Svyatoslav Loginov's Blog, page 16

Кирпич русской словесности

Где проходит граница между народной сказкой и анекдотом? У Афанасьева многие сказки, особенно похабные, это чистейшей воды анекдоты. Или, вот, ещё одна байка, рассказанная моим дедом -- Логиновым Иваном Ивановичем:

СИЖОК

Захотелось мужику перед народом похвалиться. Купил он селёдку за три копейки, съел, а косточки в бороду напихал. Идёт по улице, навстречу ему сосед:

-- Что это у тебя кости рыбьи в бороде торчат?

А мужик отвечает:

-- Да так, сижком закуксил.

Стихотворение дня

Валентин Берестов

О чем поют воробушки
В последний день зимы?
- Мы выжили!
- Мы дожили!
- Мы живы!
- Живы мы!

Рукоделье

Слово "хирургия" в переводе с древнегреческого означает "рукоделье". Представляю старушку, которая целый день сидит и безо всякой анестезии занимается хирургией. Только спицы звенят...

Цыганское золото

Рассказ не был принят в сборник фантастических детективов. А тут ему самое место. Написан в 2014 году.

Святослав ЛОГИНОВ


ЦЫГАНСКОЕ ЗОЛОТО



– В избу пожалте, вашества, в горницу, я самоварчик живой рукой вздую, – хозяйка металась, как заполошная курица, стараясь угодить гостям во всём сразу. Только что её голос доносился с проулка: – Маруська, лучину тащи и воду – самовар ставить! – и вот она уже здесь, тараторит, что крупорушка на полном ходу: – Уж и не знаю, чем вас угощать, нашего, крестьянского, вы, поди, не кушаете… Разве яишенку сделать на коровьем масле.

– Яичницу – это хорошо, – согласился следователь особой палаты Кушицин. – Глазунью. И чайку тоже неплохо.

Хозяйка унеслась во двор, командовать Маруськой, самоваром, курами, у которых следовало отобрать самые свежие яйца, ещё чем-то непонятным интеллигентному человеку.

Фёдор Стенгартен, молодой человек из обрусевших немцев, выпускник Горного института, окончивший курс в звании кандидата, наклонился к напарнику и чуть слышно прошептал:

– Сергей Евлампиевич, мы же приехали к этим людям с проверкой. Этично ли будет пользоваться их гостеприимством?

– Ничего, – не снижая голоса, ответил Кушицин. – Пусть боятся. Мы начальство, они подследственные. Будут артачиться, и вовсе в холодную посажу. – Кушицин потянулся и добавил мечтательно: – Хотя, по такой жаре в холодной посидеть было бы неплохо.

– Сергей Евлампиевич, вы говорите, живут они не по средствам, а я смотрю – изба курная, топится по-чёрному.

– И что с того? Курная изба ещё получше белой будет. Прежде всего, смотри: стены, матица, потолочные плахи от дыма прокоптились и не гниют. Этому дому лет полтораста, а он как новый, и сноса ему не будет. Мужики сами говорят: «Курная изба два века стоит». Стены и потолок хозяева от копоти конопляным маслом смазывают, оттого стены не маркие и блестят, как лакированные. Каждый раз, как хозяйка печь топит, курную избу проветривают, отчего дух в ней свежий и здоровый. Опять же, если изба топится по-чёрному, то ни клопов, ни тараканов в ней не бывает. Так что, на трубу ты, Фёдор Иванович, не гляди, а поглядывай на хозяйство. Прежде всего, самовар в доме есть. Опять же, урыльник над лоханью не глиняный, а чугунный, каслинского литья – такой денег стоит. И ковшик над ведром не берестянка, а чеканенный из листовой меди. Знаешь, в народе говорят: «Ну да ланно, тётка Анна, что ковшик менный упал на нно. И досанно, и обинно, но не винно – всё ранно!» – Кушицин посмеялся своей же шутке и продолжил серьёзно: – Земли здесь худые, откуда у мужиков такое богачество? Изба хоть и чёрная, а крыта тёсом. В иных местах тёсом только церкви кроют, а поповский дом – уже соломою. Лошадь в хозяйстве есть, и корова, да, поди, и не одна. Кур полон двор. С каких нажитков всё это? Недоимков за ними вовек не бывало. Я к тем дворам, где налоги исправно платят, всегда с подозрением присматриваюсь; где свободные деньги водятся, там и грабежи, и всякое смертоубийство. Смертоубийства, думается, здесь покуда не было, а есть незаконное старательство. Хозяин сыскал место, безуказно моет золото и сбывает переводчикам. Переводчики народ такой, его с поличным возьмёшь, он на каторгу идёт, а незаконного старателя не выдаст. Вроде бы хороший принцип – круговая порука – а и у него есть обратная сторона.

– Помилуйте, Сергей Евлампиевич, какое золото в здешних краях? Золото находят там, где есть выходы коренных пород: на Урале, Кавказе, в Индии и Калифорнии… на крайний случай – в Финляндии, на краю Карельского щита, немного, но есть. А здесь – сплошь переотложенные породы, делювиальные отложения. Да ещё и ледник всё перемешал. Золота в здешних краях нет и быть не может. Места геологически скучные: марены, а под ними глины, мергели и известняки. Где известняк к поверхности выходит, там строительный камень можно сыскать. Песок есть повсеместно, мелкий для засыпки опок и хрящеватый для дорожного строительства. Опять же, гончарная глина, а кое-где и каолин. Но, ни золота, ни самоцветных камней и в заводе нет, такое благолепие только на Урале и в странах Востока.

– Тебе видней, ты человек учёный. Для того я тебя и взял, чтобы ты определил, что они и где копают. По твоему разумению золота здесь нет, а по моему – есть. Я ведь тоже кой-чему учился. Говоришь, окрестные холмы ледник приволок? А откуда? Из Финляндии, из самых золотых мест! Может и золота малость притащил. А наш подследственный его нашёл и теперь жирует. Сейчас Маруська бегает босиком и в драном сарафанишке, а под венец как пойдёт? Я в сундук с приданым не заглядывал, но знаю, что кокошник у ней златошивный, серьги золотые с каменьями. А ты видал, как он старшего сына женил? Костюм от городского портного, предводителю дворянства этакое впору. У меня часовая цепочка на жилетке серебряная, а у него – золотая! И колечко невесте жених поднёс не дутое, а литое, с яхонтом. Можно подумать, не мужик женится, а купец первой гильдии. После той свадьбы я семью на заметку и взял.

– Так может, не настоящее золото? Цыгане ловко подделывают золотые украшения, а потом сбывают доверчивым простакам. Даже термин есть у ювелиров – цыганское золото.

– Тебе лучше знать, зря, что ли, науки изучал. Но и для цыганского золота денежки нужны, разве что они сами его фабрикуют, а через цыган сбывают. В любом случае, дело тут не чисто и требует расследования.

Кушицин приподнялся на лавке, выглядывая что-то в проулке, и громко воскликнул:

– Ты только полюбуйся! Я гадал, как хозяйка станет с яичницей управляться, печь у неё не топлена, таганок в чёрной избе не затеплишь, на костре яйца дымом пропахнут. А хозяйка в проулке с самовара трубу сняла, на самоварную конфорку сковороду водрузила – и жарит! Всё-таки, русский народ хитёр и пронырлив, и во всякой мелочи требует строжайшего следствия. Невинных среди русских мужиков нет, есть лишь не пойманные.

Хозяйка внесла сковороду с яичницей, достала из поставца неведомо для каких нужд хранимые тарелки и, что уже вовсе удивительно, железные вилки с костяными ручками. Бесовской этой штукой русский человек не ест, вилка – господская придумка и даже не во всяком трактире найдётся.

Кушицин ел, щедро разбивая сбережённые стряпухой желтки, Стенгартен, напротив, старался ни одного желтка не проткнуть, а подцепить и отправить в рот целиком, чтобы ничто не пропало. Кухарка, сложивши руки на переднике, наблюдала за трапезой.

– Муж твой где? – утирая тыльной стороной руки масляные губы, спросил Кушицин.

– Косит.

– Какая ж косьба? Август на носу, травы вызрели, сенокос у добрых людей закончен.

– Так он в лесу на дальних кулигах. Там трава свежая. У нас дельных покосов, считай, и нет почти. Скудаемся мы землицей.

– Чем тогда живёте?

– Так птицей, вашество, исключительно курями. Мы и хлеба сеем самую чуть, а больше пшено, курей кормить. По отавам травку косим – тоже им, родимым. С огорода репу парим, свёклу, вместе с тиной – куры всё склюют. Всякий базарный день я с яйцами на рынке. И пару курочек живых беру. Продам, так хорошо, а не продам – назад привезу. После Покрова – битой птицей торгуем. Хохлаток оставляем, а петушкам головы долой – и в ощип. Наша птица до самой Москвы доходит. Перо, опять же, на продажу и пух. Подушки-думочки, перинки. От курочки всё в дело идёт.

– Сколько же у вас кур в хозяйстве?

– Ой, и не скажу, вашество! Сегодня одно, а завтра ястреб пролетит, своё возьмёт, наше поубавит. Цыплят, их по осени считают.

– Складно у тебя получается. Не куры, а жар-птицы золотые. Яйца-то почём на рынке продаёшь?

– Три копейки пяток, ваше благородие.

– Недорого. Назад поедем, куплю у тебя десятка три свеженьких. Муж-то, когда вернётся? С ним бы переговорить…

– Так завтра и вернётся. Скопнает накошенное и начнёт возить. Так я ему скажу, чтобы вас дождался.

– Я вот что думаю, Фёдор Иванович, – раздумчиво произнёс Кушицин, – что нам человека зря с работы срывать? Давай заедем к нему на кулиги, поговорим ладком, а там и в Пушнино направимся.

– Ой, вашества! – всполошилась хозяйка. – Да зачем вам себя трудить напрасно? Мой у самой Грязнухи косит по ручьевинам. Мокро там, сено на волокуше вывозим, ваша коляска по грязи и не пройдёт, поди. Я бы послала кого, так Микифор на лошади охлюпкой живо бы прискакал, да некого послать. Старшие вместе с отцом труждаются, а Маруська мала ещё одной в лес бежать. Но, если надо для государева дела, то и Маруську пошлю.

– Вот ещё выдумала – малую в лес гонять. Государево дело неспешное, поговорим и на обратном пути. Ты, лучше скажи, самовар скоро готов будет? А то нам в дорогу пора.

Напившись чаю, Кушицин и Стенгартен загрузились в коляску и покинули деревню, жители которой так и не поняли, зачем приезжало начальство.

Уже за околицей Стенгартен, политично молчавший во время разговоров следователя, спросил:

– Зачем нам в Пушнино ехать?

– Нам туда и не надо. Нам надо в Грязнуху. Я Пушнино так просто назвал, а хозяйка в ответ разболтала, где её суженый прячется. Вот мы туда нагрянем, возьмём его тёпленьким и поглядим, что за кулижки он выкашивает.

Кушицин согнутым пальцем, словно в дверь стучал, поторкал в спину вознице:

– Ты, любезный, знаешь, где тут дорога на Грязнуху?

Возницей у чиновников был отставной солдат из инвалидной команды, взятый ушлым следователем за отличное знание окрестных троп и дорог.

– Я, ваше благородие, – отвечал инвалид, – тут каждую стёжку знаю. Мы на Грязнухе, лет семь тому, браконьеров ловили.

– И как, поймали?

– Не… там сами лесные обходчики браконьерили, где их поймать! Только комаров зря кормили.

– Тем русский народ и живёт, – нравоучительно произнёс Кушицин. – Сам от себя стережёт, сам у себя ворует. Хищничество у нас пышным цветом цветёт, а я с этого цвета только пыльцу сбиваю. Но эту семейку я на чистую воду выведу, да и всю деревню потрясу. Тоже нашли прибыльное дело – яйцами торговать. В России в каждом селе куры кудахчут – много не наторгуешь.

– Вам виднее, – эхом откликнулся Стенгартен, – но и золота в здешних краях тоже нет.

– Вот и посмотрим, кто из нас лучше видит, – согласился Кушицин. – А пока, давай, свернём с тропы и обождём часок. Может, что интересное случится.

К тому времени коляска свернула с езженой дороги на Пушнино и, не жалея рессор, тряслась по тропе, которая, как обещал инвалид, выводила к Грязнухе.

Возница завернул лошадь и поставил коляску за разросшимся кустом брединника, что всё плотнее обступал тропу.

Ждать пришлось меньше часа. Среди зарослей замелькал выцветший сарафан, и на тропе показалась Маруська. Кушицин тигром выпрыгнул из засады и ухватил девчонку за руку.

– Чего ж ты, малая, в лес одна намылилась?

– Дядька, пусти! – Маруся пыталась вырваться, но силёнок против сыщика у неё не хватало.

– Я тебе не дядька, а ваше благородие, господин следователь. Ещё раз попробуешь дядькой назвать, я тебе по-родственному таких шелепов пропишу, до самой свадьбы сесть не сможешь. Теперь живо отвечай: тебя мать послала?

– Ну…

– Что велела передать?

– Что начальство приехало, к ответу требует. Чтобы все дела бросал и в деревню вертался.

– Правильно говоришь. А то, смотри, врать мне нельзя, я на это дело ужас, какой строгий. Теперь полезай в коляску, будешь дорогу показывать. Вместе поедем твоему батьке привет передавать. Да не вздумай шуметь, а пуще того – бежать. Видишь, у меня пистолет о двух стволах: в одном пуля золотая, в другом – серебряная. Они тебя где угодно достанут.

В экипаж Маруська полезла, ни жива, ни мертва.

Коляска, то постукивая колёсами о сосновые корни, то увязая едва не по ступицы, тащилась в глубину Грязнухи. Маруська и отставной солдат сходились, что там есть ручей, и по мокривинам вдоль берега можно накосить болотных трав.

– Ручей – это хорошо!.. – протянул Кушицин, имея в виду вовсе не косьбу у чёрта на куличиках.

Заросли ольхи, как оплёванные белой пеной, в которой копошатся чьи-то личинки, липкая паутина, высокая до плеча, жирная трава, которая ни на сено доброе не годится, ни в иную работу, но всё равно ложится под крестьянскую косу: в весенний недокорм скотина всё съест.

– Приехали, – сказала Маруся. – Тут у бати балаган поставлен.

Пара невысоких бугров в самом сердце Грязнухи. Когда-то их покрывал строевой лес, сведённый браконьерами-обходчиками. Теперь на пустоши торчит жердяной шалаш, крытый прошлогодним сеном, перед ним остывшее кострище. Низинка за буграми выкошена, там сгребают траву трое: один совсем мальчишка, другой – парень постарше, и молодая женщина в платке по-бабьи, не иначе жена старшего сына, чья богатая свадьба привлекла внимание следователя. Досушивать скошенное придётся на буграх, в низине под ногами чавкает мокреть, и очумело кружат охочие до крови слепни.

Но не эта мирная картина привлекла внимание сыщика. Чуть в стороне у подножия бугра бил родник, и ручеёк от него падал в речку Грязнуху. Там по колени в ледяной воде стоял глава преступной семьи, и не было ни малейшего сомнения, чем он занят. Лопата, лоток, кубышка, куда ссыпаются промытые шлихи. Какие ещё нужны доказательства противозаконной золотодобычи?

– Стоять! – закричал Кушицин и, размахивая пистолетом, помчался к старателю. – Ни с места, стрелять буду!

Бежать преступник не пробовал. Стоял, разиня рот и опустив руки.

– Попался! – гремел Кушицин. – Чем ты тут занимаешься?

– Дык, я ничего… – смутно оправдывался Микифор. – Так, от скуки балуюсь.

– Старательский билет у тебя выписан? Налог в казну уплачен? Добытое кому сдаёшь?

– Я ничего…

– Ты ничего? А кто тогда чего? Ну-ка, что у тебя в кубышке?

Кушицин поднял кубышку, открыл. Та на три четверти была полна крупным жёлтым песком.

– Ого! Да тут не знаю, на сколько тысяч золота намыто! А он из себя смирняя корчит. Фёдор Иванович, поглянь только! Ты говорил, тут золота нет, а у него – вон сколько!

Стенгартен подошёл, глянул через плечо, затем, поджав губы, взвесил кубышку на руке.

– Какое же это золото? Этакая прорва золота пуда два весить должна, а это какой-то легковес. Не иначе – халькопирит. Его ещё лягушачьим золотом называют или цыганским. Я сейчас проверю, у меня всё потребное с собой.

Стенгартен вынес из коляски саквояж, разложил его прямо на берегу, принялся вынимать склянки, пузырьки и прочие штуки, понятные лишь аптекарям и химикам. На часовое стекло пустил каплю ртути, сверху кинул щепоть кристаллов из кубышки.

– Ну, что я говорил? Это вещество ртутью не смачивается, а золото, будь его здесь хоть немного, немедля бы образовало амальгаму. Теперь попытаем царской водкой. Золото даст нам бурый газ, а раствор окрасится в зелёный цвет, в основном из-за примесей меди. А пирит и халькопирит выделит смесь сероводорода и сернистой кислоты, которые легко обнаружить по запаху. Готово… Кристаллы почернели и частично растворились, а запах – вот он, извольте понюхать.

Кушицин недоверчиво поднёс проборку к волосатым ноздрям.

– Яйцом тухлым шибает, – сообщил он.

– Сероводород и есть, – подтвердил Стенгартен. – Так что в этом сосуде находится пирит или халькопирит. Точнее можно установить в лаборатории. Но это никак не золото, а совершенно бросовый минерал. Его можно намыть в любой луже.

– Так что ты, сукин сын, мне голову морочишь? – взревел следователь, ухватив незадачливого старателя за грудки.

– Ваше высокопревосходительство! – взвыл Микифор, в ужасе награждая Кушицина званием, о каком тот и в бреду не мечтал, – я не морочил! Я вообще ничего не говорил!

– Значит так, – постановил Кушицин, с трудом успокаиваясь. – Песок этот жёлтый я конфискую, а тебя, Микифор, арестую и доставлю на съезжую. Смотри, как бы тебе не загреметь на каторгу, как фальшивому монетчику. И радуйся, что я лично видел, как твои отпрыски мирным делом занимались, а то бы и они с тобой вместе по этапу пошли.

После этого оставалось только валяться в ногах и просить пощады.

Уличённого неясно в чём Микифора загрузили в коляску. Марусе вместе с братьями и невесткой позволили ехать на отцовской телеге, и кортеж со следователями и подследственными отправился в обратный путь. Теперь в особо вязких местах инвалиду приходилось слезать с козел и вести лошадь в поводу. Зато Сергей Евлампиевич едва ли не всю дорогу допрашивал Микифора, доведя его до полного изнеможения:

– И кто тебя, Микифор, научил этому ремеслу?

– Дык, солдатик отставной проходил, он и смутил меня на это дело. Вы, говорит, на золоте живёте, а богачества своего не знаете.

– И давно это приключилось?

– В аккурат на Троицу.

– Ой, врёшь, Микифор. Лоток у тебя изработанный, истёртый. По всему видать, ты этим делом не первый год промышляешь.

– Лоток-то не мой, я его за рубль серебром у солдата купил. Дорога не вещь, такой лоток за час сколотить можно, дорога наука. Теперь-то я понимаю, что насмеялся надо мной служивый. Небось, пропивал мой целковик да похохатывал.

– А ты подумал, что старатель должен добытое в казну сдавать по государственной цене?

– Так я бы со всей охотой, но вы сами сказали, что золото цыганское, неверное. Я и сам подумывал: что-то оно не веское.

– Подумывать – подумывал, а мыть продолжал.

– Дык чего не мыть-то? Полагал сдуру, что хоть в полцены продать получится.

– Ишь, разохотился! С такими делами тебе только в каторгу идти получится.

– Помилуйте, вашбродие!

– Милую не я, милует царь, а ты пред ним виноват.

Кушицин строжил мужика на все лады, а сам понимал, что никакого дела тут не выгорит. Посечь дурня можно, но неуказное золото оттого не появится. Вот только чем они, проклятущие, живут? Неужели и в самом деле разведением кур? Надо будет цыган проверить, быть может, они у крестьян халькопирит скупают, доверчивых простаков дурить. Хотя, цыганский сброд широкой глоткой не возьмешь – народ ушлый.

Под такие мысли доехали обратно, а там Кушицин дал Микифору для острастки по шее и отпустил с миром. Взял у хозяйки лукошко с яйцами и, забыв уплатить три копейки с пятка, отбыл в город.

Когда начальственная гроза отгремела, и стало ясно, что на этот раз громы прошли стороной, хозяйка принялась выпытывать у мужа, что приключилось на Грязнухе.

– То и приключилось, – отвечал Микифор, – схватил он меня аккурат за работой. Стращал, ажно душу вынал. Спасибо, при нём был второй начальник из учёных людей. Так он меня выручил, сказал, что это пурит какой-то, не то халкин, не то галкин, я не разобрал. На том и покончили. Лоток он забрал и долблёнку почти полную. А так даже обыску не сделали. Две других долблёнки мальчишки под сеном привезли. На первое время хватит. А у тебя что?

– Тоже ничего. Наели на четвертак и напугали на целковый. Всего делов.

Хозяин принёс с улицы две кубышки, высыпал на стол сияющую кучу жёлтого песка. Жена поворошила кристаллы пальцем.

– Ничего не скажешь, на Грязнухе самолучшее золото. По другим ручьям беднее, да и мельче.

– Ты смотри, – предупредил Микифор, – лягушачье али цыганское, но слова «золото» больше не говори. Пурит это. Поняла?

– Как не понять… Не дура.

Хозяйка сгребла намытое богатство в коробок, лишь одну горстку кинула в ведро. Сошла в амбар, досыпала сверху пшена. Перемешала золотое зерно с золотым песком. В курятнике принялась сыпать корм птице.

– Цыпа, цыпа, цыпа!..

Кур было немало, одних несушек полсотни. Они набежали на зов, толкались боками, толпились кругом хозяйки.

– Цыпа, цыпа, цыпа!..

Петух ходил в сторонке с важным видом, словно это он обеспечил хохлаткам обед.

Полсотни несушек, каждая приносит одно, а то и два яичка в день. Не так велик оказался ущерб, причинённый наехавшими чиновниками.

Накормив птицу, хозяйка с корзиной в руках пошла собирать яйца. Большинство кур привычно откладывали яйца в подставленные плетёнки, но некоторые прятали в местах самых неожиданных. Все их нужно было проверить и яйца изъять. В самом углу на соломе обнаружилось мелкое яйцо, какие обычно называют молодкой. Но когда хозяйка взяла его, рука сразу почувствовала непривычную тяжесть. Хозяйка стукнула яйцом о стену, скорлупа треснула, и в глаза блеснул жёлтый металл.

Не так часто такое случается. Каждый день кур надо прикармливать жёлтым песком, а золотое яичко объявляется хорошо, если раз в месяц. Теперь Микифор пробьет яичко зубилом, выпустит негодный, горький желток, промоет золотую фольгу и сомнёт её ударами молотка. Городской ювелир купит комок, не спрашивая, откуда у мужика взялась червонная жесть. Заплатит также, как выжигам, не то, чтобы слишком, но достаточно для безбедной жизни. И все будут довольны, лишь бы неугомонный Кушицин обходил деревню стороной.

Матримониальные размышления среди родных осин.

Эти записки (иностранное слово эссе к ним не применимо) созданы в конце прошлого тысячелетия. С тех пор я многократно пытался их опубликовать. Не вышло, не формат. А в родном ЖЖ - всё формат. Читайте.

Святослав ЛОГИНОВ



МАТРИМОНИАЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ СРЕДИ РОДНЫХ ОСИН



Которую неделю в деревне, без семьи, один как перст, мысли поневоле
начинают обращаться на грешное. Кругом деревни с доживающими
стариками, леса да перелески, поля, зарастающие молодыми деревцами,
вырубки, полные малины и кипрея, и снова леса. Идёшь, касаясь ладонью
стройных стволов, и начинаешь понимать, что не зря предки одушевляли
лес, поселяя в каждом деревце красавицу-дриаду (русские люди называли
их древяницами). Не знаю, как на югах, где произрастают мужиковатые
дубы, вязы и клёны, а у нас все все искони растущие деревья --
женского рода, в каждом -- девичья душа. Потому и песни сердечной
кручиной делятся с деревьями, тайны поверяют деревьям и в любви
признаются тоже им. Не любовь, а чаща с перелесками. И так получается,
что не только в деревьях начинаешь видеть женщин, но и в каждой живой
женщине замечаешь ещё друидами подмеченное лесное начало: душу того
дерева, где она обитала в бытность свою древяницей.

О том и записки.



1.



Я пойду, пойду, погуляю,
Белую берёзу заломаю.


Вот уж кого от века сравнивали друг с дружкой, так это русских
девчонок и молоденькие берёзки! И юную листву иначе как сарафанами не
величают, и хороводы поминают к месту и не к месту. Весна и любовь
начинаются с первой берёзовой листвы. Это в городе весна пахнет
клейкой тополёвой почкой, перешибающей даже бензиновый смрад. Истинная
весна -- берёзовая. Охочие до любовных игр парни тянулся к
девушкам-берёзкам. А у тех листочки мягкие, ветви тонкие, кожа нежная.
И получается, что всякий может заломать доверчивую беззащитную
красавицу. Больно говорить, но немногие берёзки счастливы в
замужестве. Идут они на веники да на дрова, холят своего ненаглядного,
лелеют, сгорают в жаркой страсти, рассыпаясь пылающим углем, не
жалея себя, и ничего не получают взамен. Не дорого взято, не жаль и
потерять. "Вы шумите, шумите надо мною бярёзы, обнимайте, милуйте
тихой лаской меня любимого... А я лично -- лягу, прилягу..." --
философия балованного мужика, не ценящего сокровище, которое ему
досталось.

Заканчивает свою жизнь красавица берёзка истрепавшимся голиком, о
который всякий вытирает ноги. "Доля ты русская, долюшка женская", --
это о девушках-берёзках. А те молча принимают всё, и когда кожу
сдирают на туески, и когда жаждущие лакомки цедят пьянящую берёзовую
кровь. Единственное дерево, которое делится с человеком самою кровью.
Хотя, говорят, канадский клён тоже подточивают, варят из сока сироп,
сласти готовят. Интересно, какого рода будет клён, ежели говорить
по-канадски?



2.


Что, друзья, случилося со мною?
Обломал я всю черёмуху весною.


Эту тоже ломают, да частенько сами и обламываются.

Зацветает черёмуха, и вместе с белым цветом приходит холод. Но душа,
рвущаяся к любви, не замечает отеческого предупреждения. Белые кисти
до изнеможения красивые и душистые помрачают разум, а тут ещё соловьи
заводят коварную свою песню. Все чувства зачарованы; казалось бы --
подойди, на вкус попробуй, коснись жёсткой ветви... -- куда там! --
терпкий вкус девичьих губ кажется слаще мёда, и осязание тоже
обмануто: зарывшись лицом в цветущие кисти, не думаешь, что лепестки
скоро облетят.

Черёмуховые цветы облетают до обидного скоро, и остаётся корявое,
ничем не примечательное дерево. От этой не дождёшься любовной страсти,
черёмуху разжечь без керосина не получится. Есть, впрочем, у вязкой
черёмуховой древесины и достоинства: из неё режут самолучшие зубья для
граблей. Точно также прелестные невесты-черёмушки, обратившись в
сварливых жён, становятся рачительными скопидомными хозяйками,
гребущими исключительно к себе. Недаром набивающие оскомину черёмушные
ягоды годятся только на пироги -- кушанье по преимуществу семейное.

Смотришь на идущую по улице пару, на уродливую супругу, от одного
взгляда на которую оскоминой сводит скулы, и думаешь, что нашёл в ней
любящий муж, на что позарился? И удивляешься, почему у таких пар
урождаются удивительно красивые дочери. Ещё бы им не быть красивыми --
черёмушкам в самую пору майского цветения... А оскомная физиономия
супруги -- это плата за безумную пору черёмуховой любви. Если
вдуматься, так ли велика цена?



3.



Мне тебя сравнить бы надо
С песней соловьиною,
С тихим утром, майским садом,
С гибкою рябиною.


Вот уж о ком песен сложено -- вовек не перепеть, но почему-то всё
авторские, народная лишь одна -- о безответной любви тонкой рябинки к
могучему дубу. Народный гений твёрдо знает, что рябиной лучше
любоваться издали: через дорогу, из-за широкой реки. Цветёт рябина
сразу вслед за черёмухой и также недолго. Цветы её собирать
бесполезно, осыплется недотрога в ту же минуту, оставив в руках голую
ветку. А вот запах рябины с черёмуховым не сравнить -- тяжёлый,
душный, пряный... такие ароматы не девушке приличны, а женщине зрелой,
в летах, знающей о жизни всё. И, словно прогоняя молодость, ещё в июне
рябина начинает готовиться к осени. Среди вычурной резной листвы
объявляются бурые пятна ягод. В наших краях только калина может
похвастаться столь же бурным плодоношением, но калина не дерево, а
куст, к тому же держится возле деревень и, видимо, когда-то была
завезена на север из южных краёв. А рябина своя, тутэйшая, как говорят
соседи-белорусы.

Неторопливо наливаются красным и оранжевым светом гроздья рябины, лишь
к концу августа достигает бальзаковская женщина полной красы. Но и
тогда -- сорвёшь ягодинку, кинешь в рот и скривишься от горечи -- не
про тебя ягодка зрела. В семейную жизнь рябина входит с трудом, мужей
меняет что перчатки: изломистая да капризная отравит горечью каждую
минуту. Но горька рябина только близким, для того, кто со стороны
смотрит, всё прилично и очень интеллигентно. Потому и любима рябина
поэтами, привыкшими путать анемичный выпендрёж с тонкой душевной
организацией. И любимейшие эпитеты: кудрявая и гибкая. Кудрявость в
рябине, может, и есть, хотя и это скорее жеманность, а вот гибкости --
ни на грош. Чуть согнул веточку, а она -- хрусть! Напрочь её не
оторвёшь, сколько ни крути, а вот надлом да душевный надрыв -- это
пожалуйста. Капризное дерево, с претензией, и женщина ему под стать.
Даже после морозов в хвалёных рябиновых ягодах обещанная сладость не
слишком заметна. Кто хочет для семейного чаепития из рябины варенье
сварить, должен её прежде вымачивать да вымучивать, чтобы убрать
лишнюю горечь. Так стоит ли мучить себя и женщину, виновную лишь в
том, что верна своей природе? Уж лучше насчёт клубнички озаботиться.

Единственное, где рябина выше всяких похвал -- настойка на коньяке,
любимый напиток отставных военных. Здесь и горечь к месту, и терпкость
к лицу. Женщина-рябина -- лучшая подруга для пожилого отставника: в
меру жеманна, в меру жантильна и всегда комильфо. В постели холодность
возмещает опытностью, что для воспитанного на шагистике офицера
качество драгоценное.

Своего единственного ребёнка бальзаковская рябина любит трепетно и
всячески портит, прививая хорошие манеры. У рябины редко бывает больше
одного ребёнка, ягодное изобилие красуется напоказ и бывает расклёвано
дроздами. Впрочем, военный папа, всю жизнь мечтавший о наследнике,
безумно любит единственную балованную дочь.

Некоторые презрительно сморщат нос: "Ой, рябина кудрявая, белые
цветы!" -- а чем кончила? -- рябиной на коньяке?! Однако, не будем
судить слишком строго; как смогла, так жизнь и устроила. Не чужой
кусок заедает.



4.



Ивушка зелёная,
Над рекой склонённая,
Ты скажи, скажи, не тая:
Где любовь моя?


Да уж где угодно, только не здесь, не рядом с ивой. Ива и любовь --
это ж надо такое придумать? Любовь всегда радость, а иву недаром
называют плакучей. Дерево воглое, сырое, -- ни огня, ни страсти. Она и
сама это понимает и не ждёт от будущего ничего хорошего. Тонкая
девичья краса ивушки привлекает многих, но отпугивает слезливый
характер. Опять же, мужским рукам ива не даётся, гнётся -- не
ломается, лучше и не подходи, сам измучаешься и дерево напрасно
измочалишь. Кто хочет ивушку взять, должен идти не с добрым словом, а
с острым ножиком, каким лозу режут. Так под конвоем и под венец вести,
чтобы скрипнуть не смела. Но и без того не оберёшься стонов, плача и
вселенского горя.

Зачем люди женятся на девушках-ивушках -- тайна. Холодная красота иной
раз хуже уродства, а вот, поди ж ты, не переводятся охотники. Одни
потом разводятся, заставляя бывшую половину рыдать до скончания дней,
другие живут и похваливают. В семейной жизни у плакучей красавицы есть
свои достоинства. Идёт ива на корзинки, лукошки, на всякое плетенье.
Хоть игрушку сплести, хоть лапти для осенней распутицы. Там, где
поюжнее, лыки дерут с липы, а в наших краях лыковое рукоделье только
ивой и держится. Гнёздышко семейное ива сплетает умеючи. В доме всегда
чистота, всё намыто, сполоснуто, а хозяйка, кажись, и не вставала от
любимого вязания. У берёзки дома тоже всегда чисто, но там видно,
откуда что берётся, как полы шоркают и кастрюли драют. Раскрасневшаяся
хозяйка летает по дому, всё горит у неё в руках, живёт и движется, а у
ивы, вроде, и не происходит ничего, а порядок идеальный, словно
текучая вода сама всё вымыла.

О здоровье -- своём и домашних -- ива заботится больше всех. Чуть где
кольнуло -- сразу в аптеку. Не женщина, а ходячий аспирин. Кстати,
ежели кто не знает, салициловая кислота впервые была выделена именно
из ивы, само её название переводится как "ивовая кислота".

Детей ива держит в строгости и за провинности наказывает, на время
забыв о собственных слезах. Ничего не попишешь, гибкая ивовая ветка
идёт не только на плетение, но и на розги.

Так, избегнув топора и жертвуя только молодыми ветвями, отскрипит
ивушка век, и долго чернеет на берегу, окружённая плакучими
правнучками. И если спросить иссохшую старуху, не испытавшую за долгие
годы ни весеннего цветения, ни огненной страсти: "Скажи, не тая, где
любовь?" -- она, ни минуты, против обыкновения, не колеблясь,
ответит: "Здесь, конечно, в плетёном семейном гнёздышке".




5.



За серыми осинами бледнеет свет зари.


Ежели кто скажет, что на осине Иуда повесился, не верьте клеветнику,
осинка для этого совершенно не приспособлена. В молодости, тоненькая и
беззащитная, она кажется родной сестрой берёзки, если бы не одно
сомнительное достоинство: молодая осинка -- дурнушка. Стволик у неё
серый, серёжки висят колбасками, не поймёшь -- серёжки или жирные
гусеницы, а уж майская, чуть проклюнувшаяся листва и вовсе буроватая,
словно осина собралась среди весны встречать осень. Недаром слова эти
так схожи, осина -- дерево осеннее. Бывают такие девочки, что с самого
детства похожи на старушек. От этой некрасивости развивается в осинке
страх перед жизнью и душевная горечь. Ждёт бедняжка любви и сама же
боится, дрожит дрожмя от одной мысли о девичьем счастье. И, конечно же
отпугивает его, оставаясь в итоге у разбитого корыта. "Осина ты,
осина, проклятая лесина..." -- давно уже исчезла девичья угловатость,
угри на лице и старушечья осанка, давно крона оделась в полный лист,
узорный, в тончайших прожилках, а осинка всё считается дурнушкой. В
конце концов жизнь берёт своё, но настоящей семьи осина так и не
создаёт. В любви она горит не жарко, прогорает быстро и бездымно.
Лучшие в мире спички делают из осины. Дешёвое одноразовое изделие.
Потому судьба определила осине быть не женой, а любовницей женатых
мужиков. Забежит такой на огонёк, не погреться даже, а так, прикурить,
и снова лесная печальница одна. "Грустишь ли об оставленных осинах?"
-- меланхолично спрашивал поэт Бродский. А чего о них грустить, об
одноразовых? Само словосочетание "родные осины" звучит не лирично, а
издевательски. Может и ропщет осина на судьбу, только кто это увидит в
вечном плеске дрожащих листьев? Осина дерево не скрипучее, молча стоит
проклятая лесина, сама справляется с житейскими бурями, в одиночку
растит сына-безотцовщину. А уж сколько горечи накопит за свою жизнь, о
том знает осиновое сердце.

А ведь всё могло быть иначе. Лучшие грибы где растут? -- в осиннике! И
смертельная горечь -- гликозиды -- вещества родственные сахарам, легко
могли бы обратиться в сладость. Трудяги бобры и зайцы-захребетники
знают это и предпочитают осиновую горькую кору всем иным кушаньям.
Впрочем, на то они и грызуны, чтобы жизнь мёдом не казалась.

Назло горькой судьбе некоторые осины достигают небывалых размеров,
возвышаясь над лесом словно крепостные башни. Самое высокое дерево
наших краёв -- не сосна, а осина. И никакой привозной дуб, выхоленный
посреди деревни, не сравнится в толщине с необъятным стволом старой
осины. Только что в том радости миллионам безвестных осинок, не
сумевшим выбиться в лесные гиганты?

И лишь осенью, когда безжалостный ветер раздёргивает берёзовую
желтизну, когда скукоживается ива и облетает побуревшая черёмуховая
листва, осина на недолгий срок одевается в царственный пурпур. Все
другие деревья тушуются перед сказочным великолепием осенней осины,
перед невиданной её роскошью. И мужчины, поражённые этой красой,
бормочут растерянно: "Где были мои глаза?" А там и были; дурные глаза
всегда не в ту сторону смотрят.



6.



...


Вот дерево, о котором строчки не спето, ни доброй, ни злой. Сорное
дерево наших лесов -- ольха. Серая кора; ломкая, ни в какое дело не
годная древесина; скучные листья пыльного оттенка, вечно заплёванные
пузырящимися выделениями каких-то насекомых. Грибы в ольшанике не
растут, разве что горький розовый млечник, из ягод встречается лишь
ядовитый вороний глаз. Даже в солнечный день в ольшанике невесело,
пахнет гнилью и растут колючие сорные травы. С какой стороны ни
посмотри -- всё не то и всё не так. "Скрипит ольха у дальнего
колодца", никого не радуя, ни к чему не предназначенная, а отскрипев
своё, падает и бесполезно сгнивает. Ольха -- старая дева, не нужная
никому и в первую руку самой себе.

Впрочем, люди опытные говорят, что с ольхой хорошо коптить рыбу. Не
знаю, не пробовал.



7.



Девки по лесу ходили, любовалися на ель:
Какая ель, какая ель! Какие шишечки на ей!


Вот уж эта себя в обиду не даст. А во всём остальном -- русская
красавица ничем не хуже берёзки. И сарафанчик у неё аккуратный, и
вершинка кокошником. Также молодые ёлочки хороводятся на полянах и
вдоль опушек. Вот только к вольным любовным играм ёлочка не склонна,
рук нескромные касанья не допускает. В строгости себя держит и потому
не в пример берёзы счастливее.

Придуманная дальтониками загадка гласит: "Зимой и летом -- одним
цветом". Полная ерунда! Летняя хвоя живая, дышит и словно светится
изнутри. А уж весной... Проклёвываются на кончиках веток нежные
светло-изумрудные побеги, кисленькие на вкус, с лёгким смолистым
ароматом. Видать в эту радостную пору и ёлке хочется отдавать себя.
Однако, чем дальше, тем меньше в побегах вкуса и больше смолы. Дух
чистый, здоровый, но строгий. Такова ёлка и в замужестве. В семье она
главная, мужа держит в ежовых рукавицах, детей -- а их всегда много --
не балует, но и в обиду не даёт. В мрачноватом ельнике ничто
постороннее расти не может, зато по полянам и еловым опушкам
молоденьких ёлочек высыпано видимо-невидимо! Сарафаны, кокошники,
хороводы... только сунься неосторожный парень в эту красу -- обсмеют,
исхлещут исколят... вырвешься еле жив, и снова тянет туда, в самую
хвойную круговерть.

Елка, с виду строгая и холодная, в плотской любви горяча, не чета
малохольной рябине, горит ярко, с треском, разбрасывая пылающий уголь.
Ель ревнива, только попробуй негодный муж, оставив домашний очаг, хоть
разок сходить на сторону, как раз вернёшься к пожарищу. Ни себя, ни
дома не пожалеет. А дом у ёлки всегда самый добротный. Ель с
пренебрежением относится ко всяческим финтифлюшкам, которыми
увлекаются ива и рябина, она не гребёт под себя как черёмуха, однако,
всё что нужно имеется в достатке. Постороннему глазу такой дом может
показаться неуютным, уж больно самовластна хозяйка, но своим в доме
хорошо и удивительно спокойно.

К старости ёлка становится добрейшей бабушкой, всё, что не дозволялось
детям и мужу, оказывается разрешено внучатам. Таково общее свойство
бабушек и ёлок.

Старый, что малый -- молоденькая ёлочка тоже балует детей, но не
всегда, а лишь под Новый год. Песен на эту тему петь не перепеть. В
новогодние дни и колючие иголки, и пачкучая смола -- всё в радость.
Такое уж оно парадоксальное дерево -- вечнозелёный житель северных
чащоб.



8.



Ёлочки, сосёночки -- зелёные колючие,
Воронежски девчоночки -- весёлые певучие.


Неспроста самое знатное дерево наших лесов оказывается и самым
скромным. Даже в народных песнях встречается она на пару с ёлкой,
всегда уступая властной подруге первое место. Обычно так случается.
если одна из подруг дурнушка. Подойди к лесу -- вдоль опушки толпятся
берёзы, а осинки остаются в тени. А тут -- ничем одна подруга другой
не уступит. Сарафан у сосёнки растопырочкой, кружевной, кокошник так и
вовсе царский. Иголки, правда, вчетверо против еловых, такими кольнёшь
-- мало не покажется. Есть чего испугаться, уж лучше с ёлкой дело
иметь. Однако к ёлке с какой стороны ни подойди -- исколот будешь, а
к сосенке подойди доверчиво, протяни руку без угрозы, ласково коснись
игл и ощутишь в ответ такую шелковистую нежность, какой не сыскать ни
у берёзы, ни у черёмухи в пору цветения, и вообще, нигде в мире. Кому
хоть раз открылась сосновая душа, тот поймёт.

Сосновый бор светел и чист, дышится в нём легко. Кажется, не в лес
пришёл, а домой. А ведь ежели по правде, так оно и есть. Захочешь дом
построить, чтобы навек, до правнуков -- иди к сосне. В доме таком
светло и радостно, у хозяйки на всех хватит любви и тепла. В этом доме
не бывает хмурых. Даже в самую декабрьскую стужу и темень золотистый
сосновый ствол излучает июльское тепло, хвоя всегда шелковиста, а
янтарная смола целебна и чиста. А уж как сосна в любовной страсти
горит -- рассказывать не надо. Благо тому, кто за скромной
застенчивостью долговязой девчонки сумеет рассмотреть душу сосны. С
этой минуты незачем ждать и нечего искать. Иди навстречу и будет
тебе счастье.


* * *


Деревце за деревце, кустик за кустик, забыв о грибах и ягодах, иду на
самое любовное из всех свиданий. "То берёзка, то рябина, куст ракиты
над рекой, край родной навек любимый..."

Младший сын

Ещё один рассказ. Закончен осенью прошлого года. Где и как его публиковать, не знаю. Нет ни сил, ни времени этим заниматься. Лучше я ещё один рассказ напишу. А этот -- читайте.

Святослав ЛОГИНОВ


МЛАДШИЙ СЫН



– Иванушка, родненький, не убивай! Пожалей старую!..

Иван опустил топор-клювач, которым крушил дубы-скоморохи, напущенные на него ведьмой. Оглядел поляну перед колдуньиной избой. «Да уж, дров изрядно наколол – на три зимы хватит.

– С чего бы мне тебя не убивать? Народ на тебя жалуется. Порчу на женщин наводила?

– Ой, грешна! Во всём покаюсь, только не убивай. Наводила порчу, но ведь сплошь на распустёх да неумех, а справным хозяйкам от меня вреда не было!

– Детей воровала?

¬– Так я ж не всех подряд, а только мальчишек-неслухов, кого мать прокляла. Чтоб, говорит, тя побрало! Тут уж я не вольна, мать велела, надо украсть.

– Тебя послушать, так тебе не голову рубить, а красной шапкой наградить. Бурю ты вызвала? А от неё сколь вреда, прикинь только!

– От боязни, исключительно со страху! Я видела, что ты идёшь, так думала, непогода тебя остановит.

– Индюк думал, да в суп попал. Ладно, что с тобой делать… Живи пока. Дрова, что я нарубил, в поленницу оклади, в лесу приберись, что там ураганом наломано. Назад поеду, спрошу строго.

– Иди, коли себя не жалко, – сказала ведьма приободрившись. – Только помни, туда дорога торная, а к дому – сорная. Туда витязи хаживали, да обратно ни один не возвращался.

– Не пойму, что это ты обо мне беспокоиться начала?

– Ты меня пожалел, и я тебя жалею. Только ведь ты всё равно пойдёшь смерти искать. В сказках Иван-царевич хотя бы суженую выручает, а тебе чего взыскалось? Зло сокрушать? Ну, вот, сокрушил ты меня, злыдню паршивую… а толку? Новая народится, ещё злее моего. Без этого в наших краях нельзя.

– Сам знаю, – сказал Иван. Двумя ударами клювача допревратил в поленья ствол поваленного дуба-скомороха, присел на чурбачок. – Потому и тебя не добил, что ты бабка подневольная. Я на закат иду искать того, кто сам мерзости творит и вам велит. С ним у меня разговор другой будет.

– А оно тебе надо? Жил бы в родных краях, а я бы тут потихоньку злодействовала. Злу до тебя, небось, и не доплюнуть было бы.

– Надо идти, бабушка.

– Ну, вот, я тебе уже и бабушка. Телок ты ещё, Ваня, жёсткости в тебе нет. Слопают тебя там и косточек сплёвывать не станут. Шёл бы ты домой, к отцу-матери, женился бы на справной девушке. Жил бы, как добрые люди живут, а того пуще – поживал. Подвигов на твою долю и без того хватает, молва вперёд тебя побежит: «Побил, де, ведьму проклятущую». А я бы тишком сидела. Что же, я не понимаю, что ты и вернуться можешь, дорога знакомая.

Иван невесело усмехнулся.

– Хорошо поёшь, старая. Только невестой я покуда не обзавёлся, а отца с матерью вовсе не знаю. Я Иван Безродный.

– Ну, коли по тебе плакать некому, то иди. Разве что, когда ворон о тебе смертную весточку принесёт, я, старая, по тебе всплакну. Уж не знаю, от жалости или от радости.

Родителей своих Иван и в самом деле не знал. Рос у бабки, которая жила на выселках и почиталась у односельчан ведьмой, хотя ни людям, ни стадам, ни посевам урона от неё не было. Зато помочь в хвори или иной беде – могла. Бабушку Иван любил, потому, наверное, и сейчас, встретившись с настоящей злодейкой, не стал карать насмерть, отпустил душу на покаяние.

От бабушки Иван услышал и рассказ о великом зле, что властвует в чужих закатных краях. Тридевять земель пройти – всюду люди живут, хорошо ли, плохо, привычно или странно, но по-человечески. А как выйдешь за родной сорок, тут и перевод роду людскому. Там нежить обитает и нечисть, оттуда лихоманки ползут и мороки. В стародавние времена оттуда прилетали крылатые змеи, плевались огнём на людские города. Теперь вроде как поутихли, но надолго ли – кто скажет?

Многие герои ушли на запад, чтобы встать заслоном на пути нелюди, но ни самих воинов никто больше не видел, ни весточки от них не приходило.

– Отец твой там, – произнесла однажды бабушка хрипло, словно через силу, и сколько Иван ни выспрашивал, больше не добавила ни слова.

Тогда Иван и решил, что непременно пойдёт за тридевять земель, чтобы сразиться со злом и сокрушить его, каким бы оно ни оказалось. Об отце старался не думать, ясно же, что нет его в живых. Будь иначе, хоть какую весточку да прислал бы.

Подросши и почувствовав силу, Иван стал проситься у бабушки в люди. Мысль о немирном западе и засевшем там зле накрепко запала в его голову, и хотя об этом он слова не говорил, но бабушка всё понимала и слышать не хотела ни о каких походах. Потом смирилась и велела найти и принесть из дровяника старый топор. Иван живой ногой сбегал, принёс. Старуха оглядела сияющее лезвие, покачала головой:

– Он, никак, ржавый был. С чего это просветлел?

– Я его почистил. Такой топоришко ладный: и рубить им хорошо, и поленья колоть. Такому топору без дела пропадать негоже. Я с позатой зимы только им дрова и колю.

– И он тебе в руки дался?

– Чего ж не даться? Инструмент к руке пригожий.

– Тут не топор к руке, а рука к топору пригожая. Это, Ванечка, топор-клювач. Схватил бы его какой рукосуй, топор бы мигом ему что-нибудь оттяпал. Но раз вы друг дружку уже нашли, больше мне помочь нечем, разве что памятку о себе подарить, – бабушка сняла с шеи шёлковый гайтан, на котором висел маленький гром-камень. Такие камешки в курятнике вешают, от хоря, лисы, от птичьёй беды. – На шее такое носить не принято, – бабушка строго подняла палец, – но ты носи, не снимая, потому как это зрячий камень. Пока его носишь, никто тебя ни в спину ударить не сможет, ни ядом опоить, ни порчу наслать. От всякой напасти зрячий камень убережёт, любому врагу придётся против тебя лицом к лицу выходить. Там уж надейся на своё молодечество. А мне осталось тебе подорожничков напечь. К завтрему управлюсь и провожу тебя.

Так по-простецки вышел Иван Безродный на бой с великим злом.

Поначалу зла встречалось не слишком много, так что Иван управлялся, где добрым словом, а где молодецким кулаком. Клювач тоже без дела не ржавел, но употреблялся не в бою, а в работе. Поправил прогнившие мостки через топь, и жаб-трясинник уже не мог безнаказанно губить прохожих. Многодетной вдове дровишек заготовил, с бродячим плотником поделился секретами мастерства, да и у него малость поучился. В общем, военный поход против изначального зла начинался мирно и неспешно.

Чем дале к западным странам, тем более бессмысленного зла встречалось на пути. Разбойнички промышляли на большой дороге, били богатого и бедного, не столько для добычи, сколь для баловства и ненужной жестокости. Этим Иван оплот изрубил, рогатины поизломал, а атаману дал для острастки в лоб кулаком, авось после такого мысли в должном порядке улягутся.

В скором времени Иван заметил, что зло уже не прячется по чащобам и укроминам, а выставляется напоказ, словно полновластный хозяин. Чародей, державший в страхе округу, жил в башне и не думал ни от кого скрываться. Башню Иван развалил, переколотил алхимические сосуды, а самому чернокнижнику оттяпал топором бороду, в которой копилась колдовская сила. Обошлось без кровопролития, хотя к тому было уже близко.

Царей да королей в разных землях встречалось довольно, но таких, как в Тридевятом царстве видывать не приходилось. Взимать налоги и просто бездолить подданных государь был всегда готов, а вот защищать их в лихую годину – не торопился; отсиживался за стенами замка в окружении закованных в сталь рыцарей. Такое дело показалось Ивану непригожим, замок он разрушил (ломать не строить), а вот с рыцарями простым кулаком совладать не удалось, пришлось клювач в ход пускать, в полсилы, обушком по шеломам. Звону задал – издаля слыхать было!

На тамошнем языке такое дело называлось афронтом и почиталось за большую обиду. Ежели это слово на русский перетолмачить, то получится «а в лоб?» В целом, разницы не много, но «афронт» звучит красивше.

При этом во всех странах, начиная с родных краёв, ходили смутные слухи о ведьме, что прилетала неведомо откуда. Огненной кометой проносилась она в поднебесье, знаменуя падёж скота и мор людям, недород, лесные пожары и иные беды. Не брезговала злодейка и отдельные семьи бездолить: крала детей, наводила порчу, вызывала бешенство лесных зверей и домашних собак.

Как и все, живущие на краю мира, ведьма не пряталась, а что изба её стояла посреди леса, так там повсюду лес, а людей вовсе не живёт. Зато единственная тропа выводила прямиком к логову ведьмы; и захочешь – не промахнёшься.

Здесь первый раз Ивану пришлось по-настоящему сражаться. Жутковато стало, когда тысячелетние дубы, окружавшие ведьмино жилище, разом сдвинулись с места и, похохатывая, кинулись на Ивана. С дубами-скоморохами управляться, это не рыцарям афронт устраивать, тут и сила нужна, и ловкость недюжинная. Ведьма в это время заполошно металась у крыльца и что-то колдовала зловредное; Ивану недосуг было разбираться. Это потом, когда последний из дубов протянул корни, ведьма взмолилась: «Иванушка, родненький, не убивай!»

Ночь Иван преспокойно проспал на сеновале. Откуда у старухи взялось свежее сено, он не спрашивал; покосов в округе не наблюдалось, да и всего скота у ягинишны был кот дивной дымчатой масти.

– Ты, я вижу, человек отважный, – приветствовала его поутру колдунья. – Я, грешным делом, думала, ты всю ночь будешь караулить, чтобы я тебя сонного не прирезала, а ты в сено завалился и захрапел в ту же минуту. А ну как я тебя и впрямь бы прирезала да на мясо пустила? Мне это раз плюнуть.

– Чего ж не попробовала? – добродушно спросил Иван.

– Зрячий камень у тебя на груди для чего висит? Я ведь тоже не слепая, видеть могу. Впрочем, нечего лясы точить. Собрался, так иди. Тут не собьёшься, дорога натоптана, а кем – лучше не спрашивай. Как тропа раздвоится, тут тебе и конец пути. Речка там и мост через неё. Ты сдуру-то на мост не суйся, сначала налево сходи. Там моя сестра живёт, не стоит её так просто за спиной оставлять. Только помни, она меня поужаснее будет, я рядом с ней – девчонка.

– А там и третья сестра наметится?

– С чего взял?

– Так в сказках у Ивана на пути всегда три ягинишны.

– Ты, Ваня, гляжу, ещё в бабки да в лапту не наигрался, старушечьих сказок не наслушался. Детство в тебе бурлит. Сестрица моя на самой границе человечьего мира живёт. Дальше будет тебе только битва с неведомым злом и ничего боле. Я зло понятное, тутошнее, а что тебя там ждёт – не скажу, потому как сама не знаю.

– Спасибо за совет, – поклонился Иван. – Пойду я. Сестре привет передавать?

– Вот ещё… Триста лет она без моих приветов жила и не соскучала. Пусть ещё столько же живёт.

С тем Иван и ушёл, не оглянувшись.

Лес на пути стоял выродившийся, гниловатый. Такой ни в работу, ни на дрова негож. И зверей не видно, и птиц не слыхать. Но тропа отчётлива, и не потому, что вытоптана, а просто не заросла. По тропе Иван два дня шёл, живой души не встретив и даже лягушки или другой никчемной твари не видав. Ночевал там же, на тропе. Выбирал место посуше, рубил валежник, разводил костёр. Догрызал остатки краюхи, заработанной в жилых местах. На третий день вышел к развилке. Одна нехоженая тропа взбегала на мост, другая уводила налево, где, по словам колдуньи, жила её преужаснейшая сестрица.

Река Ивану не понравилась. Словно и не река была, а ров полный не то недвижной чёрной воды, не то загнившей крови. Над поверхностью чёрной жижи слоился туман, и смердело сладкой трупной вонью. Зато мостик был хорош. Кажется лишь вчера срублен из нездешней светлой древесины: брёвна чисто ошкурены, доски гладко выстроганы, перильца обустроены с балясинами. Иди себе, не чуя плохого, но ведьма предупреждала нахрапом на мост не соваться, да и без её лиходейских советов Иван бы обошёлся: зрячий камень на груди раскалился, и на мост идти не велел.

Иван свернул налево. Шёл сторожко, готовый в любой миг выхватить из-за кушака топор. Но всё было тихо и, даже выйдя к покосившейся, мохом заросшей избушке, врага Иван не обнаружил. Дверь повернулась на скрипучих журавелях, и Иван увидел старшую ведьму.

– Ага! – сказала она. – Добрёл-таки. Заходи, раз так.

Изба была как изба, бабушкина избушка немногим краше. Те же горшки, кадушки, миски. Такая же кочерга возле русской почки, и такие же ухваты. Давненько Иван русской почки не видывал, в чужих краях и топят, и готовят чудно, не как дома обвыкши. Казалось бы, такие же люди, а щей сварить не умеют.

– Что башкой вертишь? Никак русским духом пахнуло? – спросила ведьма.

– Есть маленько.

– То-то и оно, что маленько. Русский дух не во щах, а в сердце. Душа это, понял? А у меня души нету, одна видимость осталась. А щаной, не дух, а запах.

– Ты, бабушка, на себя не клепли. Встретила ты меня по-человечески, не напала, с помелом не кинулась.

– Чего на тебя кидаться? Я и без того знаю, что ты меня сильней. А миром с тобой поговорить – горшки целей будут. Ты же не с меня шкуру сдирать идёшь, а на тот берег. Я тебе дорогу покажу, и иди себе по-хорошему, от меня подальше.

– Умно говоришь.

– Что же мне, дурней выворотня чащобного быть? Чать не первый год на свете живу. А ты слушай, что я говорю. Уму я тебя не научу, а разуму, пожалуй, что смогу. Через реку, ты уже понял, ни живому, ни мёртвому хода нет, сожжёт так, что и пепла не останется. В стародавние года змеи крылатые по воздуху летали на людские города, а оттуда летучие корабли с войском, но теперь по поднебесью пути нет, ни нашим, ни ихним. Остаётся мост, но и там путь давненько закрыт. Ключ нужен. А где ключ лежит, одна я знаю. Хочешь, прямо сейчас и пойдём. Погляжу, хватит ли у тебя сноровки ключик взять.

Иван, уже понадеявшийся, что его словно в сказке накормят, напоят и в баньке попарят, сглотнул голодную слюну и пошагал вслед за ведуньей.

Пришли на плотное место. Лес вокруг пригожий, трава на поляне не сорная. Родничок журчит, перебирает песчинки, а чуть в стороне на холмике растёт дубище, да такой, что тысячелетние скоморохи перед ним подростом кажутся.

Тут и слепой разглядит, где ключ искать следует. Хотя, ключ, что закопан, и ключик, что журчит, тоже, может быть неспроста.

Сначала Иван к ручью подошёл. Спросил у ягинишны:

– Пить отсюда можно?

– Отчего ж нельзя? Я пью, жива покамест.

– Иван напился, лицо умыл и, повеселев, спросил:

– А ключ?

– Туточки, под дубом, где ж ещё. Только учти, клад заколдован. Чем быстрее копать станешь, тем быстрее он от тебя в землю уходить будет.

Иван подошёл к дубу, задумчиво оглядел его. Коснулся, было, топора, но тут же опустил руку. Попытался облапить ствол – куда там! – тут не три, а все пять обхватов получится.

– Когда ж ты вырасти успел, этакий красавец, если под тобой ключ закопан? Может его и вовсе не закапывали, а так, меж корней подсунули. Тогда вовсе копать не надо. Ну-ка, попробуем…

Иван упёрся левым плечом в дуб, поднажал. Ноги до колен ушли в землю, дуб заскрипел, но устоял.

– Что ж ты, мать сыра-Земля меня не держишь? Тону, ровно болото под ногами.

– Камычец подложи, – посоветовала ведьма. – Неподалёку валунок брошен, так он в самый раз подойдёт.

Иван выдрал ноги из земли, прикатил камень.

– На нём вроде как письмена вырезаны.

– Сам читать не умеешь, что ли?

– Не довелось выучиться.

– Эх ты, а ещё на битву собрался. Сила есть, ума не надо. Ладно уж, растолкую надпись. Камень прежде у моста стоял, и было на нём высечено: «Направо пойдёшь – богату быть, налево пойдёшь – женату быть, прямо пойдёшь – убиту быть». Прямо – через мост, там и сейчас быть убиту. Налево – ко мне. Теперь-то невеста устарела, а прежде я хороша была. Направо – домой вертаться. Там с твоей силищей да со зрячим камнем на груди ты, Ваня, живо богатством охинеешь, Кащей иззавидуется. Да ты за топор-то не хватайся, это я так, объясняю, что к чему. Прикатил камень? – так и делай, что задумал, а я погляжу.

Иван пристроил камень половчее, плащовой стороной к земле, упёрся левым плечом в дуб, ногами в валун. На этот раз нажал сильнее. Дуб накренился, с обнажившихся корней посыпалась земля. Совсем валить дуб Иван не стал, сунул свободную руку меж корней, малость порылся там вслепую и, со словами: «Никак есть что-то!» – выволок на свет тяжёлый обоюдоострый меч.

– А где ключ?

– Во простота! – восхитилась ведьма. Меч-кладенец за ключ не считает. Этим мечом что угодно отворить можно.

– Уж больно не похож…

– Ты вспомни, как в деревне богатый мужик идёт амбар отпирать. Ключ деревянный на плече несёт, словно оглоблю. И ничего, запирает этим ключом амбар, и отпирает. А кладенец для таких дел куда как способнее. Как взойдёшь на мост, и начнёт к тебе огненный туман подступать, так ты его не руби и не кромсай, ярость тут не к месту, а режь потихоньку, как студень в миске режут. Да смотри, если какой шматок на мостки упадёт, ты его сразу затаптывай, а то загорится мост за твоей спиной, живым не уйдёшь.

– Лапти, видно, надо мокрым мохом обернуть, – заметил Иван.

– Тебе лучше знать. Мне на веку случалось пожары устраивать, а тушить не доводилось. Ты туман режь, куски в воду кидай, да не увлекайся смотри. Как туман кончится, тут тебе и другой берег будет.

– И что там?

– Вот этого не скажу. Сама не знаю, и никто не знает. Болтают всякое, но ты вранью не верь. Одни говорят, будто там великан Ратибор караулит; ноги в землю вросли, голова в облаках. Другие брешут про змея многоглавого, что смолой жжёт и огнём палит. Третьи бают, что сидит там мужичок с ноготок, борода с локоток. Кого увидит, с одного щелчка по ноздри в камень вбивает. А что там на самом деле, ты узнаешь, но уже никому не расскажешь. Ну что, пойдёшь лапти мохом обвязывать, по огню ступать, или пятки дёгтем смазывать, домой бежать?

– Погоди, не торопи меня в пекло прыгать. Ещё не все земные дела переделаны.

Иван подошёл к накренённому дубу и силою выправил его. Утоптал землю вокруг ствола.

– Корней я ему не порвал, значит, выправится и будет дальше расти. Одно славное дерево на весь лес – нельзя губить. Ещё камень поставить, как следует, и совсем стройно станет. Нехорошо после себя развал оставлять.

– Да, уж порядок ты навёл… – протянула ягинишна. – Камень придорожный вверх тормашками поставил. Теперь голову сломаешь, прежде чем надпись прочтёшь.

– И так сойдёт. Всё одно на этом камне одна лжа. Налево ехать, уж не взыщи на слове, невеста молью побита и плесенью покрыта. Направо – богатство неправедное, значит – не богатство вовсе. А прямо… мы ещё посмотрим, кому убиту быть. Ещё бы ты меня, бабушка, щами накормила, да сорочку вымыла, чтобы завтра мне на смертный бой в чистой рубахе выходить.

– Я к тебе ни в стряпухи, ни в прачки не нанималась. А впрочем, плевать. Будешь меня проклинать, так хоть не за это.

Щи у ягинишны были серые из капустного крошева и наваристые – не продуть.

– Откуда у тебя убоина, да и капуста тоже? У тебя ж ни огорода, ни хлева. Да и дичи в этом лесу не водится; за три дня ни единого следа не встретил.

– От добрых людей, всё от них. Это моя сеструха дурная на помело вскочит, летит вопит: «Раздайся крещёный народ, я лечу!» А я тишком да молчком прилечу, что мне потребно возьму, хозяйка не всегда и хватится пропажи. Тая дура шороху напустит, край разорит, а опосля голодует, а у меня дом завсегда полная чаша. Вот и рассуди, кто из нас умнее?

– Обе хороши, – буркнул Иван. – Одного не пойму, почему твоя сестрица сказала, что ты её преужаснее?

– Так и есть. И не потому, что я страшнее всех злодействую, а потому, что я ближе к настоящему злу и, по большому счёту, мне на всё плевать. Кто бы завтра ни победил, мне это без разницы. Рубаху тебе постираю, а там – горите вы все синим пламенем!

– Это оттого, что ты одичала одна в лесу сидючи. Я тебя потом со своей бабушкой познакомлю. Она тоже на выселках живёт, а за людей болеет.

– Нешто я её не знаю? Я, милый мой, всё знаю, что под луной деется. Может потому, как ты говоришь, и одичала. И тебя мне не жалко, и себя не жалко, а бабушку твою – всех меньше.

На том Иван и отправился на сеновал, который и у крайней ягинишны был полон душистого сеголетнего сена.

Поутру, обмотавши лапти влажным мохом и надевши начисто выполосканную рубаху, пошёл Иван на Калинов мост через речку Смердючку, искать себе славы, а врагу гибели.

Поначалу всё было, как обещано ведьмой. На мосту случилась не битва, а аккуратная работа, а уж к этому занятию Иван был привыкши. Наконец последний огненный ломоть зашипел в ядовитой воде, и Иван, не получивший ни единого ожога, ступил обомшённой ногой на землю чужого сорока.

Открылось перед ним пустое место. Ни дерева, ни травы, ни бедного лишайника. Жёсткий хрящ под ногами, кой-где неокатанные валуны, а дальше всё теряется в дымном мареве. И совсем близко, шагах, может, в пяти, сидел на камушке человек. Не железный карла, не великан Ратибор и уж тем боле не многоглавый змей. Сидел, опустив на колени праздные руки, и без улыбки смотрел на Ивана.

– Кто таков? – грозно спросил Иван.

– Это я тебя должен спрашивать, потому как я тутошний, а ты пришлый. Но я о тебе и без того всё знаю и потому отвечу на твой спрос. Я тот, кого ты ищешь. Ваши меня честят повелителем зла, а я вовсе не злой. Я просто инакий. Мир мой тоже инакий, ничего вашего в нём быть не должно. Но покоя мне нет, ползёт с вашей стороны всякая зараза: радость и жалость, а пуще того – любовь. Вот за это я вас ненавижу и не успокоюсь, пока всех не изведу.

– Что-то ты заговариваешься. Не может человек, каким он ни будь, так думать.

– Кто тебе сказал, что я человек? Это я маску надел, чтобы с тобой говорить. Ты в глаза-то мне загляни.

Иван глянул и отшатнулся. Не было в глазах сидящего ничего. Безграничная пустота смотрела оттуда.

– А ежели я сейчас тебе голову срублю?

– Не срубишь. Не так ты воспитан, чтобы первым ударить. А хоть бы и срубил… – рука сидящего коснулась груди. – Куклу эту не жалко, а мне худа не будет. Меня тут и вовсе нет. Так что погоди мечом махать. Сядем рядком, поговорим ладком.

– Я и так постою.

– В ногах правды нет, но если хочешь ¬– стой. Для меня ваша правда и ваша ложь равно бессмысленны. Важно одно – сделать так, чтобы вас не стало.

– А если мы сделает, чтобы не стало тебя?

– Вот! Наконец я правильные слова услышал! Вы ведь тоже хотите меня изничтожить просто за то, что я есть. Ох, какие битвы кипели здесь когда-то! Я уже ласкался мыслью, как буду выжигать ваши города и сёла, рощи и чащи, поля и луга. Я бы не оставил ничего, кроме пепла, но вдруг оказалось, что я заперт. Мост, прежде соединявший враждебные царства, стал непроходим. Я ещё мог что-то видеть, как-то влиять, но явить полную мощь не мог. Кто знал, что, умирая, ваши воины возводят непреодолимую стену? Но я поклялся, что разобью её и пройду. Я двинулся по вашему пути, создал великих бойцов, могучих сыновей, но ни один из них не смог преодолеть преграду. Каждый погибший с вашей стороны укреплял стену и пробить отсюда её невозможно. Действовать надо от вас. Для этого мне пришлось изучить ваш мир. Я так и не понял, что такое самопожертвование, честность, верность и нежность, но я их изучил. Ты знаешь, в чём разница между храбростью и бесстрашием? А я знаю. У меня было много пленников, которых можно потрошить, и я изучил вас как следует.

– Мой отец у тебя? – перебил Иван.

– Надо же, вспомнил. Что тебе за дело до отца, если ты ни разу его не видел? Туточки он, туточки. Живёхонек или мертвёхонек, – я в этом не разбираюсь.

– Ты думаешь, после такого я смогу тебя пощадить?

– Что ты, как можно… Я тебя щадить не стану, и ты меня не щади. Так будет справедливо – я правильно понимаю?

– Может быть, хватит языком трепать? Ежели ты и вправду бесстрашен, выходи на битву.

– Погоди, не лезь поперёк батьки в пекло. Я ещё главного не сказал. Я не просто изучил ваши особенности, я их использовал. В своего младшего сына я не стал вкладывать ни колдовской мощи, ни особой силы, ни, даже, рабской покорности моей воле. Но я напихал в него побольше честности, сострадания и прочей ерунды, что так ценится у вас. И случилось неизбежное – ты родился там! Ну что, теперь ты понял, к чему я клоню? Отец, о котором ты спрашивал, это я! А жив я или мёртв – судить не мне. Я позаботился, чтобы ты стал хорошим человеком, как это понимают люди: добрым и трудолюбивым. Только такой может пройти всех трёх ведьм и добыть ключ. В руки того, кто служит мне, меч-кладенец не дастся.

– Вот ты и соврал, – с облегчением сказал Иван. – Ведьм было только две.

– Ты не только добр, но и глуп. Я полагал, что уж до трёх ты считать умеешь. Ну-ка припомни, сколько колдуний видел ты в своей жизни

– Бабушку не замай! – хрипло произнёс Иван.

– Какая она бабушка? Ты Иван безродный, у тебя ни матушки, ни бабушки нет и вовек не бывало. Нянька она, кормилица, но не бабушка.

– Ничего ты в человеческом сердце не понимаешь. Бабушка – это та, что тебя во младенчестве нянькала.

– Мне и не надо понимать. Главное, что ты сюда пришёл и проход открыл. Я и безо всякого понимания любую твою мысль насквозь проницаю. Ты сейчас ждёшь, что я воскликну: «Сынок! Наконец ты пришёл! Становись во главе моей армии, веди её на людские города!» А ты гордо откажешься. Так вот, ничего я тебе не предложу. Я же знаю, что на предательство ты не способен и в чужой стан не переметнёшься. Ты изготовлен на один раз, своё предназначение уже выполнил и больше не нужен. Так-то, сынок. Я тебя породил, теперь осталось тебя убить.

– Это мы ещё посмотрим, – Иван усмехнулся, глядя в разговорчивую пустоту. – У нас, людей, есть былина о непобедимом богатыре Илье Муромце. И знаешь, как с ним татарове управились? Украли у Ильи сына, вырастили, выкормили, как своего татарина, и он отца в бою порешил. А меня не украли, ты сам меня в люди отдал. Не боишься, что тебя та же судьба ожидает?

– Знаю эту сказочку, – сидящий покивал и замер в прежней неподвижности. – Но одного ты не учёл. У Ильи сын был единственный, вся сила ему завещана, а ты у меня младший сын, поскрёбышек. И не тебе ратиться с сотней старших братьев. Смотри, Ваня!

Туманный полог раздёрнулся, Иван увидел войско своего отца. Были там великаны в стальных шлемах, пронзавших облака, многоглавые драконы, пышущие огнём и ядом, железные карлы с медной бородой, пауки, размером с дом, нетерпеливо перебирающие цепкими лапами, ещё кто-то, один другого страшней и опаснее.

– Дети мои! – голос повелителя звучал с небес, а внизу и впрямь сидела пустая кукла. – Открылись ворота в мерзкий мир людей. Теперь только дурачок с мечом стоит на нашем пути.

Рёв сотни нечеловеческих глоток был ответом. Иван вздохнул и перехватил меч поудобнее.

«Кто умирает на Калиновом мосту, ложится в основание стены, – вспомнил он. – Значит, нельзя ни отступить, ни идти вперёд. Буду стоять здесь».

– Об одном помните, – гремело с высоты. – Это мой младший сын, ваш родной брат. Не давите его сразу, пусть он умрёт красиво.

Если кто-то захочет оплатить мой труд, вот финансовые реквизиты:
Реквизиты для оплаты:

WebMoney

R130040164057 – для рублей.

Z321671511619 – для долларов

E133254019271 – для евро

Яндекс.Деньги
41001953104359

QIVI кошелек: 9213403884

Moneybookers: witmand@mail.ru

Лишенец

Продолжаю выкладывать из загашников рассказы. Этот написан в 2014 году

Святослав ЛОГИНОВ

ЛИШЕНЕЦ


Лишенец тащился по улице. Или, если угодно, влачился. Или – шаркал. Но не шёл: идут куда-то, а лишенцу идти было решительно некуда. Время влачилось к обеду, а лишенца затащило в такие места, где на обед не стоит рассчитывать. Деловой квартал: банки, офисы, конторы. Множество кафешек и ресторанчиков, где кормят за деньги. Денег у лишенца сроду не бывало. Ни единой копейки, цента или иены. Никогда. Ни одной лепты, динара или пенса. Так что в кафе его не покормят, можно и не мечтать.

Во многих конторах были собственные столовые, где всегда найдётся лишняя порция для голодного человека, но смущали камеры видеонаблюдения, которые последнее время понатыкали на каждом углу. Не хватало ещё, чтобы его выследили и объявили в розыск из-за тарелки картофельного супа.

Время тянулось, лопать хотелось невыносимо, и лишенец решил рискнуть, тем более что на глаза попался подходящий объект. Господин из той породы, что в двери ресторана входят с большим трудом, а как выбираются наружу, и вовсе никто не знает. Лишенец называл таких корпулентами, завидуя в глубине души, что сам он не таков. Корпулент уже вдвинул телеса в ресторан и сидел за столиком, поглощая окрошку из огромнейшей миски. Окрестные рестораны славились отменными порциями, но толстяку наверняка подали нечто эксклюзивное: двойное или тройное количество в одной посудине.

Остановившись возле столика, лишенец негромко спросил:

– Не помешаю?

Замечателен вопрос, заданный в такой форме: и «да» и «нет» можно толковать в свою пользу. Толстяк буркнул нечленораздельно, и лишенец уселся напротив. Официантов он не боялся, эти существа всегда его игнорировали.

Кроме таза окрошки на столе имелась пустая уже салатница, широкая тарелка с мясной нарезкой, хлебная корзинка и блюдо, в котором курился аппетитным паром венгерский гуляш. Имелся ещё киршенбир в кружке ёмкостью в пинту, но лишенец знал, что посягать на пиво в такой ситуации было бы безумием. Неважно, что именно здесь таится для обжоры главная опасность, кружку он не отдаст.

После секундного колебания лишенец придвинул гуляш и принялся за еду. Корпулент продолжал хлебать окрошку. Подсознательно он чувствовал, что происходит что-то неладное, но, поскольку сделанный заказ явно превышал возможности желудка, осознать происходящее он не мог и лишь недовольно ворочал шеей. Ничего, обойдётся и без второго, пиво под ветчинку и копчёную вырезку заменит исчезнувший гуляш. Главное, не засиживаться за столом, исчезнуть, прежде чем киршенбир будет допит.

Лишенец бодро топал по улице. Теперь, когда желудок был полон, жизнь уже не казалась беспросветной. Можно обратить мысли и на возвышенное.

– Лишнего билетика не найдётся?

Ха! У него спрашивают лишний билетик! Такое может случиться только возле театра. Конечно, он профессионал, а толпящиеся конкуренты – любители, можно сказать – дилетанты. Но смешиваться с их толпой не хотелось, и лишенец ускорил шаг.

Кинотеатр. Показывают какую-то американскую фигню. Тут конкуренции никакой, половина зала будет пустовать. Вот ведь какая несправедливость: лишних мест в кинозале полно, а без билета не пройдёшь. Билеты – за деньги, а денег у лишенца нет, лишних денег в природе не бывает.

Однако повезло. У самого входа топчется парень, на лице – отчаяние. Всё понятно, ждал кого-то, а она не пришла. Теперь на руках ненужный билет.

Приблизился, протянул руку:

– Лишний билетик?

Парень, молча, сунул оба билета, развернулся и ушёл.

Случается же так, что и у лишенца объявляется лишнее.

С чувством собственного достоинства, как порядочный, прошёл мимо контролёра. Та билет проверять не хотела, но лишенец настоял, сунув квиток едва не под нос. В фойе дурындистая девица боролась с пакетами попкорна, пытаясь удержать в руках сразу три штуки.

– Куда тебе столько? – забрал один, в зале откинулся на спинку кресла, захрустел конфискованной кукурузой.

На экране кипели страсти. Он не вникал. Зачем? Лишнее это.

Культурно отсидев вечер, отправился на ночёвку. Дома у него не было, и, вообще, никакого пристанища. Откуда взяться дому, если он лишенец? Каждую ночь он притыкался в каком-нибудь новом месте. Приходилось ночевать с бомжами на чердаках и в подвалах, приходилось перекантовываться и в шикарных апартаментах, владельцы которых постоянно проживали в тёплом зарубежье, но зачем-то сохраняли совершенно ненужные им столичные квартиры и особняки. В городе полно лишнего жилья, лишенцу всегда есть, где притулиться.

Богатые квартиры, особняки и коттеджи тоже снабжены камерами наружного наблюдения, только что там и от кого охранять? В отличие от офисных камер, эти оказываются лишними и потому для лишенца подобные ухищрения не преграда. Даже если камера случайно окажется работающей, лишенца она не зафиксирует.

Что такое чистое бельё, лишенец давно успел позабыть. В ненужных квартирах подобные вещи излишни. А лишенцу всего этого и не надо. Улёгся на антикварном диване, укрылся пыльной портьерой и уснул. Снился ему собственный домик с садом и цветником. И ещё, будто бы есть у него имя, фамилия и отчество. Всё как у людей.

Утром глупости из головы вылетели. Пора было заботиться о хлебе насущном и прочих материальностях.

Ни еды, ни одежды в заброшенном коттедже, разумеется, не было, так что лишенец впёрся в чужую квартиру, хозяева которой с утра ушли на работу и должны были вернуться лишь под вечер. Спать в таком месте смертельно опасно, а вот разжиться самым необходимым можно запросто. Прежде всего – завтрак. Вчера хозяйка наготовила на обед, что на Маланьину свадьбу, ни за ужином, ни за завтраком супружеская пара всего не съела, а после работы женщина снова явится с полными сумками, и не съеденное полетит в помойное ведро. Конечно, творится такое не везде и не всегда, но лишенец умел определять нужные квартиры с полувзгляда, и не бывало, чтобы он ошибся.

Лишенец устроил ревизию холодильника, разогрел голубцы в сметанном соусе, наделал бутербродов с позавчерашним сыром. Хлеб был ещё свежим, но всё равно по дороге домой будет куплен новый. Значит, этот можно оприходовать. Имелся в избытке заваренный с утра чай и фруктовый йогурт в початом пакете. Лишенец отдал должное и тому, и другому. Завтракал плотно, понимая, что обед всегда проблематичен, так что нужно наедаться впрок, даже если и переешь лишку. Жаль, что на год вперёд не наешься, брюхо добра не помнит.

Посуду после себя лишенец помыл и поставил в шкафчик. Незачем оставлять лишние следы, напоминая немытой кастрюлькой об исчезнувших голубцах. А так, кто вспомнит, что ели вчера на ужин? Мельком подумал, не взять ли с собой пару бутербродов, но решил, что не стоит. Он не вор, а что касается обеда, то будет день, будет пища.

Покончив с едой, занялся гардеробом. Переодеваться нужно каждый день, иначе чужая одежда обвыкнется на теле, почудится своей, – и что тогда?

Трусики и носки в любой семье покупаются с запасом, и всегда можно позаимствовать пару от избытков. Напевая песню: «Вы полагаете, всё это будет носиться?» – перебрал в шкафу рубашки и верхнюю одежду. Чужие вещи всегда приходились лишенцу впору, здесь проблем не было. Рубашка совсем новая, а не надевалась уже год. Может быть, хозяин раздобрел, а быть может, просто руки не доходят. И не дойдут. Джемпер тоже висит без дела, и скоро его побьёт моль. Так не лучше ли выгулять его сегодня и тут же выкинуть? Меньше моли будет. Джинсы, некогда купленные и забытые… ну так и нечего о них вспоминать.

Обувь непременно хранится в нижних ящиках шкафа. Предполагается, что зимой там сберегают сандалии, а летом – зимние ботинки и сапоги. На самом деле, даже в аккуратных семьях в обувных ящиках обретается целый склад не пойми чего. Главное, выбрать не слишком стоптанное и, чтобы было по сезону, а также не резало глаз в сочетании с остальной одеждой.

Каждый день менять обувь, да ещё с чужой ноги, казалось бы, здесь без кровавых мозолей не обойтись, но он не такой, как все. Он лишенец, даже мозолей на ногах он лишён.

Вчерашнее лишенец связал в узел, чтобы потом выкинуть в мусорку. Жаль, конечно, вещи-то новые, но не его вина, что они изначально оказались лишними. А после того, как ими попользовался лишенец, жизнь их и вовсе кончена. Случается бомжи, роясь в помойках, натыкаются на узел совершенно годной одежды, но даже не пытаются его развязать, поглядеть, что там уложено, а поскорей переходят к другому баку. Они знают, чем грозит неумное любопытство.

Днём большинство не старых и здоровых людей работает. Это время не бывает лишним, и потому для лишенца оно особенно тягостно. Лишенец бродил без толку, не зная, куда заведут его ноги. С обедом, как и опасался, оказался в пролёте. Не каждый же день натыкаться на корпулента, у которого можно отнять избыток жратвы. А искать вчерашнего дядьку нельзя, этак присосёшься к одному человеку, станешь паразитом, наподобие вампира. А жизнь паразитов коротка и исполнена боли.

Зато вечером повезло, как нечасто случается. Свадьба на полторы сотни человек, причём не восточная, где привыкли считаться родством, и все друг друга знают, а наша: шумная и безалаберная. Лишнему человеку там всегда найдётся местечко на краю стола. Близкие жениха примут его за родственника или знакомого невесты, родня невесты решит, что это гость со стороны жениха. Главное – вести себя скромно и не вылезать на всеобщее обозрение. А так, хватит не только праздничного угощения, но и выпивки, что случается редко. И даже можно потанцевать, приглашая подружек невесты, тех, что пришли на праздник без спутников.

К сожалению, всё хорошее скорее раньше, чем позже кончается, и в первом часу ночи лишенец вновь очутился на улице, не зная, куда приткнуться до утра. Как назло, именно здесь не было пустых квартир и заброшенных коттеджей, где лишенец мог бы найти холодную постель. «Холодная постель» – так в Швейцарии называют шале, которые владельцы строят, вкладывая капитал в недвижимость, а потом там не живут и, вообще, никак не используют. Наверное, хорошо быть лишенцем в Швейцарии; каково это на самом деле, он не знал, но на всякий случай, завидовал.

Женщину, сидящую на скамейке в сквере, он заметил издали, а ещё через несколько шагов понял, что сегодня холодная постель ему не грозит. Женщина была одинока, как только может быть одиноким живое существо. Ни детей, ни родни, ни даже случайных приятельниц, которым можно поплакаться на пропащую жизнь. Какая-то работа, скучная и ненужная, однокомнатная нора, куда не хочется возвращаться. Мужчина, которого она называла мужем, но который был, в лучшем случае, сожителем, бросил её недавно безо всякой жалости и сожаления. Лишняя, совершенно никому не нужная женщина. Такие тоже встречаются на улицах города.

Лишенец присел рядом и, чуть помолчав, спросил:

– Тоже некуда идти?

– Незачем, – ответила она.

Некоторое время они сидели молча, затем лишенец подал руку, женщина, так ничего и не спросив, поднялась, и они направились в сторону однокомнатной норы, где на одну ночь лишенца ждала постель, согретая женским теплом.

Он очень давно был лишён этого… Не называть же любовью чувство к женщине, с которой не перекинулся и парой фраз, и чьё имя не полюбопытствовал узнать. Имя привязывает, это он знал твёрдо. У самого лишенца имени не было, да и не хотелось его иметь. Хотелось просто, чтобы рядом было тёплое, податливое, ждущее. И оно было, полной мерой, даже больше, чем можно взять.

Под утро, когда женщина уснула, лишенец тихо встал, взял в охапку одежду, которую через пару часов придётся выбрасывать, и, одеваясь на ходу, ушёл, не оглянувшись даже на номер квартиры.

Когда на улице его нагнал первый трамвай, лишенец заскочил в вагон. Кондукторша подошла было к нему, но лишенец развёл руками: «денег нет» – и кондукторша, кивнув, удалилась. Всё понятно, пропился бедолага до полушки, а домой попадать надо, ну так, пусть едет за так.

Где-то лишенец позавтракал, во что-то переоделся. День привычно катился по наклонной плоскости. Лишенец забрёл в «Единый центр оформления документов», несколько раз брал квиточки и следил, как движется его очередь. К окошечку, разумеется, не подходил. Когда это развлечение наскучило, повлёкся дальше, высматривая лишнее, что можно обратить в свою пользу. Рестораны средней руки, ярмарки, где за бесплатно дают попробовать всяких вкусностей, да мало ли что может привлечь того, у кого ничего нет. В одном месте не нашлось ничего подходящего, значит, можно перейти на другую сторону улицы или свернуть направо. Полная свобода выбора для того, кто полностью свободен. В позапрошлом веке такое времяпровождение называлось: «гранить башмаками мостовую».

Лишенец переходил проспект, когда кто-то схватил его за рукав. Оглянулся – боже! – вчерашняя женщина! Откуда? Как признала его? Лишенец безлик, его невозможно узнать в толпе.

– Нашла! – плачущим голосом повторяла она. – Почему ты ушёл? Зачем? Я же не смогу без тебя. Идём домой, слышишь… домой.

Хотелось вырваться и бежать, но сил не было, и он покорно тащился за безжалостным поводырём. Шёл, понимая, что теряет единственное, что у него есть – возможность быть лишним.


PS. Сегодня ложусь в больницу, так что не поминайте лихом

Дядя-осёл

Гений всегда творит в контексте эпохи. Потом проходят годы, иной раз столетия, и новые поколения уже не вполне понимают то, что некогда было ясно каждому. И мы начинаем искать в творениях великих смыслы, которых там не было и проходить мимо очевидного.
Сказанное в полной мере относится и к Александру Сергеевичу Пушкину. Многие ли замечают, что в самой первой строке "Евгения Онегина" Евгений называет своего дядюшку ослом? А для современников это было очевидно.

Мой дядя самых честных правил...

Русская литература была ещё скудна, книгочей мог следить за всеми новинками, и от его внимания, конечно, не укрылась только что написанная басня Крылова:

Осёл был самых честных правил...

Вывод?

Лест

В прошлом году у меня была написана дюжина рассказов, в позапрошлом тоже были рассказы, которые я придерживал в надежде опубликовать в журналах и сборниках. Журналы куда-то сдохли, сборников тоже не амбаристо. Я пока не сдох, но и здоровья не амбаристо, так что ждать десятилетиями, пока что-то в книгоиздании переменится, я уже не могу. Подумал и решил потихоньку выкладывать рассказы в свободный доступ.
Если кто-то захочет оплатить мой труд, то под тэгом "Финансовый эксперимент" дважды приведены реквизиты кошельков.
А пока, вот первый рассказ:

Святослав ЛОГИНОВ

ЛЕСТ


В тесной башке Леста своих мыслей не было, были только недоумения и невнятные воспоминания о былом. Былое – это то, что не с ним, а с теми, кто был до Леста. Их много было, всех не упомнишь, башка маловата. Одни жили в лесу – это такой большой сквер, другие в озере – это вроде фонтана, но каскад в нём выключен, хотя вода не спущена. Ещё были домовые, которые, как и Лест, жили в домах, но на Леста ничуть не походили, а скорей на крыс или, что уже вовсе неприлично, на людей. И, конечно, были тролли; они и сейчас живут под мостом, всё, что Лест помнит, он узнал от них.

Тролли, болтуны известные, говорили, что прежние и сейчас где-то есть, но в городе, где жил Лест, они не встречаются. В городе, кроме Леста и троллей обитает ещё всякая бессловесная мелочь: крысы, гремлины, кошки и прочая шелупень. Все они кормятся около людей. Лест презирал их за это и внимания старался не обращать. Люди – иное дело, город выстроили они, так что, хочешь – не хочешь, а внимание на них обратишь.

Люди, как и Лест, живут в домах, но не просто так, а в особых отнорках, которые называются квартирами. Лест в квартиры даже не заглядывал – брезговал. Жил на чердаке, в подвале, а больше всего – на лестнице. Потому и звался Лестом.

Ещё в доме был лифт, да и не один, а по одному на каждый подъезд. Во всяком случае, так казалось на первый взгляд. Лифт штука шумливая, но смысла в его рычании ещё меньше, чем в кошачьем мяве. Лифт как бы живой, но не совсем, он вроде плесени, а верней – глиста. Только глисты внутри человека живут, а лифт снаружи. Но также точно здоровье сосёт, и потому народ в городе, тот, что на лифте ездит, подвержен всяким хворям.

Предки, о которых рассказывали тролли, были очень разными, и каждый имел свои дела и заботы. Леший лес оберегал и играл с соседями в карты на зайцев и белок. Полевик хранил межу и сражался с зерновой молью. Водяной рыбой заведовал и командовал утопленницами. А то, оставь их без присмотра, избалуются вконец. У домового – так целое хозяйство, и в доме, и во дворе. Прежде дома были маленькие, и приходилось следить, чтобы лифт там не завёлся. Во дворе, кроме крыс, немало всякого скота по стойлам, за всеми пригляд нужен. Конюшня тоже в ведении домового, он лошадям гривы расчёсывает, а которая не ко двору пришлась, напротив, в колтун запутает, хоть ножницами выстригай. Банники и овинники, кикиморы и шишиги – все при деле состоят. А у Леста – какие дела? Никаких у него дел, никчемушный он.

Днём Лест по большей части спал, ночью таращил глаза, скрипел каменными ступенями, тени пускал и шорохи. Зачем? А кто его знает. Иной раз заставлял пустой лифт ездить с этажа на этаж, громко хлопать дверями. Люди просыпаются, недовольно бормочут: «И кого принесло среди ночи?» А никого не принесло, это Лест скучает.

Люди в квартирах живут разные. Одни как головешки, долго тлеют, а как дотлел – и нет его. Другие запоминаются, кто плохим, кто хорошим. Откуда Лест про головешки знает, он и сам не может сказать. Может, подслушал где… Рядом с людьми жить, и не такого наслушаешься.

Квартира на шестом этаже чаще других не даёт соседям спать, хотя всего-то там обитает три человека, а гостей не бывает вовсе. Но старший из жильцов чуть не каждый день приходит в свой отнорок качаясь, после чего начинается то, что люди называют безобразиями. Мужчина рычит и орёт невнятно, наподобие лифта, женщина плачет и кричит: «Караул!» – мальчишка… прежде тоже плакал, теперь молчит. Но и он в безобразиях участвует.

Грохает дверь, мальчишка в одних трусах выскакивает на лестничную площадку. Перепрыгивая через две ступеньки, бежит вниз. Следом вываливается отец. Он в драных трениках и майке. На ногах тяжеленные ботинки, какие выдают заводским для работы в горячих цехах. А у него и нет других, он в этих всегда ходит. В руке кухонный нож, чего прежде, кажется, не бывало.

– Убью, стервеца! – загрохотал по ступенькам вслед за сыном.

Мальчишку ему не догнать, но ведь на улице холодно. Ещё не зима, но порядком примораживает, и в воздухе порой кружат первые снежинки А мальчишка босиком и в одних трусиках.

– Убивают! – мамаша тоже объявляется на лестнице. На ней ситцевый халатик и шлёпанцы. Жидкие волосы всклочены, глаз заплыл, грозовая опухоль расплывается на пол-лица. – Спасите, убивают!

Соседи привыкли к таким вещам и носа наружу не высунут. А знали бы, что мужик сегодня при ноже, так, тем более, никто бы не пошевелился. Своя шкура дороже.

А Лесту что? У него шкуры нет, ему дрожать не за что. Зато мальчишке на улицу нельзя. И Лест, стряхнув оцепенение, разворачивает каменную лестницу задом наперёд.

Теперь мальчишка бежит наверх и встречается с разъярённым отцом почти что нос к носу. Вот только между ними лестничный пролёт, все шесть этажей, или сколько их осталось. Угодно, сигай вниз головой, если она у тебя ещё меньше, чем у Леста.

Мужчина хрипит матерно и, развернувшись, бежит наверх. Нож по-прежнему зажат в кулаке.

А ведь оттуда, путаясь в шлёпанцах, спускается мамашка. Как бы муженёк сдуру не прирезал её.

Бетонные ступени со скрипом проворачиваются под шлёпанцами. Теперь женщина станет бегать кругами: три этажа вверх, три вниз. Прекрасная штука: лестничная площадка, и оба марша ведут только наверх. В жилых домах так умеет делать один Лест. Квартиры на площадках безответны: кричи, звони, молоти кулаками – за дверями никого нет.

Папаня бежит уже с одышкою. Тут сам виноват: меньше пить надо, больше спортом заниматься. Шнурки от рабочих ботинок волочатся сзади, наступить на них – одно удовольствие.

Хрясть! – мордой о ступеньки. На лбу ссадина, глаз быстро заплывает, скоро будет не хуже, чем у супруги. Такое называется: асфальтовая болезнь. А почему асфальтовая? Асфальта тут нет, лестничная это болезнь.

– Теперь точно убью, – почти спокойно объявляет глава семьи и нажимает кнопку лифта. Лифт ворчит недовольно, но двери раздвигает.

Проехав два этажа, отец выскакивает из лифта, стремясь наперерез сыну. Когда на этот раз они видят друг друга, между ними не только пролёт, но и три этажа разницы, будто папаня не в ту сторону ехал.

Бежать больше мочи нет. Оба, отец и сын, из последних сил кидаются к лифту. Лифт рычит, но двери отворяет, пропуская пассажиров. Папаша едет вниз, мальчишка наверх.

Людям кажется, что лифт штука простецкая, состоит из кабины, шахты и рычальной машины, которая также называется подъёмно-транспортным оборудованием. На самом деле лифт один на весь многоэтажный дом, а может, и того пуще – один на весь город. Этакий полип, состоящий из множества шахт, кабин и приспособлений для рычания, проросший во всякий высокий дом. Если Лест прикажет, в одном подъезде может и две кабинки оказаться. Главное, чтобы они не столкнулись между собой.

Мужчина проезжает первый этаж, двери разъезжаются в подвале, куда, кажется, шахта и вовсе не ведёт. Хищным зверем мужчина вырывается наружу, чиркает лысиной о низкий потолок. Теперь и там кровавая отметина. Выматерился как следует, но даже это средство от наваждения не спасло. Хотел было на ощупь пробираться к выходу, но вспомнил, что там снаружи замок висит, чтобы не проникали на ночёвку бомжи. Рванулся назад, в последнюю секунду успел сунуть руку в закрывающиеся двери. Лифт злобно взревел, хотел откусить недисциплинированную конечность по самый локоть, но не осилил и нехотя открыл дверь. Мужчина, не глядя, ткнул кулаком в верхнюю кнопку.

Мальчишка ехал наверх. Девятый этаж, пятнадцатый, сороковой… Откуда столько в девятиэтажном здании?

Лифт дёрнулся и пошёл вбок. Люди, даже работники «Завода Подъёмно-транспортного оборудования», в том числе мальчишкин папаша, не подозревают, что лифт умеет ездить не только вверх-вниз, но и в стороны. А он умеет, разумеется, если Лест захочет.

Ехали долго, то вверх, то ещё куда-то. Наконец, табло над кнопками высветило сто двадцать первый этаж. Двери раздвинулись, мальчик шагнул наружу. Здесь была смотровая площадка, пустая в это время суток. Охнув, мальчишка судорожно вцепился в перила. Внизу, сколько видит глаз с этой непредставимой высоты, сиял океан огней. Дома, проспекты, арки мостов или, быть может, путепроводов. Свет реклам, фары машин, всё сливалось в единое сияние. Где могло такое быть, не знал даже Лест. А лифт и вовсе ничего не знает; возит, куда прикажут, вот и все его обязанности.

Тёплый ветер взъерошил волосы. Вместе с ветром принеслись незнакомые запахи и чуть слышный шум города. Хотелось крикнуть что-нибудь, но мальчишка понимал, что самый громкий крик погаснет, не пролетев и пяти этажей, и потому просто смотрел, захлёбываясь пряным воздухом и медленно продвигаясь по краю площадки.

На тринадцатом этаже лифт застопорил. До этого он катался во все стороны и разве что на голову не становился. Мужчина, придя в бешенство, колотил по кнопкам рукояткой ножа и добился-таки своего: лифт затормозил, мигнул на табло числом тринадцать и вывалил неприятного пассажира на керамзитовую засыпку незнакомого чердака. Глава семьи осторожно поднялся. Это сберегло его макушку от знакомства с чердачным перекрытием. Двери лифта за спиной не было. Вернее, была – железная, с мощным амбарным замком на приваренных петлях. Скорей всего, за этой дверью скрывался рычально-подъёмный механизм. На чердаке было темно и холодно, в маленькое оконце проникал смутный уличный свет и залетали редкие снежинки. Обхватив себя руками, мужчина отправился искать выход. Нашёл довольно быстро: ещё одну железную дверь, запертую с той стороны. Принялся кричать, бить каблуками и ножом, но даже самый вычурный мат ничем не помог.

«А ведь насмерть замёрзну», – мелькнула первая трезвая мысль.

Принялся искать местечко потеплее. У самой стены нашёл оборотку парового отопления. Две трубы и переходник между ними чуть торчат из керамзитовой засыпки. Ладонями начал отгребать керамические гранулы. К самым трубам не прижмёшься – жгутся, но рядом вырыл тёплую нору, примостился там и, утомлённый водкой и беготнёй, провалился в забытьё, что называется у пьянчуг сном.

Утром предстояло вновь шуметь, стучаться в запертые двери. На этот раз бессонная охрана услышит его вопли и явится на помощь, после чего начнутся новые мытарства, когда станут с него строго спрашивать: кто таков, а также каким образом, и с какой тайной целью проник он полуодетый и с ножом в руках на территорию режимного объекта.

А сейчас он спал и снов своих не помнил.

Обойдя по кругу смотровую площадку, мальчишка увидел раскрытые двери лифта. Всё было понятно. Мальчишка зашёл внутрь, лифт, не дожидаясь нажатия кнопки, закрыл двери и поехал. Кружил чуть не полчаса, наконец, остановился на площадке шестого этажа. Дверь квартиры настежь – заходите, люди добрые. Дома никого, как выбежали жильцы из квартиры, так всё и осталось.

Мальчишка притулился на кровати, обнял подушку. Отец вернётся, всыплет горячих, но ведь не до смерти. Поостынет, небось, да и вытрезвеет. С этой мыслью уснул. Снился ему незнакомый сияющий город.

– Убивают!.. – безголосо сипела мать, в семисотый раз преодолевая подъёмные лестничные марши. И вдруг, вот она, родная квартира, дверь нараспашку. Вбежала, огляделась: сын спит, свернувшись калачиком на не разобранной постели. Мужа нет, и куда его занесло?

Сына будить не стала, прикрыла старым пледом – вот и хорошо. Дверь закрыла на собачку, чтобы муж, когда вернётся, не мог войти незамеченным и натворить бед. Не снимая халата, повалилась в постель и тут же заснула тяжёлым безысходным сном. Снилось, будто она молодая, сына, ещё не родившегося, носит в себе. И муж молодой. Хороший человек, добрый, если и бьёт, то не по животу.

Все спят, только Лест пялит глаза, думает: «Кто он? Зачем? И какая тому причина?»

Есть женщины в русской Википедии

У Ивана Андреевича Крылова вышло девять прижизненных сборников басен. Вздумал я узнать, когда именно они вышли, а заодно и состав этих сборников. Первой вывалилась статья в Википедии. Разумеется, никаких данных о сборниках я там не нашёл, зато узнал, что матушка Ивана Андреевича родилась в 1687, а умерла в 1788 году на сто первом либо сто втором году жизни. При этом в 1769 году, в возрасте 72 лет, она родила сына.
Сейчас такого уже не встретишь. Мельчает народ.