Svyatoslav Loginov's Blog, page 28

Славянское фэнтези

Почему-то текст не желает прятаться под кат. Непонятно...


Матрёнины пироги
(окончание)


* * *


Первого драгуна Матрёна сбила, пользуясь тем, что никто не ожидал нападения. Налетела, что ястреб на цыплят, тюкнула недруга по макушке, он и закувыркался на землю, собирать свои косточки. Двое уцелевших такого уже не позволяли. Они методично теснили старую ведьму, прикрывая друг друга и стараясь зажать Матрёну в тиски. Покуда Матрёне удавалось уйти от ударов и жгучего пламени, но долго так продолжаться не могло. Прижмут к земле, тут тебе и крышка – большая, крылатая, огнедышащая.

Но в самый разгар круговерти объявилось такое видение, что и во сне случается лишь на обманный понедельник. Огромнейший тёмный дракон, без всадника да и вовсе без упряжи, нёсся, не желая замечать преград, а вокруг, словно кусачая муха вилась летящая на помеле Мотря. Видок у девки был – раз глянешь, не проморгаешься. Но Мотре начхать было на девичью стыдливость. Раз за разом она налетала на чудовище, соскакивала с помела, в падении била можжевеловой вязкой по удивлённой змеиной морде и вновь подхватывалась на воздух. За общим шумом визга слышно не было, хотя визжать Мотря умела – будь здоров.

Вся эта свистопляска со страшным треском врезалась в бок одному из драконов, атаковавших Матрёну. Что случилось с наездником, он и сам, наверно, не понял, а сбитый дракон закувыркался к земле, где слепящая вспышка навеки обозначила место, что у потомков будет называться Горелым логом.

Тёмный дракон словно не почувствовал удара. Ни скорости он не снизил, ни направления не изменил, продолжал нестись незнамо куда, и по-прежнему мухой кружила вокруг Мотря на помеле.

Зато в битве старой ведьмы пронёсшаяся дикая охота произвела решительный перелом. Опытная ведьма завсегда переиграет одинокого дракона и собьёт с его спины всадника. Дракон останется жив и неуязвим, но им никто не будет управлять. Сорвать сбрую, стальные трензеля, разрывающие пасть, дракон, скорее всего, не сможет и через полгода-год издохнет в каком-нибудь логове. За эти полгода он может нанести прорву вреда, но гораздо меньше, чем если бы им руководила воля драгуна.

Последнего всадника Матрёна спешила почти у самой ставки Шайтан-Мурзы. Убедившись, что недруг сломал шею, Матрёна поспешила домой. Тревожно было за девчонку, где ещё такую найдёшь.

На виду у города Матрёна маячить не стала, и без того разговоров не оберёшься. Издали прицелилась и серой молнией ухнула в трубу. Уже в трубе почуяла неладное: жар был такой, что волосы затрещали и голик на метле затлел. Но в трубе не развернёшься… Матрёна вывалилась в горячую печь, с воплем выкатилась наружу. Хорошо, кадушка с водой была полна, и всю воду Матрёна на себя тут же и вылила. Только после этого перевела взгляд на Мотрю, которая застыла, разинув рот.

-- Ты что творишь, дурында?!

-- Пироги пеку…

-- Какие тебе пироги? С чем?

-- С таком. Твареньку кормить.

-- Какую ещё Вареньку? – возвысила голос Матрёна.

Мотря схватила деревянную лопату, поддела на неё большой, неловко слепленный и слегка подпаленный подовый пирог и направилась к выходу в проулок. Матрёна, не ожидая хорошего, двинулась следом.

В проулке, укрывшись под старой, давно не плодоносящей грушей, лежал дракон. На земле он уже не казался столь громадным, как в воздухе. Крылья сложены, раздутый зоб опал… И цвет у него был не чёрный, а сапфировый. Бывают такие сапфиры – с виду чёрный камень, а в глубине отблескивает немыслимый синий огонь. При виде Мотри змеюка распахнула пасть, и девчонка с маху отправила туда горячий пирог. Пасть захлопнулась, дракон принялся громко жевать.

-- Тваренька! – пропела Мотря. – Тварюша!

Ухватила оставленное у стены помело и принялась мутузить колючими ветками по драконьей морде. В утробе дракона глухо зарокотало.

-- Ишь, как мурлычет! Ей нравится, когда колюченьким по носу.

-- Не было у бабы печали, -- промолвила Матрёна, -- завела порося. Где мы твою Варю держать будем, чем кормить? Мурлыкать она мурлычет, а не кошка.

-- Поселим в старом амбаре, -- немедля нашла выход Мотря, -- всё равно он пустой стоит. Стены квасцами обмажем, вот они и не загорятся. А кормить будем пирогами. Видела, как она хорошо кушает?

-- Да уж, кушает она славно. Муку, небось, всю стравила? И дрова пожгла.

-- Мучицы маленько осталось, а дров я ни полена не стратила. Нам теперь дрова вовсе без надобности. Вот, смотри: Тварюша, стопи печечку…

Чудовище сглотнуло остатки пирога, вытянуло змеиную шею, так что голова скрылась в доме. Там что-то громко упало, рокот сменился рёвом, затем Матрёна увидала, как из трубы сажени на две выметнуло пламя.

-- Перекалишь печь, -- предупредила Матрёна, -- пироги сгорят.

-- На противне – не сгорят, -- отмахнулась Мотря, -- а подовые мы Тваре отдадим.

-- Экая ты шустрая! Где мы муку возьмём? Городская мельница сгорела, да и война не кончилась. Хлеб, что в зерне, что молотый – дорогонек будет. А и была бы мука, с чем пироги печь станем? На пирогах с таком не проживёшь. Весна, время голодное. Со снытью, с крапивой, с кислицей – пироги дешёвые, а сома тебе каждый день никто из реки вытаскивать не станет. Такие рыбины раз в три года попадаются.

-- Сама поймаю.

-- Та поймаешь сома? Да тебе и карася не выудить!

-- Да не про рыбу я говорю! Я сама по себе пойду и чего-нибудь сыщу для пирога. Мы с Тварей в лес полетим и заломаем лося. Или медведя… Пирог с медвежатиной – скажешь, плохо?

-- С чего ты взяла, что твоя Варя будет помогать? Налопается пирогов и улетит в Дикую Степь.

-- Не улетит. Она не умеет одна жить. Она была совсем змеюшёнышем, когда её из гнезда украли. А потом всю жизнь держали на цепи. Удила у неё, знаешь, какие были? Стальные, а на трензелях шипы вот такущие. У неё весь рот этими шипами истерзан. А я, когда Тварька на землю спустилась, железо с неё сняла и помелом приласкала. Её никто раньше не приласкивал, так что она меня теперь не бросит.

-- Кто тебе эту глупость сказал?

-- Тваренька.

-- Она, что, говорить умеет?

-- Не-а. Говорить не умеет, а сказать может.

-- Тебя слушать – последние мозги спекутся. Всё равно ничего из твоей охоты не выйдет. Весна, звери после зимней голодовки не отъелись, мясо у них тощее и воняет. Это не пироги будут, а позорище. Опять же, мукой в лесу ты не разживёшься.

-- По сусекам поскребу, -- мрачно сказала Мотря. Потом глаза её засверкали, и она добавила: -- А можно ещё так сделать… Мы завтра с Варей слетаем во вражий стан и притащим Шайтан-Мурзу. Он говорят, добренный, пудов десять будет. Никто не скажет, что у него мясо тощее. А ты сама учила, что в пирог всё завернёшь.

-- Совсем сдурела? Мурза, хоть и Шайтан, а человеческого рода. Пироги с человечиной только дикая Яга печёт. Так её даже черти боятся. И ты также хочешь?

-- Ну, баба-Матрёна, ты простота! – сквозь смех выкрикнула Мотря. – Тебе, что ни скажешь, ты всё за чистую монету принимаешь. Ну, зачем мне пирог с Мурзой? Мы Мурзу на верёвке к князю притащим, а в награду потребуем полный амбар муки. У князя-то, небось, есть.

-- Понятненько… -- Матрёна недобро прищурилась. – Шибко взрослой себя вообразила? На войну без позволения умотала – я смолчала. Гаду огнедышащую в дом привела – я стерпела. А теперь, значит, над старухой смеяться повадно стало?

Матрёна ухватила метлу, корявыми пальцами распустила вицу, так что голик рассыпался на кучу прутьев, выбрала розгу подлинней, со свистом секанула воздух.

-- Ты у меня узнаешь, как над старухой галиться! Марш в избу, ложись на лавку да подол задери!

Такая она жизнь… Хоть геройствуй, хоть безобразничай – до поры всё с рук сходит. А потом прикажет бабушка – и ложись на лавку, подставляй голую попу под отеческие шелепы. И всей надежды, что смилуется Матрёна, не доведёт дело до порки.

Мотря живо отпрыгнула в сторону, спряталась за сыто урчащим драконом.

-- Бабушка, не надо розгой! Вон, Тварьку посеки, ей нравится, а меня не надо! Тварьку, Тварьку выпори! А я тебе пирожка спеку… сдо-обного!

Что-то мутно на душе. Надо как-то выныривать из депрессии...

Что-то мутно на душе. Надо как-то выныривать из депрессии. Уехал в деревню и компьютер с собой не взял. Буду дописывать рассказ в тетрадочке. А может быть, и за грибами схожу...

Как теперь жить, и как писать? Свет погас, толчёмся в тем...

Как теперь жить, и как писать? Свет погас, толчёмся в темноте.

Рассказ

Собственно, вот. Последнее из написанного. Читайте.


Святослав ЛОГИНОВ


ЗАКЛЯТЬЕ

-- Кого там черти несут?

-- Пустите переночевать!

-- Проваливай! На постоялый двор иди. Там пустят.

-- Где тот постоялый?

-- В Медвежево, где ещё… А у нас нет.

-- До Медвежева десять вёрст. А уже темно и дождище ледяной. В такую погоду добрый хозяин собаку на улицу не выгонит.

-- Вот сказанул! – хохотнули за дверью. – Я тебя не гоню, я тебя не пускаю.

Очень не хотелось упрашивать того, кто прятался за толстой, железными полосами прошитой дверью, но дождь и впрямь грозил перейти в мокрый снег, а в доме всяко дело, было тепло.

-- У меня деньги есть. Я заплачу.

За дверью хмыкнули, потом глухо стукнула деревянная задвижка. Мужик с горящей лампадкой в руках в упор рассматривал Возаха, видимо, оценивая его платежеспособность.

-- Шесть грошей, -- произнёс он наконец.

Шесть грошей за ночлег – безбожно дорого, но выбирать было не из чего, и Возах согласился.

В доме царил полумрак, единственная лампада не могла рассеять темноту, а другого света хозяева не жгли. От печки шло блаженное тепло и запах пшённой каши. Возах не выдержал и громко сглотнул.

-- Хлеб да соль – ешь свой, -- быстро отозвался хозяин, -- а у нас на гостей не наготовлено. Если хочешь, накормим за отдельную плату.

-- На постоялом, -- не выдержал Возах, за шесть грошей и ужином накормили бы и ещё пива бы налили.

-- Иди на постоялый, -- согласился хозяин. – Я тебя не неволю.

Сидеть голодным и смотреть, как другие вечеряют – занятие не из весёлых, но и тому, кто ужинает под голодными взглядами, тоже кусок не сразу в горло полезет. Хозяину, разумеется, перечить никто не пытался. Хозяйка вытащила из печи большой горшок, вывалила кашу в деревянную миску, плеснула сверху конопляного масла. Домочадцы расселись вокруг стола. Во главе поместился хозяин, строго оглядел семью, многозначительно произнёс: «Бог напитал, никто не видал», -- и глянул на Возаха так, что всякому становилось ясно,, что пущенный в дом бродяга и есть тот самый никто, лишённый не то что права голоса, но и права взгляда. Затем он разрешающе стукнул ложкой по краю миски и первым зачерпнул кашу с самого верха, куда было налито масло.

Все дружно заработали ложками. О Возахе в эту минуту забыли даже те, кому было неловко садиться за стол, не пригласивши путника. Сам Возах от нечего делать разглядывал приютившую его семью.

Стариков в доме не было, так что хозяин царил полноправным большаком. Супруга его, худая, изработавшаяся до черноты, схожая с кобылой, не загнанной, а попросту замученной недобрым владельцем. Существо ничтожное и безмолвное. Четверо детей: девчонка и трое парнишек. Девке уж невеститься пора, а она всё в чернавках у доброго отца. Мальчишки тоже на подросте. Наверное, и ещё были детишки, да добрый господь прибрал, не допустил такой-то жизни. А больше потомства не будет; хозяйка и не стара, но утроба, надорванная неподъёмной работой, никого выносить не сможет.

Едоки быстро гребут ложками. Только зазевайся, враз голодным останешься. Миска велика, так и семья не маленькая. Под конец хозяйка вынесла из-за печки, из кухонного угла начищенный ведёрный самовар. Вещь дорогая, у лапотников увидишь редко, чаще у купцов, мещан, дворянства средней руки. На постоялом дворе тоже есть, вдвое побольше здешнего. В деревне по пальцам можно пересчитать избы, где в трубе сделана круглая печура, куда можно подсоединить самоварную трубу, чтобы кипятить чай прямо в избе, невзирая на дождь и холод. Самовар покупается один на всю жизнь, посему прижимистому владельцу можно и мошной тряхнуть. А вот заварничек, исходящий паром на самоварной конфорке, чая в себе не содержал. На таких вещах, что выпьешь – и нет их, следует скопидомничать. Недаром, нанимая работника, богатый мужик особо оговаривает: «Чай, сахар – свой». Судя по запаху, вместо чая в заварник положили смородинный лист и душицу. Такой чай денег не стоит; послал летом детишек, они наберут сколько нужно. И сахара домашним не выдано ни кусочка. Богато живут, но прижимисто.

Из печи хозяйка вытащила ещё один кашничек, совсем уже маленький. В кашничке оказалась брусника, пареная с морковкой, чтобы слаще было. Вот и не надо никакого сахара. Каждому дала помалу на ложке – хочешь разом сглотни, хочешь – по капельке смакуй с чаем. Что осталось в горшке, поставила перед хозяином, этот ест сколько захочется.

Налила пустого кипятку и Возаху.

-- На, вот, пополощи кишочки.

-- Спасибо на угощении.

Хозяин зыркнул недобро, но ничего не сказал. Воды человеку не дать – это уже грех.

Когда я ем, я глух и нем, а за чаем, хоть бы и травяным, можно и поговорить.

-- Этот дядька – колдун? – спросил младший парнишка, кивнув на сидящего Возаха.

-- Нищеброд это и бездельник, -- недовольно ответил отец. – С чего ты придумал колдуна?

-- Бабка Граня рассказывала, что ходят по деревням колдуны, просятся в дома на ночлег, а как их пустят, то у них потом власть над этими людьми есть: могут проклясть, а могут и чего доброго сделать.

-- Ты больше дуру слушай, так и сам дураком станешь. Колдуны – они не такие. Вот я на ярманке видал колдуна, так тот был настоящий. Кафтан парчовый, весь в золоте, шапка высокая, глазищи страшные, чёрные. А как огнём дыхнул, то и меня ужасом проняло. Вот оно как… Только я ему всё равно медной полушки не дал.

-- А как бы он тебя колдовским огнём сжёг?

-- Не посмеет. На ярманке народу тьма, и начальство.

-- Я бы ему дал копеечку. Чего жадиться-то?

Бац! Деревянная ложка звонко впечаталась в мальчишеский лоб.

-- Ты слова-то выбирай, когда с отцом говоришь! Я те дам – жадиться! У меня копейка трудовая, мозолистая, а у него – бездельная. Знай погуливай себе да поколдовывай… Вот пусть денег наколдует три рубля и живёт в своё удовольствие.

«Воспитание, -- подумал Возах, грея ладони о кружку с кипятком. – И ничего против не скажешь».

Спать Возаха уложили на лавку у самых дверей. От двери дуло, собственный армяк, которым приходилось укрываться, ещё не просох, ну, да это дело привычное. На живом заживёт, на тёплом – просохнет.

Хозяин с женой улеглись в горнице, сдвинув вместе три лавки, сыновья устроились на полатях, дочка – на печи. Ей было теплее всех.

Ночью Возах проснулся, поднялся с лавки., толкнулся в сени.

Хозяин немедля заворочался и спросил голосом ничуть не сонным:

-- Куда намылился?

-- До ветру.

-- Смотри, дверь прикрывай плотнее, а то в избу ветра напустишь.

На улице к полуночи разъяснелось, ветер стих, и небо вызвездилось к морозу. Звёздный охотник, появляющийся лишь к началу осенней травли, сейчас раскинулся на полнеба, и Плеяды искристо мерцали рядом с ним.

Возах быстро сплёл магическую нить и набросил её на Гребень. Иные из колдунов называют эти звёзды по-иноземному: Волосы Вероники. Волосы или гребень, которым Вероника расчёсывалась, большой разницы нет. Главное, уметь использовать силу звёзд. Чародей, накопивший силы во время путешествий по человеческим землям, может обойтись и без звёздной помощи, а не вошедшему в полную силу, без того нельзя. Зато теперь завтрашнее колдовство обретёт несокрушимость и послужит умножению силы. А парчовый халат и пузырёк с горючкой оставим базарный фиглярам.

Возах вернулся в дом и улёгся досыпать.

Поднялись до света. Осенний день короток, а работа никуда не делась и быстрее не делается.

Возах, не дожидаясь, пока приветливый хозяин выпрет его на улицу, надел так и не просохший до конца армяк, поблагодарил за ночлег и ушёл. Уже в сенях хозяйская дочь, набиравшая из кадушки крошево для серых щей, торопливо сунула ему ржаной сухарь:

-- На, вот, погрызёшь по дороге.

-- Спасибо, -- искренне поблагодарил Возах.

За деревней тянулся пустой по осеннему времени выгон, затем поля и выкошенный луг. Там на горушке под облетевшим деревом Возах и устроился, чтобы решить, как поступать дальше.

Деревня отсюда была видна вся как есть. Большие, но приземистые дома, крытые соломой дворы, баньки в низине у ручья. Богато селяне живут, но не стройно. Вот, сейчас посмотрим, отчего так…

Возах осторожно потянул нить, наброшенную на небесный Гребень. День солнечный, звёзд на небе не видать, но они никуда не делись, и наброшенная нить позволяет не только вершить ночное колдовство среди дня, но и разглядеть, кто и как колдовал прежде тебя.

Не соврала бабка Граня, ходят по миру волшебники, стучатся в избы, просятся на ночлег. И неважно, отворят им двери или нет, на следующий день за околицей кудесники начинают свою волшбу, призывая на человеческое жильё проклятье или благословение. От такой волшбы сила колдуна растёт, и когда достигнет великой мощи, колдун может уйти в Тридевятое царство, где живут ему подобные. Название взято из сказок, на самом деле никакого царя там нет, и никто эти земли не пересчитывал, выстраивая по ранжиру. Но говорится – царство, и не какое-то, а именно тридевятое. И попасть туда можно только пройдя земным путём. Так что, здесь, среди невеликих людей для волшебника школа и великий искус. Проклятия и накладывать проще, и сила от них растёт быстрей, чем от добрых пожеланий. Но получается та сила нечистой и кривоватой, отчего колдуну, заслужившему прозвище чёрного мага, в Тридевятом царстве приходится изрядно постараться, чтобы стать вровень со светлыми. Путь благословений прямее, но и тернистей. Изрядно постараться приходится здесь, в землях людей. Но главное, что не сам волшебник выбирает, какое заклятие наложить ему на деревню. Выбирают мужики: как приняли калику, что сказали при расставании. Иной раз и хотелось бы отблагодарить, а не за что.

Конечно, можно уйти , не оставив никакого заклятья, пусть их живут, как знают. Но и тут не всё гладко. Прежде всего, от неупотребления меркнет колдовская сила. Один раз уйдёшь, второй, а на третий уже и хотел бы слепить заклинание, а не получается, ослаб. Опять же, время тоже на месте не стоит. Это в Тридевятом царстве колдун не стареет, а пока он живёт среди простых людей, так даже очень.

Выяснилось, что и до Возаха бывали здесь прохожие маги. Вот шуганули одного, не отворив дверей, а на следующее лето напал на яблонные сады шелкопряд и все яблони как есть уничтожил. Вот другой волшебник приходил, но денег у него при себе не оказалось, и добрые люди прогнали его среди зимы в ночь. Что было делать чародею? Это только попы врут – благословляйте, мол, тех, кто гонит вас. Человек так не может, каким бы магом он ни был. Уже на следующий день настигло деревню проклятие. У самых осеков, на общественной земле нашли мёртвое тело. Получалось, что путник, напрасно просившийся в дома, был заеден волками, а, может быть, сперва замёрз, а волки рвали неживое тело. Понаехало начальство, что те волки вынимали душу из бездушных крестьян. Мало никому не показалось.

Возах видел, что прохожий маг ушёл из этих мест целёхонек, а уж что он следователям подсунул – неведомо. Возах такими приёмами не владел.

Казалось бы, после таких бед деревня должна задуматься, однако, урок пропал втуне, и в скором времени от окон прогнали ещё одного калику. Этого Возах знал, да и все странствующие маги его знали, называя Старикачеком. Старикачек давно мог уйти в Тридевятое царство, но продолжал ходить по деревням и никогда никого не проклинал. Не проклял он и на этот раз. Вышел за деревню, оглянулся, махнул рукой, горестно молвил: «Эх!..» -- и убрёл, не вымолвив больше ни слова.

А теперь выбор за Возахом. Он не Старикачек, но время коснулось и его. К тому же, немало силы потрачено на магическую нить. Денег, которые открывают самые негостеприимные двери, не осталось ни полушки, а всего пропитания – втихаря сунутая горбушка. Ограбил его неприветливый хозяин, как есть ограбил. И нет возможности уйти, не наложив заклятья.

Возах сидел, выставив руки. На одной ладони лежала тронутая плесенью горбушка, на другой – веская пустота. Сидел, словно гадал, что перевесит. А чего гадать? Маг не сам решает – благословение или проклятье родится в результате его волшбы. Это ещё вчера решил тот, кто так неуютно приютил его. Маг может лишь слегка подправить, что ему продиктовано, усилить или ослабить нарождающееся проклятие. Горбушка не перевешивает общего бездушия. И даже мальчишеская фраза: «Я бы дал копеечку», -- не перевешивает. Вырастет парнишка, забудет прежние слова.

Возах выдохнул и на остатках воздуха прогудел первые слова проклятия.

Слова рождались одно за другим, и солнце, вздумавшее осветить равнину недолгим осенним утром, померкло в небесах.

Страшным обещало быть проклятие, не оставляющее никаких надежд на послабление. Хуже недорода и пожара, ужасней, чем падёж в стадах. Разве что моровая язва ещё хуже, но это уже за пределами сил странствующего мага, не набравшего подлинной мощи. Заклятие калики должно касаться одной деревни, а мор – беда всего народа.

Возахское проклятие должно обрушиться на детей, а это, почитай, хуже моровой язвы.

Пусть дети, живущие под этими крышами, будут живы и здоровы, красивы и работящи, но каждый день и всякую минуту родители их будут плакать и в отчаянии скрежетать зубами, видя, что детки уродились не такими, как хотелось бы отцам. И как их ни воспитывай, сколь ни вбивай правила скаредной жизни, трудовая копейка будет натирать мозоли на руках, а не на душе. Им будут светить в жизни иные радости, а не стёртый пятак. Родители останутся прежними, и ничего, кроме мук, не принесут им подросшие дети.

Проклятие тёмным облаком окутало деревню, но почему-то серые избы стали выглядеть наряднее. Бывает же такое…

Возах поднялся, вдохнул, наконец, полную грудь осеннего воздуха и пошёл прочь, похрустывая на ходу ржаной горбушкой.

А всё-таки жаль, что кончилось лето

Приехал в Петербург. Чуть жив, трясутся руки-ноги. Мой разум крив убогий. Повсюду шум и вонь бензина. В смятенье ум не без причины.
А впереди декабрь маячит. Вы знаете, что это значит?

Русская ментальность

Вчера стоим на остановке (автобус не ходит, но остановка ещё стоит), ждём, пока приедет автолавка. Старухи спрашивают:
Слава, ты всё знаешь. Что за хелуин такой? -- все уши по радио прожужжали.
Рассказал им, что знал, в том числе, что в эту ночь покойники из гробов встают, приходят домой, но в дом войти не могут, если их специально не пригласить.
И тут Нина расплакалась.
Знала бы, -- говорит, -- все двери нараспашку оставила. С мамой бы повидалась, с Лёшенькой (муж)поговорила, Юленьку бы повидала (внучка погибшая три года назад). А потом пусть бы они меня к себе забирали.
Вот тебе и "хелуин" по-русски.

Коллектив -- большая сила

Зима. Стебли крапивы, полыни, лебеды торчат из снега. Наверху гроздья семян, но как их достать маленькой птичке? Налетает стайка воробьёв. Два, а то и три воробья совершают акробатический этюд, пытаясь сесть на вертикальный стебель. Трёх воробьёв ни одна крапивина не выдерживает -- сгибается, укладывая семенное богатство на снег. Остальные воробьи радостно набрасываются на еду. Потом другая тройка сгибает следующий стебель. Все сыты, довольны. А поодиночке бы пропали.

Наблюдение

Чистил картошку и вдруг обратил внимание, что нож у меня практически неподвижен, а вращается, подставляясь разными боками, картошина. То есть, не ножом чищу картошку, а картошину чищу об нож. Всякими чистилками так не получится.

Тук-тук!

Внучка Катя просит: "Привези из деревни что-нибудь красивое, что на огороде выросло. Мы на изостудии сейчас всякие овощи рисуем".

Пошёл и срезал для Кати самый большой подсолнух, с велосипедное колесо размером. Лепестки у подсолнуха уже скукожились, зато семечки в корзинке -- слово чешуйчатая броня, одно к другому: толстые, налитые. Вот, думаю, пусть рисует.

Положил подсолнух на подоконник и думать о нём забыл.

А сегодня слышу -- стучат. Горомко, настойчиво. Случайным такой стук не бывает. Отодвинул занавеску, выглянул. На окне сидят две синицы, и, глядя на подсолнух, долбят клювами стекло. И в стуке этом отчётливо слышится:

-- Что же ты, писал, что подсолнухи для птушек сажаешь, а сам зажилил, не даёшь... Эх, ты!

Что делать, придётся Кате рисовать купленное на рынке.

Взял подсолнух, вынес на крыльцо. Вы думаете, там две синицы было? Как бы не так! Собьёшься считать!

Вот сейчас пишу, а они Катькин подсолнух домолачивают.

Самиздат

За всё лето (то есть, с мая по октябрь) ни разу не сумел попасть на Самиздат. А иногда бывает нужно... На них, что, опять какие-то репрессии? Или просто деревенский интернет не способен на такие подвиги?