть и семучек пощелкать!
Гай нарочно заговорил дремучим простонародным языком, который на самом деле ему вовсе не был свойственен, он пообтесался в жизни и был переимчив, хорошо понимал, где, когда и как следует себя вести, умел соблюдать правила стратума, в котором оказывался. Он знал, что это раздражало Василия.
Но Василий опять сдержался, тем более, что он закончил есть. Встал, поблагодарил Гая за компанию и удалился в свой отсек.
Вскоре ему послышался какой–то шум.
Он вышел.
– Персики! Мы любим персики! – задорно то ли пел, то ли кричал вдали Гай.
Василий обнаружил его в продовольственном боксе. Гай хватал банки, читал надписи и вопил:
– Почему, интересно, ананасов осталось семь дюжин банок, а персиков только три? Потому что наш Василий любит персики! Но я тоже люблю персики! Только я стараюсь по–честному! Я вижу, Вася берет персики, ладно, возьму ананасы или абрикосы. В следующий раз у Васи проснется же совесть, он поймет, что борзеет и возьмет ананасы, чтобы мне досталось немного персиков, только хрен–то вот, была охота удружать тупому лоху! Я лучше схаваю все персики, а уж потом перейду на то, что останется, а тупой Гай пусть облизывается!
– Перестань, – сказал Василий. – Если хочешь, я больше не возьму ни банки персиков.
– Не надо фраериться! Какой он добрый! Или хочешь сказать, что ты лучше меня? – Гай вперился в Василия глазами, цвет которых приближался уже к капуцианскому малахиту. Это была предпоследняя краска спектра его гнева, дальше была чернота и неуправляемость, Василию довелось это наблюдать в одном космо–пабе, зависшем между Игнией и Мабинором, когда Гай решил поучить уму–разуму компанию из пятерых старателей, задевших его неловкой шуткой. И, кстати, поучил, хоть с потерями для себя, но и всем пятерым изрядно досталось.
– Я не лучше, – процедил Василий. – Я просто предложил. Ты недоволен, я хочу восстановить справедливость.
– Ага! Значит, ты признаешь, что несправедливость была? С чьей стороны, корешок, шепни мне на ушко?
– С моей.
– Признался! И думаешь, тебе это так сойдет? Морду бьют за такую подставу, понял? Тебе не привыкать, тебе ведь била морду твоя Ванилья, когда ты начал рыдать, что она от тебя хиляет с третьей световой скоростью! Сам признавался!
Василий не мог вытерпеть этой подлости. Да, он признавался – как другу, как мужику, как… Да и само упоминание Ванильи резануло сердце.
– Не смей своим поганым ртом произносить это имя! – сказал он.
– О, тля! – радостно заорал Гай. – Он даже и ругается как учительница! И ведь не потому, что ты такой воспитанный, а знаешь, почему? Потому что ты хочешь меня уесть! И это второй повод начистить твое табло!
– А мне и повода не надо, кроме твоей мерзкой рожи! Она сама так и просится! – выкрикнул Василий, выбрасывая кулак вперед и с удовольствием чувствуя удар костяшек о твердую скулу Гая. Гай пошатнулся, но тут же выпрямился и напал на Василия.
Началась драка.
Оба были умелые бойцы, поэтому дрались недолго. Это только в кино дерутся по десять и больше минут, нанося такие удары, от которых каждый должен неоднократно скончаться. На самом деле два–три удачных попадания в жизненно важные органы, и вот уже оба лежат на грудах банок, ящиков и упаковок, морщась и еле шевелясь. Гай, опираясь спиной, начал вставать первым. Василий тоже поднимался. Гай обернулся и увидел на стеллаже стойку с лучестрелами. Красный индикатор на одном из них показывал, что оружие готово к бою. Гай протянул к нему руку.
– На здоровье, – Василий еле шевелил разбитыми губами. – Только если ты меня убьешь, останешься один.
– Я этого и хочу, – заверил Гай. – Зато проживу вдвое дольше за счет твоих продуктов, которые не придется схарчить тебе!
– Ты не проживешь и месяца, отравишься или застрелишься с тоски. И ты сам это знаешь, – сказал Василий.
Да, Гай это знал. Да и кто не знал, что такое Космическое Одиночество. Но соглашаться с очевидным ему не хотелось.
– Ничего, я дождусь, когда меня отыщут, – он направил лучестрел на Василия.
– Вероятность минус восемь в минус четвертой степени, – сказал Василий.
– Заткни хайло, умник! Что, страшно умирать?
– Нет. Наоборот, ты окажешь мне услугу. Сам я еще не готов, а ты выстрелишь и все кончится. Я отмучаюсь. Спасибо тебе, Гай.
Гай явно не ожидал такого поворота. Он от всей души хотел прикончить Василия, но вовсе не желал, чтобы тому было хорошо. А получается…
– Сволочь, – сказал он, швыряя лучестрел обратно на стеллаж. – Один–ноль в твою пользу. А это все мы поделим.
И они целый месяц – опять нашлось занятие – делили поровну продукты, предметы гигиены и все прочее, включая ручное оружие, хотя непонятно, зачем каждому по четыре лучестрела, две ультра–базуки и целых восемь волнометов. Волнометов, кстати, было семнадцать, на два не делилось, пришлось один уничтожить.
Наконец все было поделено и Гай заявил, что единственное желание, которое у него осталось – никогда больше не видеть Василия.
И они действительно не встречались полторы недели. Обедали у себя. В пространство не выходили – только душу травить.
Но однажды Василий услышал какое–то постукивание, доносившееся со стороны столовой. Выждав некоторое время, он пошел туда. Нет, Гай не обедал и не намекал тем самым, что готов вернуться к прежним совместным трапезам, он подбрасывал игральные кости–шестигранники. Одна из самых древних забав, известных человечеству.
– Я хочу отыграться, – сказал Гай. – Один–ноль в твою пользу, ты не забыл?
– Хорошо, сыграем. Но, может, во что–то другое? Более интеллектуальное?
– Если ты опять начинаешь меня злить, я в этот раз не промахнусь. Лучше месяц без тебя, чем три года с тобой, таким говнистым.
– Ладно, не буду говнистым. Играем в то, что есть.
– Ставки?
Василий пожал плечами:
– На деньги нет смысла, на глазуриты тем более.
– На продукты! Ты проиграешь все и сдохнешь естественной смертью. Такая маза меня устроит, я на одной мысли, что обул лоха, проживу всю оставшуюся жизнь!
И началась игра. Они притащили наборы продуктов, следя, чтобы все было одинаковое и в равном количестве, начали делать ставки и поочередно бросать два кубика. Банка против банки, пакет против пакета, коробка против коробки. Увеличивать ставки оба опасались. Выигрыши чередовались с проигрышами, то несколько раз подряд выигрывал Гай и бурно восторгался, то наступал черед торжествовать Василию, но он старался радоваться умеренно, чтобы не злить Гая.
Несколько суток подряд они играли, наслаждаясь новизной ощущений, азартом, они подначивали друг друга, переругивались, сердились и ликовали – и, возможно, никогда так не были близки друг другу. Но наступил момент протрезвления. Уставшие, охрипшие, с усталыми плечами, будто они грузили что–то тяжелое, со скрюченными в контрактурной судороге ладонями, они осмотрелись и увидели, что у каждого продуктов не убыло и не прибыло.
– Так и будет, – сказал Василий. – Генератор случайных чисел в бесконечности предполагает нулевой результат. Надо ограничиться или количеством бросков или временем. Тогда есть шанс, да и то в пределах одного сеанса игры, а потом…
– Разберемся! – прохрипел Гай, вставая и шаркающими шагами удаляясь в свой отсек.
Они отоспались, пришли в себя, и начали заново. Условились играть по десять часов с перерывом на обед. И ровно в девять вечера заканчивать.
Это привело к тому, что Гай к девяти часам оказался в выигрыше: три банки консервов, две упаковки галет, один гигиенический пакет. Он был счастлив.
На другой день ему опять повезло, добавилась одна банка, один пакет, две коробочки с концентратом. Гай сиял.
На третий день он проиграл две банки и три коробочки. И помрачнел.
Но на четвертый опять выиграл.
А на пятый опять проиграл.
Это длилось около двух лет. Они стали виртуозами: выяснилось, что и в кости можно играть умеючи. Поместить их определенным образом в ладонях, определенным образом встряхивать, бросать – все в рамках правил, но все чаще выпадали максимальные цифры, иногда бывало – по десять раз кряду у обоих. Правда, малейшее неловкое движение мизинца, доля секунды промедления, и – проигрыш одного, выигрыш другого.
Выигрыш Гая доходил до восемнадцати предметов, это был для него праздник, он даже запел старую тюремную песню:
Ваганка, все ночи, полные огня,
Ваганка, зачем сгубила ты меня?
Ваганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант в твоих стенах.
Непонятно, чем близка была ему эта песня: он никогда не бывал в Ваганке, межгалактической тюрьме для смертников, а потом, после отмены смертной казни, для бессрочников.
А самый крупный выигрыш Василия составил пятнадцать предметов, чему он нисколько не радовался. Он давно уже понял, что игра бессмысленна, но опасался предложить Гаю бросить ее: похоже, тот уже не мыслил без нее жизни.
Но вот однажды, когда в очередной раз они сыграли по нулям, Гай спросил:
– А когда мы начали?
Василий, следивший за ходом времени, ответил: два года назад.
– И какого черта? Ведь это голый номер! Ты ведь знал об этом? Знал?
– Догадывался, – уклончиво ответил Василий. – И даже говорил тебе об этом.
– Догадывался он! Говорил! Надо было яснее говорить!
Василий ждал вспышки гнева, но Гай, посидев некоторое время, встал и молча ушел.
Это насторожило Василия. На всякий случай он заперся в своем отсеке. На другой день, явившись в столовую, имея на всякий случай во внутреннем кармане волномет, он не увидел там Гая. Подождал около часа, Гай не явился.
– Ты где? – спросил Василий по переговорнику.
– Иди на! – послышалось в ответ.
Василий понял, что ресурсы общения исчерпаны. Надо учиться одиночеству.
Он когда–то увлекался релаксирующей медитацией и решил возобновить занятия, но уже более серьезно, так, как это делали древние йоги, доводившие себя до нирваны. Это было бы неплохо – впасть в нирвану, в состояние, которое одновременно и жизнь, и смерть, и вместе с тем, ни жизнь, ни смерть. Блаженное ничто, наполненное великим смыслом исчезновения смыслов.
Василий занимался каждый день по шесть–восемь часов, достигая все лучших результатов. Гимнастическая часть далась легче всего, но он уже стал ощущать и некоторую легкость духа. Это его приободрило: появилась реальная цель.
Однажды, занимаясь, он посмотрел в иллюминатор и увидел: Гай в скафандре сидит на красном песке и складывает камешки в кучки, сортирует их.
Василий включил связь и услышал:
– На этот камешек я куплю водный корабль, большой, как остров. А на этот – две дюжины разноцветных красавиц с Феминервы. На этот – настоящее персиковое дерево. Никаких аналогов, только настоящее. А к нему, конечно, сотню кубометров настоящей земли. Я закажу настоящий дождь. И может, увижу настоящего червяка…
Он сошел с ума, понял Василий. Он опасен. Но, как бы то ни было, его надо попробовать вылечить.
Надев скафандр, Василий вышел из корабля, держа наготове лучестрел.
Но и у Гая был лучестрел, который он тут же схватил, закричав:
– Не подходи! Это все мое!
– Гай, ты давно сидишь здесь. Это опасно. Надо отдохнуть.
– Ага! Я пойду отдыхать, а ты все это прикарманишь и притыришь! Скройся, не то стреляю!
Василий счел благоразумным уйти в корабль.
Семьдесят с лишним часов, до конца светового дня он наблюдал за Гаем. Начало смеркаться. Гай все так же сортировал камешки и бормотал, размышляя вслух, что он купит. Его пожелания, как и у всех людей, оказались ограниченными, тогда он пошел по второму кругу, словно забыв, что уже мысленно купил приобретаемое заново.
И вдруг он повалился на бок.
Все ясно, кислородное голодание.
Василий выскочил из корабля, побежал к Гаю.
Рука Гая потянулась к лучестрелу, но замерла: у него уже не было сил.
Несколько дней Василий выхаживал Гая, кормил, поил, веселил глупыми рассказами. И добился своего: Гай поправился не только физически, но и духовно.
– Если я опять рехнусь, пристрели меня, – мрачно сказал он.
– Нам просто надо быть вместе.
– Тогда я рехнусь еще быстрее.
Как–то, когда Гай заснул, Василий вышел в открытое пространство.
Оглядел россыпи бесценных глазуритов. Именно бесценных, то есть не имеющих никакой цены.
Он сел и стал составлять из них узор. Камешек к камешку, камешек к камешку…
– Похоже на рябуха, – услышал он голос и вздрогнул.
Гай стоял над ним и рассматривал то, что получилось. Действительно, похоже на рябуха, хотя Василий не собирался изображать что–то конкретное.
– Не руки, а крюки, – насмешливо сказал Гай.
И тоже взялся за камешки. У него рябух вышел намного лучше. Но и Василий подправил свою мозаику, его рябух тоже получшел. Они стояли, смотрели, сравнивали.
– Отстой! – оценил Гай творение Василия.
– У тебя не лучше, – обиженно отозвался Василий.
– Я с детства рисую рябухов и они выходят, как живые.
– А я пентавров умел лучше всех, – сказал Василий.
И начал выкладывать из камешков пентавра.
Гай занялся тем же.
Так они тешились несколько недель, заполнив все пространство возле корабля различными изображениями.
Но потом и это прискучило.

Как–то Гай сидел, выкладывая из камешков ровный ряд. А потом еще один. И еще один. И еще, еще, еще. К исходу дня у него получилась дорожка шириной около фута и длиной в два человеческих роста.
– Ну и зачем? – спросил Василий.
– Выложу тропинку и буду по ней ходить. А тебя не пущу.
– Я сам могу выложить тропинку.
– Моя по любому будет длиннее! – заявил Гай. – Спорим?
– На что?
– На все! На жизнь! Спорим, что моя дорожка будет длиннее, если выкладывать ее до тех пор, пока кто–то из нас не откинется. То есть ты.
– Ладно, – не утерпел Василий и принял вызов. – Даже с учетом форы я обгоню тебя уже через пару дней.
– Никакой форы, разрешаю построить столько же! А потом начнем.

Возможно, дальнейшее было безумием, но Гай и Василий не думали об этом. Они выкладывали свои дорожки днем и ночью, прерываясь только на сон и еду. То Гай обгонял, то Василий, то Василий, то Гай. Дорожки уходили все дальше, половину рабочего времени занимал теперь путь к тому месту, где накануне закончилась работа. Они стали брать с собой запасы еды, кислородной эмульсии, переносные колпаки, где ночевали…
Однажды Василий заболел. Как ни совершенны стали медицинские препараты, организм без ежегодных обследований и корректировок дает сбои. Неделю Василий пролежал в поту и бреду, а когда выздоровел и пришел к своей дорожке, почему–то надеялся, что Гай не уйдет слишком далеко, не воспользуется ситуацией. И ошибся: тот, наоборот, удвоил старания, его согбенная фигурка виднелась в полумиле отсюда.
– Думал, я буду тебя ждать? – захихикал Гай. – Нет уж, братец, тут вопрос жизни и смерти!
Василий стиснул зубы и начал работать так рьяно, что уже через неделю приблизился к Гаю, а еще через два дня почти догнал… А потом и перегнал. А потом его опять догнал Гай…

Через пару сотен тысяч лет на этой планете и в этом месте приземлился барражирующий корабль неочевидного наблюдения. Из него вышли двое. Один, поменьше, нагнулся, поднял горсть камешков и сказал женским голосом:
– Когда–то им не было цены.
– А теперь ими даже не облицовывают тротуары – слишком убого выглядит, – ответил мужской голос.
Они осмотрели мозаичные изображения.
– Какие–то существа, – сказала женщина.
– Да, что–то древнее, – ответил мужчина. – Я что–то подобное видел на картинках.
Потом они выбрели на дорожки и пошли вдоль них – осторожно, чтобы не повредить: каждая из дорожек была не шире человеческой ступни.
– Какие–то жмуравьи поработали? – предположила женщина. – Но зачем?
Дорожки тянулись через пологие холмы, ровные и одинаковые.
И вот они увидели две фигуры в скафандрах, лежащие друг возле друга, поперек, словно соединив собой две тропинки, одна из которых была на локоть длиннее.
– Дети? – удивилась женщина?
– Люди. Они были такие.
– Да, я знаю. Есть такие и сейчас, но я никогда не встречала их близко. А что они делали?
Мужчина, подумав, сказал:
– Вряд ли эти дороги имеют практическое или декоративное значение. Скорее всего, они соревновались.
– Да, наверное, - сказала женщина. - Они так лежат, что непонятно, кто победил.
– Оба, - сказал мужчина.

Фантастика 02. Ро Мао и Жюль Этта

Еще один фантастический р-з.
РО МАО И ЖЮЛЬ ЭТТА
Это случилось, давно, много десятков тысячелетий назад.
На далекой планете Вероломна существовали две равноуважаемые корпорации: Мани Текки и Копы Летти.

Это случилось, давно, много десятков тысячелетий назад.
На далекой планете Вероломна существовали две равноуважаемые корпорации: Мани Текки и Копы Летти.
Впрочем, пожалуй, стоит рассказать с самого начала.
А началось с того, что некий трансгалактический корабль, управляемый старым и мудрым капитаном Са Ва Офф, потерпел крушение, и выжили только трое: сам капитан, штурман Отдам и филюрщица Ива. Увидев землю, где сами по себе цветут яблони и груши, плывут приятные туманы над реками, светит нежаркое солнце, гуляют животные, исполненные очей, кушающие не друг друга, а только местную жирную траву, старик капитан прослезился от умиления и наказал Отдаму и Иве счастливо и бессмертно жить в этом раю. Бессмертно – потому что у обоих в телах бились регенерирующиеся сердца, прочие ткани тоже были восстанавливаемыми за счет особого питания, включающего в себя все необходимые для бессмертия компоненты.
Учитывая гибель прочих членов экипажа, припасов хватило бы надолго, практически навсегда. При этом Са Ва Офф категорически, на правах командира, запретил молодым людям трогать местные фрукты и овощи, не говоря уж о животных. Он знал, что вещества, содержащиеся в них, разрушат жизнеобеспечивающие системы Отдама и Ивы, а самое главное – нейтрализуют циркулирующую в крови субстанцию на основе бромистого кретила, которая вводилось всем дальнолетчикам во избежание сексуального дискомфорта.
И все бы хорошо, они ладно и мирно прожили так пару тысяч лет, левитируя над планетой, любуясь ею, но однажды некое летающее пресмыкающееся попало на корабль-ковчег, понравилось Иве, согрелось на ее груди, а потом соскользнуло на высокую крону яблони, выбрало спелый красный плод и с таким удовольствием хрустнуло им, что у Ивы вожделеющей оскоминой наполнился рот. Пресмыкающееся исчезло, вильнув на прощанье хвостом и как бы приглашая последовать за собой. Ива не удержалась, слетала за парой яблок – себе и Отдаму. Они вкусили, тут же в них забродили соки, уничтожившие действие бромистого кретила, Отдам и Ива увидели друг друга как мужчина и женщина. И, естественно, после нескольких лет голодухи, набросились друг на друга, и такой меж ними был яростный грех, что они свалились на заемлю, а Са Ва Офф, оставшись наверху, злорадно прокричал им, что назад пути нет, теперь народятся дети, которые будут вечно работать и убивать друг друга.
Так оно и случилось. Первенцы Коэн и Абель выросли, обзавелись хозяйством, то есть частной собственностью, а она ведет к прогрессу, но не доводит до добра, поссорились из–за пустяка, а дальше, как говаривали еще в достаринную старину: «Тот мастер, кто первым выхватит бластер». Первым выхватил Коэн. При этом, чем занимались их жены, история умалчивает. В истории записано, что Коэн обиделся на Са Ва Оффа, поэтому и прикончил Абеля. Устные же предания донесли другой сюжет: жена Коэна сказала ему однажды: «Почему у жены Абеля три ожерелья из мутраперла, а у меня только два? Неужели он богаче тебя?» Коэн ничего не ответил, пошел и убил брата, что гарантировало – теперь Абель не будет богаче. В этом сюжете все понятно и логично, нам он кажется более достоверным. Иначе какой–то абсурд: обидеться на одного, а прирезать другого.
Впрочем, жизнь вероломновцев всегда была несколько абсурдноватой.

Пошли бесконечные распри и войны по всей Вероломне, где люди стремительно плодились и размножались. Особенно ожесточенно бои велись за тот клочок земли, где, по преданиям, приземлился корабль обетованный, от которого давно уже не осталось ни частицы праха, и немудрено: его там никогда и не было, он по–прежнему зависал в небесах с одиноким и печальным Са Ва Оффом. Битвы были самоотверженными, кровопролитными и бессмысленными. Пожалев людей, Са Ва Офф послал своего виртуального двойника, только помоложе, с приятной внешностью. Он назвал его Крест–Ось, подразумевая, что двойник скрестит народы в примирительном единении и восстановит Ось мира. Но, увы, обезумевшие люди, скрестили его самого с двумя деревянными палками, прибив к ним гвоздями. Пришлось Са Ва Оффу забрать его обратно, плюнув, образно говоря, на людей.
А у тех еще больше разгорелась распря – явление Креста–Оси явилось дополнительным катализатором, но, конечно, не в нем было дело, а в тех, кто это явление либо признавал, либо отрицал, либо допускал частично. Теоретические споры перетекали в практическую плоскость, то есть опять–таки в войны. Занятно то, что, если уж люди были такими принципиальными приверженцами идей, они должны были прибегнуть к дискуссиям, диспутам, мирной соревновательности, а в результате – «кто прав, тот и молодец». Ничего подобного. Правота доказывалась не словами, не диспутами, а огнем и мечом, а впоследствии напалмом и ядерной бомбой, причем каждая сторона считала, что жарить неправых, вспарывать им животы и отшибать головенки их детишкам, есть дело благое – они же, сволочи, неправы!
Само собой, дело было не в теории, а в том, что на Вероломне повторилась вечная история: нехватка плодородной земли, чистой воды и вообще ресурсов. Вот из–за них, конечно, а не из–за идей и творилась вся заваруха – вплоть до описываемого нами времени.
А оно, то время, о котором пора наконец рассказать в связи с нашей историей, было уже довольно спокойным. Множество народов и языков постепенно интегрировали друг в друга, через пятнадцать тысяч лет осталось две мега–нации: народ Быд и народ Ло, а потом и они слились, образовав моноэтническое единство Быдло, к коему имели честь принадлежать теперь все вероломенцы.
И, в сущности, последними очагами потенциального антропогенного конфликта остались две конкурирующие корпорации, упомянутые в начале: Мани Текки и Копы Летти. Около половины вероломенцев служили у Маней, остальные – у Копов. Возникали локальные конфликты, которые в любой момент могли привести к тотальной войне, грозящей планете непредсказуемыми последствиями, как обычно говорится в таких случаях, хотя на самом деле последствия вполне предсказуемы. Просто страшно и не хочется думать о них, вот и отделываются агностицизмом.
Меж тем у Маней подрастал юноша Ро Мао, а у Копов расцветали дочь Жюль Этта и сын Гом Летт. Впрочем, Гом уже расцвел, окончил университет, и ему прочили в будущем место главы компании, а пока он был номинально старшим менеджером. Незадолго до его прибытия произошло объединение двух компаний внутри корпорации Леттов. Младший брат по имени Клава Коп Летт слил в доверчивые уши старшему брату, отцу Гом Летта, информацию о скором падении акций его компании, наивный брат стал спешно от них избавляться, а старший перекупал через подставных лиц. И отец Гом Летта разорился, после чего через четырнадцать лет скоропостижно скончался. Естественно, королева вместе с остатками активов компании, перешла к Клаву Коп Летту, став заодно его женой, что было вполне обычным и практичным в то время. Но Гом Летт прицепился к этому пустяку и доставал всех глупыми разговорами, косил под психа, сводил своими приколами нареченную невесту Похмелию, дочь старшего управляющего корпорации, имя которого история не сохранила, то ли Радий, то ли Полоний. Ну, пусть будет Полоний. На самом деле причины такого поведения Гом Летта заключались вовсе не в печали об отце, а в нежелании работать. К тому же, его ни с какой стороны не интересовала Похмелия, он был другой сексуальной ориентации, ему нравился креативный директор, моложавый Стебальт.
На фоне этих семейных неурядиц Жюль Этта росла, как одуванчик на полянке, без присмотра, зависала во всемирной, то есть всевероломенской сети, чатилась с многочисленными друзьями, тайком покуривала кряк и занималась любовью с метросексуалом Пар Рисом. Впрочем, любовь тут слово лишнее, Пар Рис скорее ей служил живым тренажером: она хоть и жила преимущественно в виртуальном мире, но потреблять любила все натуральное.
В доме Маней тоже было не все гладко. Ро Мао шлялся по улицам, как простолюдин, увлекался паркуром, глава семейства Кароль Литр, дед Ро Мао, голову сломал, кому передать дела, твердя о своей неспособности управлять гигантской корпорацией. На старшего сына Хотелло была плохая надежда: тот сначала проявил себя дельным управленцем и еще лучшим воякой, усмирив волнения в одной из дальних провинций. Но потом ему встретилась девица Взвесь Демона, и Хотелло, сочетавшись с ней документальным браком, натурально рехнулся, вобрав себе в голову, что жена должна принадлежать только ему. Вся Вероломна тайком потешалась над ним, дивясь такому архаичному поведению, недаром же слова «древность» и «ревность» фактически созвучны. Народ точно выразился в незапамятные времена: «Не бывает одной дырки для одной нырки», – имея в виду мышеобразное юркое животное нырку, которое, действительно, так устроено, что лезет во все дыры, когда хочет есть – и что в этом противоестественного? Но Хотелло этой поговоркой не мог утешиться, преследовал Взвесь Демону нудными попреками, а когда она стала отрицать очевидное – просто так, для юмора, он не понял шутки и как бы случайно прирезал ее лазерным ножом. С одной стороны, это нехорошо, с другой, дело сделано, не поправишь. Кароль Литр пожурил Хотелло и сказал, что теперь не может поставить его на свое место: могут не понять. Были у него еще три дочери с мужьями: Гонорилла, Урагана и Борделиа, вот между ними Кароль Литр решил все и поделить, но не сейчас, а потом – при условии его ненасильственной смерти. Естественно, дочки надышаться не могли на него и впятеро усилили охрану, Кароль Литр блаженствовал и даже почувствовал себя здоровее. На самом деле он обманул дочерей, что было вполне нормально в то время: делить корпорацию он не собирался, она должна была остаться мощной и монолитной.
Поэтому он присматривался к внуку Ро Мао, юноше хоть и взбалмошному, но честолюбивому. Он приставил к нему в компаньоны Сморкуцио, молодого человека новой формации: он и развлекаться умел, и дела не забывал, лихо тратил, но еще лише зарабатывал, специализируясь на промышленном шпионаже и рэкете.
Тем временем президент Вероломны Дюк Оскал объявил очередную инаугурацию: когда–то эта церемония ему так понравилось, что он повторял ее ежегодно вот уже тридцать семь лет подряд. Все готовились к торжественной церемонии, но, однако, в этих приготовлениях был и второй смысл: деструктивные элементы из обеих компаний решили, что самое время для провокаций. Надо учинить какую-нибудь бучу, сочинить какой-нибудь теракт, свалить все на конкурирующую корпорацию и под этим предлогом развязать кровавый и решительный бой. И уничтожить наконец досаждающих соперников. Естественно, Дюку Оскалу донесли об этих планах, но он не мог отказаться от торжеств, это выглядело бы проявлением слабохарактерности, чего он не мог себе позволить. Генетической памятью в нем жило изречение, залетевшее бог весть из каких галактик: «Жуй солому, а форсу не теряй!» Что означало: при любых обстоятельствах будь горд, изящен и привлекателен. Чтобы на тебя все смотрели. А Дюк Оскал это очень любил. Во время одной из предыдущих революций, лет сто с чем–то назад, его схватили и приговорили к расстрелу, Оскал кивнул и спросил: «А сколько будет расстреливающих?» Ему сказали: десять. Оскал огорчился, попросил: пусть будет сто, пусть это будут красивые женщины, и пусть они будут полуобнажены. Из уважения к кровавым заслугам Дюка, его просьбу удовлетворили. Утром он стоял у стены под ясным зеленым небом, тщательно одетый, побриженный, голубая кожа поражала симметричным узором глубоких пор (любая женщина захочет сунуть в любую из них шаловливый мизинчик), покров головы отливал благородной слизью осьмижопа, глаза вспыхивали багряной чешуей чубравого бракона, не говоря уж о чисто мужской встати, которая являла себя, подобно мифическому Володырю, готовому выйти из пучины зыбких недр.
Женщин вывели.
Они вскинули кваркобузы, навели на Оскала. Командующий крикнул: «Пли!»
И они пальнули – в командующего, а потом в гарнизон крепости, где все это происходило, а потом Оскал повел их и еще несколько тысяч перешедших на его сторону воинов в победный поход, названный «Великие сто дней». Возможно, эти сто дней понадобились не для боевых действий, а для того, чтобы благодарный Оскал успел расплатиться любовью с каждой расстрельщицей в своей походной кубытке.
То есть, если Дюк Оскал так смело рисковал своей жизнью, чтобы покрасоваться, то чужими жизнями для него рисковать было и того проще.
Все топ–менеджеры обеих корпораций чувствовали: будет жарко. Ожидая подвоха от противников, они удесятерили свои усилия, чтобы заполонить рынки своей продукцией, вытеснить конкурентов, они нарывались на взаимную агрессию, чтобы приблизить взрыв, потому что все устали от ожидания и напряжения.
Сорок четвертого числа седьмого весеннего месяца в доме Копов Леттов была утренинка в честь именин Клава. На ней заодно отрабатывались системы безопасности, обнаружения разрушающих устройств и одновременно закладка их же, это была подготовка к грядущему празднику у Дюка. Сморкуцио, изменив внешность, проник на эту утренинку, прихватив с собой напросившегося Ро Мао.
В тернистом саду играл музон, гости общались, развлекались, Ро Мао и Сморкуцио косили под своих, Сморкуцио даже наскоро поимел Похмелию, застав ее в отдыхальне, одинокую и почти обезумевшую от постоянных приколов Гом Летта. Были различные веселые конкурсы, в том числе эротическое лото, в ходе которого пары, выигравшие одинаковые номера, должны были показать навыки владения секс–гимнастики и секс–спорта – конечно, на любительском уровне, профессиональные показательные выступления предстояли потом, после удаления из сада несовершеннолетних. Тут–то Ро Мао и увидел Жюль Этту, выигравшую в лотерею какого–то хмыря из нижнего управленческого звена, не верящего своему счастью. Мать Жюль Этты не перечила участию дочери в этих играх, Полоний хотел было запретить падчерице, но вспомнил, что позавчера, накурившись кряка, он сам ее успешно домогнулся, поэтому решил не лицемерить.
Красота Жюль Этты потрясла Ро Мао. Ее мастерство и талант его покорили. Глаза его горели. Сморкуцио опасался, что он выдаст себя: хотя Ро Мао тоже поменял внешность, но известно же – при сильной эмоциональной возгонке начинают проступать подлинные черты подлинного лица. И они проступили. Жюль Этта, хоть и была увлечена, сумела разглядеть эти глаза, запечатлела в свою память лицо Ро Мао. И поняла, что влюбилась. Она оттолкнула от себя партнера, не боясь проиграть – ей стало все равно.
Тут кто–то из охраны заметил Ро Мао. Забили тревогу. Ро Мао и Сморкуцио пустились наутек, включив динамические ускорители, сигая одним прыжком сразу на сотню грейпфутов.
Им удалось скрыться.
Ро Мао после этого перестал спать, есть и мылиться. Это состояние хорошо известно на Вероломне, его давно и успешно лечат, но Ро Мао притворялся здоровым. Только Сморкуцио, верному другу, он признался в своих чувствах, прося хранить тайну. Тот поклялся и в тот же вечер, конечно, все рассказал Каролю Литру. Литр посмеялся, поклакал, курнул кряка и сказал: «Ничего, это возрастное, пусть потешится. Но не спускай с него глаз!»
Это был хороший совет но уже, увы, бесполезный: Ро Мао создал четыре свои копии и, пока Сморкуцио последовательно разоблачал их, пробирался к Жюль Этте. Само собой, они перед этим счатились в народных ресурсах, где легко быть онанимным. Ро Мао, не мудрствуя лукаво, запустил пароль: «Я, Ты, Лото, Спорт, Глаза, Любовь». И Жюль Этта тут же откликнулась: «Да. Палкон».
Ро Мао понял: это назначение свидания. Молодые люди, переживающие любовные страсти и не желающие лечиться (что позволялось в пубертатный период, но только на короткое время, потом применялись директивные или прямо насильственные методы), встречались в месте, называвшемся Палконом. Это архаичное наименование, происхождение его таково: когда–то сооружались клетки из крепких палок, потом сменившихся на металлические, влюбленные помещались друг напротив друга и томились взглядами, разговорами, взаимными чувствами. При этом, конечно, никакого контакта: смысл не в обладании, а воздержании. Прошедшие через такие ощущения говаривали, что это круче кряка.
Ро Мао и Жюль Этта провели друг против друга много времени, изнемогая, задыхаясь, истекая словами, взглядами, устричными всхлипами открывающихся и закрывающихся пор.
Они знали, что помимо медицинских средств лучшее средство от этих мук – брак. Терзаться хорошо раз, другой, третий, но потом наступает привыкание, потом ломка, это невозможно вынести – так зачем же до этого доводить? Можно, напротив, ускорить процесс: в следующий раз встретиться не на палконе, который так устроен, что не позволяет достичь друг друга – входы с противоположных сторон, выходов к любимому или любимой нет, а в специальных лав–загонах. Когда чересчур возбужденному человеку говорят «не загоняйся», то именно эти загоны имеют в виду. Влюбленный и влюбленная входят в замкнутое пространство, из которого невозможен выход какое–то время. Чем больше любовь, тем дольше испытание. Задача: находясь в непосредственной близости, не касаться друг друга, будучи при этом лишенными одежды. Если же кто–то из влюбленных не выдерживал и горячечно набрасывался, его (или ее) с презрением отталкивали (после совершившегося контакта): такая невоздержанность служила доказательством слабоватенькой любви.
Ро Мао и Жюль Этта, не откладывая, назначили свидание на другой же день, в одном из загонов зоны «В», славившейся жесткостью своих нормативов.
Что они пережили за долгие три или, по свидетельствам некоторых историков, целых четыре часа, не поддается описанию. Но они доказали свою любовь и после этого словно ошалели, не могли ни о чем думать, кроме друг друга. При этом, связавшись в сети, они решили больше не встречаться. Только тогда любовь их будет вечной, только тогда их души будут гореть и сиять, как это свойственно голодной душе, сытая же душа не горит и не сияет, она лоснится, как плюшевое кресло в гостевальне, которое протирают десятилетиями сотни праздных седалищ.
Ро Мао поведал Сморкуцио о том, что с ним происходит. А у того, человека мудрого, созрел некий план, и этому плану решение Ро Мао могло помешать. Дело в том, что на празднике в доме Копов Летти Сморкуцио снюхался со Стебальтом, чего он давно желал. Он предложил Стебальту перейти в корпорацию Маней за хорошие бонусы. Это укрепило бы корпорацию Маней, опрокинуло бы корпорацию Копов и прекратило бы вражду. Стебальт выдвинул встречное предложение: Сморкуцио переходит к Копам – тоже за солидные бонусы. И Копы опрокинут Маней, и наступит мир.
Не договорившись, они разошлись, чтобы подумать над встречными предложениями. И на другой день, как раз когда Ро Мао и Жюль Этта мучились в палконах, они встретились, и Сморкуцио поделился гениальной идеей:
– Послушай, Стебальт, похоже, наш Ро Мао вклепался в вашу Жюль Этту. Если они поженятся – что это будет значить?
– Что это будет значить?
– Что наши корпорации сольются. Мы с тобой поимеем тройные бонусы, потому что война обескровливает, а сотрудничество обогащает. Я хочу подсунуть Каролю Литру идею объявить на празднике Дюка о помолвке. Тогда не будет терактов, стрельбы и прочих неприятностей. Давно пора поумнеть! Мы разные производители, но потребитель–то у нас один. Мы за него сдуру бьемся, и это глупо. Один производитель – и единая потребительская масса, это же рай земной!
Стебальт сразу понял глубину идеи Сморкуцио и со своей стороны пообещал, что нашепчет матери Жюль Этты и Полонию о том, как одним махом разрубить все узлы и сфиналить все распри.
И вот будьте здоровы: такая подлянка со стороны Ро мао и Жюль Этты! Они не хотят встречаться, они хотят, видите ли, сохранить любовь! А кто будет думать о семье, о близких, о друзьях?
Встревоженный Сморкуцио тут же все рассказал Стебальту. Тот посоветовал: главное, чтобы Ро Мао оказался на празднике, а Стебальт со своей стороны сумеет убедить Жюль Этту, что Ро Мао там не будет, он, дескать, не выдержав, отправится искать встречи с ней, пользуясь тем, что все гуляют у Дюка. Поэтому для нее оказаться на празднике – самое безопасное в смысле сохранения любви. А если Ро Мао сообщит что–то другое, игнорируй: нельзя верить влюбленному!
То же самое решили сказать и Ро Мао.
Вот так и получилось, что Ро Мао и Жюль Этта оказались на празднике у Дюка и столкнулись лицом к лицу. Столкнулись причем не образно, а натурально, то есть соприкоснулись телами, чему способствовали Стебальт и Сморкуцио, одновременно пихнув их. Оказавшись в руках друг друга, Ро Мао и Жюль Этта не выдержали и буквально растерзали друг друга в любовной схватке на глазах у всех. Кароль Литр и Полоний со слезами на глазах объявили о скорой свадьбе, все страшно обрадовались, взрывные устройства были немедленно нейтрализованы, началось братание, а Ро Мао и Жюль Этта, всеми забытые, сидели в углу на полу и препирались:
– Не мог потерпеть, козел? – упрекала Жюль Этта.
– Сама дура, – без выдумки отвечал Ро Мао. – И чего я в тебе нашел?

Через неделю состоялась свадьба. Естественно, Ро Мао и Жюль Этта возненавидели друг друга, зато корпорации слились – на радость друг другу и Быдлу, которое устало выбирать между теми и этими. Теперь народ имел общий ассортимент, не отличающийся ни ценой, ни качеством, а над головными офисами корпораций убрали лозунги: «Мани Текки - супер, Копы Летти - пупер!» и «Копы Лети - супер, Мани Теки - пупер!»
Вместо них висят одинаковые транспаранты: «Все для человека, все для блага человека!»

Фантастика. Прозрачный мир

Неожиданно пробило на фантастику.
ПРОЗРАЧНЫЙ МИР
Татьян поссорился с Борисой...

ПРОЗРАЧНЫЙ МИР
Татьян поссорился с Борисой сразу же после знакомства.
Он был венгромын, а она евронемка, они встретились на плантациях селиевой пыльцы, когда были волонтерами. Страсть вспыхнула тут же – и тут же была утолена. Контакт любящих наблюдали все, кто хотел, как и принято в нашем прозрачном мире. Давали советы. Обсуждали. Многим девушкам нравился Татьян и не нравилась Бориса, а юношам нравилась Бориса и не нравился Татьян. Нашлись и откровенные недоброжелатели, в частности, одна из предыдущих девушек Татьяна, Алуппка.
– Татьян вы дурак, – комментировала она на доступном всем медиум–языке, корявом, но вполне доносящем смыслы. – Вы сейчас назвали ее лучшая всех а я получается какой по рейтинг? На самом деле я всегда и только первым во всем что вы знали что это навсегда и вы всегда последний буду длиться вечно и вы самый глупый человек на земле и вы бросить все потому что вы ничего не понимаете в девочек.
– Заткнись, корова, – вежливо отвечал ей Татьян.
Но она не унималась
– Я показала все самое лучшее и если вы не подтвердишь изолью на ваш текст жизни урод животных материал!
– Иди в школу, – ответил Татьян.
Но у Алуппки была уже истерика:
– Я лучше всех сказано тебе и если ты это не подтвердишь я буду сыпать на твой текст всю жизнь скотина дрянь урод.
– Хорошо, я подтверждаю, что ты лучшая, дай мне продолжить, – торопливо сообщил Татьян.
И тут же получил ответ:
– Тогда возможно мы будем продолжать наши отношения если я тебе нравлюсь как прежде? Я так и всегда знала что ты со мной лучше чем сказать что применяется.
Борисе надоело, что Татьян постоянно отвлекается, поэтому она выскользнула из–под него со словами:
– Такая любовь меня не устраивает.
– Я всего лишь делаю шутку! – оправдывался Татьян.
– Уж что-нибудь одно: любовь или шутка, – сказала Бориса.
И отошла навсегда.

Некоторое время Татьян жил одинокий.
От этого впал в печаль, не занимался знаниями, творчеством и работой. То есть ничего не делал. А кто ничего не делает, его не видят и не слышат, о нем нечего обсуждать, а тот, о ком нечего обсуждать, его как бы и нет.
Вот тогда–то Татьян и встретил эту странную девушку.
Ее звали Ель.
Она сразу понравилась Татьяну.
Это было в подводном коко–шоке, куда Татьян заплыл с приятелями. Он настроился на ее сигнал и тут же узнал все, что хотел: возраст, рост, вес, вкусы, пристрастия и т.п. Ель, увидев, что ее сканируют, оглянулась на Татьяна (сигнал показывал его близкое присутствие), не улыбнулась, просто посмотрела, но Татьян счел это достаточным основанием для того, чтобы подплыл к ней.
– Ты лучшая, я хочу познакомиться, – сказал он.
Ель вместо прямой реакции на прямое желание вдруг спросила:
– Твой смысл жизни в том, чтобы всегда искать девушку лучше и никогда не остановиться?
– Я пока еще не знаю. И это глупо спросить, когда я просто хочу познакомиться, а ты хочешь узнать все теоретически про мою будущую жизнь, чего не знаю я сам.
– У тебя будут проблемы, – тут же возник чей–то голос над Татьяном и Елью. – У этой девушки инфофобия.
– Это правда есть? – спросил Татьян. – В твоих досьях этого не обозначено.
– Все обозначено, ты просто смотрел по верхам, – опять возник голос.
– Да, это правда, – призналась Ель.
Татьян с сочувствием посмотрел на девушку.
Инфофобия – грустная и редкая болезнь. Люди, страдающие ею, начинают тяготиться обычными условиями жизни – тем, что о тебе во все стороны каждую секунду распространяется информация. Иначе не может быть. Ты можешь лишить себя всех устройств, посылающих и принимающих сигналы, но как избавиться от собственного электромагнитного поля, излучаемого тобой тепла, импульсов мозга и всего прочего? Даже смерть, пока ты не истлел до последнего атома, не избавляет тебя от возможности идентификации в любой момент кем угодно. Такова эра прозрачности. Землю окружает такое количество сканирующих устройств, что отсоединиться от них не представляется возможным. Инфофобы не могут этого изменить, но всячески пытаются закрыться, особенно когда дело касается тех сторон жизни, которые в старину называли интимными.
Такая красивая девушка и калека, сожалел Татьян.
Но, наверное, хочет вылечиться, если на свободе. Большинство инфофобов, читал Татьян текст на внутреннем дисплее, стремятся попасть в изоляторы, чего им, конечно, никто не может воспретить, хотя изолятор – средство для преступников. Вернее, для сумасшедших: в здравом уме и не крякнутой памяти никто преступлений не совершает. Дело не в повышении совести, а в тотальном контроле: невозможно убить или ограбить, зная, что тебя видят в режиме реального времени десятки тысяч людей и ты будешь немедленно схвачен.
– Я все о тебе понял, Ель, – сказал Татьян. – Если я тебе взаимно нравлюсь, давай сделаем шаг к твоему излечению вместе. У тебя не было друга почти год, пусть я прямо сейчас стану твоим другом во всех смыслах?
– Я была бы рада, что это хорошо, – ответила Ель, – но мне надо шаги свои делать постепенно. Сначала бы я хотела самое начало: контакт с тобой. Но для первого раза в изолириуме.
Изолириум, в отличие изолятора, место более комфортное. Оно тоже специальным образом отгорожено и отграничено он инфо–пространства, но там ты можешь сам регулировать степень защиты или вовсе убрать ее.
Татьян заказал в кредит мобильный изолириум, который прибыл через несколько минут и известил о себе.
Молодые люди вынырнули к нему.
Ель оглянулась.
– Здесь так много людей и строений. Хорошо бы он стоял где–то, где нет никого и ничего. Или хотя бы мало.
– Там все устроено консервно, ты даже не будешь слышать звуков и голосов из вовне, – успокоил ее Татьян.
– Но я буду все равно знать, представлять и воображать, что все это есть прямо рядом.
– А ты представляй, знай и воображай, будто этого нет.
– Мне будет легче это сделать там, где и в самом деле нет.
Какая упрямистая, подумал Татьян. Вряд ли у нас будет далекое будущее хотя бы на два–три месяца, но, может быть, две–три недели удастся продержаться.
И он уступил, перезаказал изолириум в другое место, где они и сами оказались через несколько минут. Тут было тихо и пустынно: всего лишь пара сотен людей неподалеку совершали какой–то праздник по профессиональному признаку.
Они вошли.
Татьян впервые оказался в изолириуме. У него возникло ощущение, что он ослеп и оглох. Прекратились все трансляции на внутренний дисплей, исчезли голоса и шумы. Он напрягся. А Ель, наоборот, расслабилась и улыбнулась.
– Ты часто бывала в таких местах? – спросил Татьян.
– Два раза. Или три.
В открытом пространстве Татьян тут же проверил бы и понял, правду ли говорит Ель. Но тут, в отсутствие коммуникаций, он не мог этого сделать. Это было непривычно, дико, даже страшновато. Как общаться с человеком, если не знаешь правду его мыслей и слов? А по лицу и глазам он даже не пытался: не верил, что это действенный способ.
Татьян огляделся. Обычная обстановка обычного жилья: едяной шкафчик, лежальное место (просторное, не для одного), еще какие–то мелочи. Возможно, в этом есть какой–то дизайн, но Татьян не понимал, какой. Обычно он в любой обстановке получал тут же сотни комментариев и сообразовывался с ними, это помогало понять, нравится ему окружающее или нет. Теперь, брошенный на произвол, он этого не понимал.
Даже взгляд на Ель изменился. Ель понравилась ему в коко–шоке не только потому, что она ему понравилась, но и потому, что она понравилась его друзьям. При контакте он намеревался утвердиться в своих чувствах, оценив красоту и стройность Ели. Но сейчас он смотрел и не мог сообразить, так ли она красива и стройна, как ему показалась. Десяток–другой комментариев помог бы ему это сделать, но сейчас – глухо, как в могиле.
– Ты великолепна и у тебя все замечательное, – сказал Татьян, чтобы услышать хотя бы свой комментарий.
– Спасибо, – ответила Ель.
И опять Татьян не понял, от души она это говорит или от вежливости.
Чувствуя, что стынет, будто айс–пай положили ему за шиворот, Татьян поторопил события:
– Пожалуйста, раздевайся, и я тоже, чтобы не умереть от нашего нетерпения.
– Да, наверное, сделать это нужно так, – сказала Ель и выключила свет.
Татьян чуть не заорал от ужаса.
То есть он заорал, но гораздо тише, чем хотелось бы – сказалось хорошее воспитание:
– Что ты делаешь и зачем?!
– Я буду стесняться, если видеть. Ты забыл? У меня инфофобия, я давно этого не делала и надо постепенно.
– Как мы будем это делать, если я тебя не вижу? И никто другие тоже вообще?
– Есть голоса и осязание. Это много, если люди нравятся друг другу.
– Чепуха какая–то, – проворчал Татьян.
Но никуда не денешься, начатое надо завершить во избежание психологического дискомфорта, да и девушку жалко.
Он слышал звуки девушки, снимающей одежду, но это его не воспаляло, а почему–то даже настораживало. Кто знает, вдруг она из мутантнутых, с какими-нибудь патологиями. Торопливо раздевшись, Татьян сел на лежальник и протянул руку:
– Где ты?
Что–то прикоснулось.
Татьян невольно отдернул руку.
Обычно он, касаясь чего–то, слышал тут же голоса, оценивающие стать и формы того, чего касался. Сейчас ничего этого не было.
– Чудак, – прошептала Ель, – это мои пальцы.
Татьян, преодолевая страх, дотронулся до пальцев, а потом еще до чего–то. Кажется, дальнейшая рука до локтя. Довольно гладко и приятно. Может быть. Скорее всего. Наверное. А может, и нет. Как это понять, если не видишь – причем не только своими глазами, но и в отражающих, сканирующих, телепередающих устройствах? Плюс глаза и голоса наблюдающих и комментирующих.
Очень странно, очень.
И тут что–то влажное и горячее прыгнуло на рот Татьяна и вцепилось в него.
Он отскочил, втюхнулся в стенку, упал и закричал:
– Что это?!
Ель что–то прошептала, он не понял.
– Не слышу!
– Я поцеловала тебя.
– Предупреждать надо!
Успокоившись и уняв нервную дрожь, Татьян сказал:
– Вот что. Никаких больше инициатив с твоей стороны. Я сам буду всё действовать.
И начал действовать, угадывая и привыкая. Постепенно он пришел в себя, но при этом чувствовал себя не готовым приступить к любви. Тишина и темнота угнетали.
– Можно я хоть чуть–чуть рассветлю? – попросил он.
Молчание было знаком отказа, как всегда у девушек.
– Тогда хотя бы два–три канала трансляции?
– Что ты собираешься транслировать? Я тебе разонравилась?
Татьяна всегда раздражало, когда предлагали одним махом ответить на два разнородных вопроса.
Он хотел уже сдаться, но привычка к самоуважению не позволила отступить. В конце концов, есть воображение. Он может представить – и Ель в полном свете, и комментарии наблюдающих, и все остальное.
Татьян закрыл глаза и попробовал. Стало получаться. Он торопливо приник к Ели.
Ель задышала благодарно и нежно, это подстегнуло Татьяна.
Процесс пошел.
Обычно в таких случаях сразу же раздавалось со всех сторон:
– Давай, давай, парень!
– Сделай ее!
– Обработай ее!
– Люби ее нежно!
Ну, и прочее, включая более откровенные оценки деталей и частностей.
Татьян делал все, что надо, но не понимал, хорошо он это делает или нет. Без комментариев он не мог сориентироваться, никто не кричит: «она задыхается!», «она глазки закатила!», «она в восторге!» Или, напротив: «ей по фигу!», «ты лох!», «потренируйся на резине!» – что вызывало бодрящее желание доказать, показать и продемонстрировать искусство и мощь.
Сейчас – полное недоумение и ума, и организма.
– Ты как там? – спросил Татьян, уловив в собственном голосе нотку раздражения.
Послышался мокрый звук.
– Ты плачешь, что ли?
Да, она плакала.
Но отчего? От счастья, от разочарования, от наслаждения или отвращения?
И с Татьяном произошло то, чего никогда не случалось: он сник.
Он сдался.
Вскочил, включил свет, торопливо оделся и выбежал, не оглянувшись на Ель.

Знакомая, родная стихия голосов и звуков охватила его. Посыпались вопросы:
– Ну как, ну как, ну как?
И, удаляясь от изолириума, Татьян на ходу начал рассказывать, получая тут же сотни комментариев, в том числе язвительных, но они его не огорчали, наоборот, он чувствовал себя наконец опять живущим и понимающим, что к чему.
– Теперь ты оценился что к чему? – это был знакомый голос Алуппки.
– Да, я тебя обожаю! – завопил Татьян и устремился в направлении того сигнала, который направила эта честолюбивая девушка.
– Надо же, как бежит! – оценил кто–то.
А ведь и впрямь, бегу, подумал Татьян. И стал окончательно счастливым: он точно знал, что именно теперь делает. Бежит.
А в кромешной темноте рыдала безутешная Ель. Но этого никто не видел и не слышал, поэтому можно с полным основанием считать, что этого не было. В конце концов, сама виновата.

Осетрина черт знает какой свежести

Кино: Елки-2, Делай ноги 2, Миссия невыполнима 3, Элвин и Бурундуки 3, О чем еще говорят мужчины, Бой с тенью 2... - и еще 99 названий
Сериалы: Ирония 2 (мой грех), Служ. роман 2, ретро: Фурцева, Гастроном № 1, Япончик, Высоцкий (сериал в одной серии).. и еще 99
Политика: Путин-2, Жириновский-4, Зюганов-5, Явлинский-Лимонов-Каспаров-Немцов-forever ... и еще 99 человек
Экономика: кризис-2, кризис-3, кризис-4...
В мире: арабская весна, потом лето, потом осень, потом зима, потом опять весна... Демисезонная Америка. Буш ли там, другая ль б...дь, все равно война опять.
Инфляция - первая волна, вторая, третья, далее везде...
Попса: Блестящие-3, Виа-Гра-5 или 8, К., К., К. - всегда и везде
Театр: Три сестры-333, Вишневый сад-444, Чайка-666... и еще 999999 (это претензии не к Чехову, конечно)
Книги: поскольку литератор, умалчиваю. Сами составьте список.

Новое, слава богу, есть - везде. И все равно тотальное ощущение бесконечных повторений, римейков, сиквелов, вторсырья во всех сферах жизни. Навал. "На-до-е-ло!" - как кричал народ на массовом митинге в моей, извините, книге "Поход на Кремль" за год до того, как эти митинги начались в реальности.
И это главное слово. Всплеск протестных настроений подготовила не только провальная политика власти, не только фальсификации на выборах, а еще вот это: бесконечные повторы, бесконечная осетрина черт знает какой свежести. Как ни странно, мы, сами того не подозревая, часто становимся гарниром к этой осетрине. Надоело.
Правда, говорят, народу нравится...

ПЕРВАЯ ЧИТАТЕЛЬНИЦА

Две похожие фотки с одной важной деталью

"Два дня" Авдотьи Смирновой

Помесь драмы с водевилем. Интеллигентная, но красивая служительница музея и богатый, но обаятельный замминистра. Она его оскорбляет, это давит на его совесть, меж ними возникает любовь. Легко. В два дня. Теперь эти выражения могут стать синонимами. Режиссер хочет быть серьезной, но боится. И правильно: для серьеза надо глубже знать жизнь и людей, а не только то, что у музеев отнимают территорию, чтобы сделать объектами вип-отдыха, а чиновники воруют. Поэтому постоянные приколы: сотрудники музея во главе с директором ползают на коленях перед начальством, а козу Ксении Раппопорт (т.е. ее героини) зовут Настасья Филипповна (если мне не померещилось - но такое мерещенье неспроста). Ощущение, что тени Достоевского вдруг начинают горланить: "Частица черта в нас заключена подчас". Причем фальшивыми голосами.
Это не просто фильм, это образец того квази-жанра, который сейчас называют "драмеди".
Очень удобный жанр в смысле отмазки от критиков. Любая претензия натыкается на контраргумент: это эстетика абсурда, а вы ничего не понимаете. Хитрое кино, короче (сейчас все хитрое).

Кто не любит терминов, смешайте томатный сок с персиковым. Будет оно самое.

Откройте, милиция!

Звонок в дверь. Жена одна дома с Агашкой. Сквозь матовую дверь видно: два лба.
- Кто?
- Откройте, милиция! (никак не могут привыкнуть к новому названию).
Лена просит показать корочки, впускает. Выясняется: кто-то звонил с нашего телефона по 02 и молчал.
Все становится ясно, телефон убирается куда подальше, Агашке говорится :"Аяяй!, в ответ бессмысленная улыбка, менты ржут, жена смеется.
Из этого анекдота неожиданный серьезный вывод: оказывается, если просто набрать 02, они узнают, откуда звонят. На всякий случай имейте в виду - хотя лучше без этих случаев.