A Kim Jong-Il Production Quotes

“Censorship became so stringent that even a scene in which a character complained too strongly about the weather could be considered “antisocial” and ordered removed.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Shrimp among whales we may be, but some of us refuse to accept the whales as the masters of our own fate. Looking at Choi Eun-Hee, there is a lot to be said for that.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“when Shin needed special-effects scale models to achieve a shot of an exploding train for the climax of Runaway, he asked, tongue-in-cheek, whether Kim wouldn’t just give him instead a real train to blow up. To his surprise, an actual, functioning train was delivered to the set, loaded to the brim with explosives. Shin had only one take to get it right, but that was a lovely problem to have. Runaway’s final train explosion became one of North Korean cinema’s iconic images.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Чтение книг и газет – личное переживание, кино – публичное и коллективное; в социалистическом обществе не было удобнее инструмента для насаждения коллективного сознания. Книга написана одним человеком, кино – совместный труд: ниже вероятность того, что автор собьется с пути истинного, и к тому же – во всяком случае, в Северной Корее – не будет никакого проката, если фильм не одобрило государство. Кино требует сложной логистики, а значит, государство может контролировать его как никакое другое искусство.

Япония научилась серьезно относиться к кинофестивалям, а некоторые критики даже сравнивали их с Олимпийскими играми и заклинали японских кинематографистов выигрывать каждый год и везде, к вящей славе родины. Если фильм отправлялся на конкурс в Канны или в Венецию, но не получал наград, создатели возвращались домой как побитые псы, вымаливали у публики прощение и писали статьи под заголовками «Мой каннский урок: как ставить фильмы и добиваться победы».

Музеи великий вождь обожал. Он их понастроил кучу - в Северной Корее есть даже Музей строительства Музея строительства метро.

Ким Ир Сен никогда не сражался с японцами на горе Пэктусан, как утверждается в истории о рождении его сына, и отнюдь не возглавлял освободительное движение на родине: его приписали к советскому гарнизону в Хабаровске, на русском Дальнем Востоке, где он и пересидел бои. А Ким Чен Ир в десять лет не получал ключей от страны (или, точнее, пистолетов). Никто и не помышлял о том, что он станет отцовским преемником, пока ему не перевалило хорошо за тридцать. Ким Чен Ир был избалованный и бестолковый юнец, не служил в армии, не блистал ни в номенклатуре, ни в экономике, не выигрывал выборов и не выступал защитником северокорейского народа – даже его голос народ впервые услышал лишь спустя пятнадцать лет после того, как Ким Чен Ир взял в свои руки бразды правления страной. Однако у Юры Кима было развито чутье на нарратив: он тонко постигал мифотворчество и его могущество, драматургию и ее воздействие на умы.

Ким Чен Ир, как гласит его биография, не оплошал. Когда ему исполнилось всего три недели, он уже разгуливал по лагерю. В восемь недель заговорил. В три года, незадолго до того как Корейская народно-революционная армия успешно освободила землю предков от японских захватчиков, он вошел в класс, где висела карта Японского архипелага. Дитя окунуло пальцы в чернильницу и измазало карту черными чернилами. И в тот же миг страшные тайфуны и ураганы обрушились на настоящую Японию – многие японцы лишились жизни и крыши над головой.

Когда КНДР объявила дефолт по иностранным займам и ее экономика охромела, когда мир зашагал в будущее, а Северная Корея стала погружаться в прошлое, Ким Чен Ир понял, что нельзя помочь стране, не поставив под удар и свою власть, и суверенитет этой самой страны, ее существование отдельно от Южной Кореи. Реальность, в которой жил народ, Ким Чен Ир изменить не мог, и потому решил изменить народное восприятие этой реальности. С конца 1960-х и до последнего часа он ставил один-единственный грандиозный спектакль. Он был драматургом, режиссером и продюсером Северной Кореи. Он сочинял народу роли, верность, ценности; он писал народу диалоги и велел заучивать их наизусть; он придумывал сюжетные линии, от рождения до гроба, и вычеркивал персонажей из сценария, если они выбивались из типажей. От отца он унаследовал стукачей, патрули и инминбаны, которые зорко следили за всеми поголовно, — и это было все равно что круглосуточно жить перед кинокамерой. А она не выключается никогда. Режиссер не кричит: «Снято!» Статисты продолжают играть изо дня в день.
Ибо северокорейцы были не кем иным как статистами — эпизодическими актерами без реплик, массовкой. Само слово «статисты» идеально описывает граждан в титанической постановке Ким Чен Ира. Немые, необязательные, незначительные. Одноразовые. Таких под рукой — миллионы, и с каждым днем появляются новые.”
― Пол Фишер, Кинокомпания Ким Чен Ир представляет

“Корейский музей искусств, где экспонируются исключительно полотна Ким Ир Сена и Ким Чен Ира, – но в описываемый период несколько музеев строили в других провинциях – в том числе Музей американских военных преступлений в уезде Синчхон, до отказа набитый «исторически достоверными» живописными изображениями жестокостей американской армии во время войны 1950–1953 гг.: на этих полотнах американцы стреляют детям в головы, натравливают диких собак на невинных крестьян, заживо сдирают с людей кожу, жгут их на кострах, медицинскими пилами снимают им скальпы и гвоздями прибивают им на лбы плакаты с капиталистической пропагандой. Все американцы бледны, длинноносы, и глаза у них сверкают дьявольским весельем. Разумеется, ни одной фотографии в музее нет.

Кроме того, ее возили к знаменитым памятникам революции: на родину Ким Ир Сена в Мангёндэ, в крытую соломой крестьянскую хижину с маленьким амбаром неподалеку от столицы. Обе постройки, судя по всему, возвели совсем недавно – они смахивали на неубедительную декорацию в парке развлечений. Для режима Ким Ир Сена сфальсифицировать деревенский дом 1910-х годов – это еще цветочки: позднее они, пущей легитимации ради, выстроили фальшивые древние гробницы, которые «доказывали», что легендарный король Тонмён, чья династия правила Кореей семь веков, жил к северу от тридцать восьмой параллели. Предания гласят, что Тонмён вылупился из яйца, оплодотворенного солнцем, и на битву выезжал на единороге. В ноябре 2012 года Центральное телеграфное агентство Кореи объявило, что найдена могила единорога – и надо же, как удачно, прямо в центре Пхеньяна, под прямоугольной каменной плитой с надписью «Логово единорога». Глава Национальной академии наук КНДР заявил: «Это открытие доказывает, что Пхеньян был столицей Древней Кореи, а также королевства Когурё». Открытие также «доказывало» подлинность мифического зверя, но на это особого внимания не обратили.

Так называемая система сонбун бесцеремонно превратила социальный порядок страны в коммунистическую псевдо-феодальную систему, где каждого гражданина проверяли по восемь раз, а его семейная история исследовалась и учитывалась вплоть до дедушек и троюродных братьев. В результате гражданам присваивали статус – сонбун – и распределяли их по группам. Существует пятьдесят одна группа, и все они принадлежат к трем слоям – благонадежные, попутчики и неблагонадежные. К неблагонадежным относились широкие слои населения, в том числе политически сомнительные («люди, происходящие из семей богатых крестьян, торговцев, промышленников, землевладельцев; прояпонские и проамериканские; реакционные бюрократы; перебежчики из Южной Кореи; буддисты, католики, уволенные чиновники»), кисэн (корейский аналог гейш) и му дан (деревенские шаманы).
Гражданам не сообщали, у кого какой статус, однако большинство вскоре догадывалось и так. Северокорейцам из неблагонадежного класса запрещалось жить в Пхеньяне или в плодородных регионах, их не брали на приличную работу. Восходящей мобильности в стране практически не было – если ты враг, ты враг навсегда, – а вот нисходящая встречалась сплошь и рядом. Если тебя застукали за нарушением закона или предосудительным с точки зрения режима поступком, пострадает и твой сонбун, и сонбун твоих родных. Личные досье хранились в местных учреждениях, копии – в Министерстве государственной безопасности и во взрывоустойчивых сейфах в горах провинции Янгандо. Статус никак не подправишь, от него никуда не денешься. Но хитроумнее всего была введенная Ким Ир Сеном система, в которой подданные угнетали друг друга самостоятельно, объединяясь в инминбаны («народные группы») – сообщества из пары десятков семей, которым вменялось в обязанность следить друг за другом и доносить, если выявлялись признаки преступления или подрывной деятельности. Эту систему дополняли кючхалыпэ, мобильные отряды полиции, которые постоянно искали нарушителей и имели право вламываться в дома и конторы в любое время дня и ночи.”
― Пол Фишер, Кинокомпания Ким Чен Ир представляет

“У корейцев есть старая пословица: когда дерутся киты, спина ломается у креветки.

До начала двадцатого столетия у корейцев фамилий не было. Фамилии законодательно ввели японцы, колонизировавшие Корейский полуостров. Огромное большинство корейцев ухватилось за шанс улучшить родословную и выбрало себе одну из немногочисленных фамилий – Ким, Ли, Пак, Чхве, Сии, – связанных с местными аристократическими семьями, так что сегодня более семидесяти пяти миллионов корейцев носят всего 270 фамилий.

«Пульгасари: пожиратель железа», самый знаменитый северокорейский фильм Син Сан Ока, – яркая иллюстрация абсурда и противоречивости кинематографа КНДР вообще и Син Сан Ока с Ким Чен Иром в частности. «Пульгасари» – из тех картин, которые до того плохи, что даже хороши, в одном ряду с «Планом 9 из открытого космоса» Эда Вуда, «Санта-Клаус побеждает марсиан» Николаса Уэбстера и «Комнатой» Томми Уизоу. Это самый амбициозный блокбастер в истории кино Северной Кореи – чудовищная классика, которую показывают в подпольных и артхаусных кинотеатрах мира в районе полуночи.

Отборное подразделение телохранителей Ким Чен Ира – одна из самых зловещих и загадочных подробностей его жизни. В составе подразделения было 120 человек, предпочтительно сирот; со дня поступления на работу им запрещалось ездить домой и вообще отлучаться. Если они хотели жениться, им разрешалось выбрать в жены только машинистку или секретаршу из конкретного партийного отдела; процедура сватовства была вполне абсурдна. Телохранитель подавал начальнику заявление о том, что хочет жениться, и если запрос был одобрен – вероятно, Ким Чен Иром, – телохранителя вызывали к начальнику на Третий этаж. На столе у начальника лицами вниз лежали двадцать снимков. Телохранитель вслепую выбирал один, начальник переворачивал. Женщина с фотографии и становилась суженой телохранителя. Если тот отказывался жениться на этой незнакомой женщине, ему полагалось прождать еще два года, прежде чем подать заявление повторно, – и на сей раз он женился на той, чей снимок вслепую выбрал, нравится она ему или нет. После свадьбы молодожены получали от партии дом; жена проживала там, мужу разрешалось ездить к ней раз в неделю.

Есть такая старая азиатская поговорка – «постель одна, сны разные». Она описывает отношения супругов, чьи жизни переплетены, но общения нет: еженощно они спят бок о бок, но живут каждый своей жизнью.

Людям не надо драться за еду. И для сценаристов их работа – все равно что хобби. Не нужно беспокоиться, как заработать на пропитание. Я нашим пропагандистам говорил, что это серьезная проблема социализма: нет стимулов добиваться успеха.

«Контрабандные сигареты и медикаменты (включая поддельную виагру), наркотики, страховое мошенничество, фальшивые деньги, торговля людьми и биологическими видами, находящимися на грани исчезновения, – писала «Нью-Йорк таймс». – Все это числится за режимом Кима». Журнал «Тайм» однажды сравнил Ким Чен Ира с Тони Сопрано, а та же «Нью-Йорк таймс» провела параллель с Вито Корлеоне и назвала Кимов «одним из самых искушенных мафиозных семейств в мире».

Официально лагеря перевоспитания считаются не тюрьмами, а центрами реабилитации, и власти заявляют, что заключенные, «измученные угрызениями совести», приходят туда и остаются добровольно

Имджин называли Рекой Мертвых – с севера она приносила сотни трупов, особенно когда случались голод или чистки. Река текла прямо через демилитаризованную зону.”
― Пол Фишер, Кинокомпания Ким Чен Ир представляет

“A bodyguard had to apply to his supervisor for marriage, and if the application was approved—likely this decision was Jong-Il’s—the bodyguard would be called to his supervisor’s office on the Third Floor. Twenty photographs were placed on the supervisor’s desk, facedown. Blindly the bodyguard would pick a picture, which the supervisor would then flip over. The woman in the photograph would be the man’s wife.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“The country’s entire frog population was eaten to extinction within a year.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“A team of Soviet biochemists, who called themselves the Mausoleum Laboratory and had carried out the mummifications of Lenin, Stalin, and Ho Chi Minh,”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Sometimes the police would shut down the electricity early, knowing that tapes and DVDs couldn’t be ejected without power, then raid every home in the neighborhood, arresting anyone found with a foreign movie still in their player. DVD smugglers and salespeople were arrested and executed.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“He had been the leader of his country for forty-six years. He had outlived Mao by nearly twenty years and Stalin by forty; his reign had seen off nine U.S. presidents, twenty-one Japanese prime ministers, and six South Korean presidents. And he had succeeded in passing the reins of power to his son. *”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“(Later in 1978, the Chinese premier Deng Xiaoping visited Pyongyang and, upon seeing the shining gold idol, expressed concern over how Beijing’s money was being spent. The gold covering was stripped and replaced by an equally shiny copper.) She”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Thank you for coming, Madame Choi,” he said. “You must be exhausted from the journey. Welcome. I am Kim Jong-Il.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“The Great Leader loved museums. He had so many built that North Korea even has a Museum of the Construction of the Museum of the Construction of the Metro.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Rather than a state of equal brotherhood and sisterhood, Kim had introduced an elaborate social order in which the eleven million ordinary North Korean citizens were classified according to their perceived political reliability. The songbun system, as it was known, ruthlessly reorganized the entire social system of North Korea into a communistic pseudofeudal system, with every individual put through eight separate background checks, their family history taken into account as far back as their grandparents and second cousins. Your final rating, or songbun, put you in one of fifty-one grades, divided into three broad categories, from top to bottom: the core class, the wavering class, and the hostile class. The hostile class included vast swathes of society, from the politically suspect (“people from families of wealthy farmers, merchants, industrialists, landowners; pro-Japan and pro-U.S. people; reactionary bureaucrats; defectors from the South; Buddhists, Catholics, expelled public officials”) to kiaesaeng (the Korean equivalent of geishas) and mudang (rural shamans). Although North Koreans weren’t informed of their new classification, it quickly became clear to most people what class they had been assigned. North Koreans of the hostile class were banned from living in Pyongyang or in the most fertile areas of the countryside, and they were excluded from any good jobs. There was virtually no upward mobility—once hostile, forever hostile—but plenty downward. If you were found to be doing anything that was illegal or frowned upon by the regime, you and your family’s songbun would suffer. Personal files were kept locked away in local offices, and were backed up in the offices of the Ministry for the Protection of State Security and in a blast-resistant vault in the mountains of Yanggang province. There was no way to tamper with your status, and no way to escape it. The most cunning part of it all was that Kim Il-Sung came up with a way for his subjects to enforce their own oppression by organizing the people into inminban (“people’s groups”), cooperatives of twenty or so families per neighborhood whose duty it was to keep tabs on one another and to inform on any potentially criminal or subversive behavior. These were complemented by kyuch’aldae, mobile police units on constant lookout for infringers, who had the authority to burst into your home or office at any time of day or night. Offenses included using more than your allocated quota of electricity, wearing blue jeans, wearing clothes bearing Roman writing (a “capitalist indulgence”) and allowing your hair to grow longer than the authorized length. Worse still, Kim decreed that any one person’s guilt also made that person’s family, three generations of it, guilty of the same crime. Opposing the regime meant risking your grandparents, your wife, your children—no matter how young—being imprisoned and tortured with you. Historically, Koreans had been subject to a caste system similar to India’s and equally as rigid. In the early years of the DPRK, the North Korean people felt this was just a modernized revitalization of that traditional social structure. By the time they realized something was awfully wrong, that a pyramid had been built, and that at the top of it, on the very narrow peak, sat Kim Il-Sung, alone, perched on the people’s broken backs, on their murdered families and friends, on their destroyed lives—by the time they paused and dared to contemplate that their liberator, their savior, was betraying them—in fact, had always betrayed them—it was already much, much too late.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“The people are still required, under pain of imprisonment, to thank Kim Il-Sung and Kim Jong-Il every morning for their food, even though Kim Il-Sung is dead and they have no food.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“The North Korean news followed up with a documentary about a greedy man whose stomach burst from eating too much food, suggesting that starving was actually good for you. There is no record of how that tactic was received.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Jong-Il’s elite team of bodyguards was one of the most sinister, intriguing aspects of his way of life. He kept 120 of them and preferred them to be orphans; once hired they were not permitted to visit home or to ever leave the Leader’s side. If they wanted to marry, they were only allowed to marry a typist or secretary from a specific unit of the Party, and the matchmaking procedure itself was bizarre. A bodyguard had to apply to his supervisor for marriage, and if the application was approved—likely this decision was Jong-Il’s—the bodyguard would be called to his supervisor’s office on the Third Floor. Twenty photographs were placed on the supervisor’s desk, facedown. Blindly the bodyguard would pick a picture, which the supervisor would then flip over. The woman in the photograph would be the man’s wife. If the bodyguard refused to marry the stranger, he would have to wait another two years before being able to reapply—and this time he would have to marry the girl whose photograph he had blindly drawn, whether he liked the look of her or not, at risk of being dismissed.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“Jong-Il understood that his father would not choose as his successor the man who promised to be best for North Korea or for the people. His father would choose the man who promised to be best for Kim Il-Sung, even after Kim Il-Sung himself was dead.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“one of Jong-Il’s mottos was “If the enemy gives you a problem, yell louder than him, and he will back down.”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power

“his mother. A little like Laurence Olivier, who always felt he was acting for his beloved”
― Paul Fischer, A Kim Jong-Il Production: The Extraordinary True Story of a Kidnapped Filmmaker, His Star Actress, and a Young Dictator's Rise to Power