Лера Ермакова

“I love you wildly, insanely, infinitely.”
― Boris Pasternak, Doctor Zhivago

“Да, мне было больно от того, что я от тебя узнал. Но ты не должна
грустить потому, что грущу я. Я знаю, что не прав, но хотя я и не могу
помешать сердцу быть несправедливым, я все же рано или поздно сумею призвать
его к объективности. Мне будет не очень трудно преодолеть несправедливость,
угнездившуюся в моем сердце. Я знаю, что сделал все, чтобы отдалить тебя от
себя. Со мной так было всю жизнь: едва кто-то привязывался ко мне, я делал
все возможное, чтобы отпугнуть его. Разумеется, свою роль сыграли и моя
нынешняя неспособность брать на себя обязательства, моя привычка быть всегда
с разными людьми, мой пессимистический взгляд на самого себя. Но, вероятно,
я все же не был настолько легкомысленным, как я сейчас об этом говорю.
Первая моя любовь, которой я был верен, ускользнула от меня, предпочтя
наркотики и предательство. Видимо, многое идет именно оттуда, в том числе и
эта суетная боязнь новых страданий, хотя их-то на мою долю всегда хватало.
Однако с тех пор я неизменно ускользал от всех и, наверное, втайне желал,
чтобы и от меня все ускользали. Даже Х.: чего только я не сделал, чтобы
охладить ее чувства ко мне. Не думаю, однако, чтобы она в самом деле от меня
ускользнула, чтобы она, пусть мимолетно, отдалась другому. Я в этом не
уверен (...). Но если бы она так не поступила, то речь здесь шла бы
исключительно о проявлении ее внутренней готовности к героизму, а вовсе не о
такой любви, которая стремится все отдать, ничего не прося взамен. Так что
мною сделано решительно все, чтобы ты ускользнула от меня. И чем сильнее
завораживал тот сентябрь, тем более укреплялось во мне желание вырваться
из-под действия этих чар. В общем, можно сказать, ты от меня ускользнула.
Таков закон этого мира, пусть иногда ужасный. На предательство отвечают
предательством, на притворство в любви - бегством от любви. К тому же в
данном случае я, требовавший и испытавший на себе все виды свободы, признаю
справедливым и правильным, чтобы и ты в свою очередь испытала одну-две ее
разновидности. Причем список далеко не закончен.
Что же касается того, чем мне можно помочь, я постараюсь помочь себе
сам, и не только водворением в мое сердце холодной объективности, но и той
симпатией, той нежностью, которую я к тебе испытываю. Иногда я виню себя за
неспособность любить. Вероятно, так оно и есть, но все же я оказался
способен выбрать нескольких людей и честно отдать им лучшее, что во мне
было, - как бы они ни повели себя потом.”
― Albert Camus, Notebooks 1951-1959

“...до моего сознания никогда не доходило, как много бывает лиц. Людей масса, но лиц еще больше, так как у каждого человека по нескольку лиц. Есть люди, которые годами носят одно и то же лицо, конечно, оно изнашивается, пачкается, протирается на складках, оно растягивается, как перчатки за время долгого путешествия. Это экономные, простые люди; они свое лицо не меняют, они его даже не подновляют. Оно достаточно хорошее, утверждают они, и кто может им доказать противоположное? Теперь спросите-ка себя: раз у каждого по нескольку лиц, что они делают с остальными? Они их приберегают. Пригодятся, мол, когда придет срок, детям. Но бывает и так, что с ними выходят гулять мх собственные собаки. А почему бы и нет? Лицо есть лицо.

Иные люди до неприятного быстро меняют свои лица, одно за другим, и быстро изнашивают их. Сначала им кажется, что лиц им хватит на всю жизнь, но им едва стукнуло сорок, а они уже донашивают последнее. В этом, естественно, свой трагизм. Они, эти люди, не привыкли беречь свои лица; последнее лицо через восемь дней протирается тут и там до дыр, во многих местах уже тонкое, как бумага, и тогда мало-помалу обнаруживаетя подкладка, не-лицо, - и они так и расхаживают.”
― Райнер Мария Рильке, The Notebooks of Malte Laurids Brigge

“Ах, но в стихах получится немного, если их пишешь с ранних лет. Со стихами нужно повременить, и смысл и сладость собираются в течение всей жизни, и по возможности - долгой, и совсем уже в конце, может быть, удастся написать десять строк действительно хороших. Потому что стихи - это не чувства, как думают люди (их, чувств, в молодости предостаточно): это опыты. Ради одной строчки нужно увидеть много городов, людей и вещей, нужно узнать животных, нужно чувствовать, как птицы летят, и знать жесты маленьких цветов, когда они открываются по утрам. Нужно уметь вспоминать о дорогах в незнакомых краях, о неожиданных встречах и расставаниях, давно и с грустью предвиденных, - о днях детства, еще до конца не проясненных, о родителях, сожалея, что их приходилось обижать, когда они дарили радость, а их не понимали (кого-нибудь другого она бы обрадовала), вспоминать о детских болезнях, начинающихся всегда так странно и с таким множеством глубоких и тяжелых превращений, о днях в тихих уютных комнатах и об утрах у моря, о море вообще, о морях, о ночных путешествиях, когда они высоко и с затихающим шелестом пролетали вместе со всеми звездами, - и этого еще недостаточно, если даже обо всем этом можешь думать. Нужно иметь воспоминания о многих любовных ночах, когда ни одна из них не похожа на другую, о криках рожениц и о легких, белых спящих женщинах, только что разрешившихся от бремени. Но нужно еще побыть при умирающих, нужно посидеть около покойника в комнате с открытым окном и прерывистыми уличными шумами. Но этого еще недостаточно - иметь воспоминания. Нужно уметь их забыть, если их много. И нужно большое терпение, чтобы ждать, когда они вернутся снова. Поскольку эти воспоминания, собственно, еще не суть. Лишь когда они в нас становятся кровью, взглядом и жестом, безымянно и уже неотличимо от нас самих, - лишь тогда может случиться, что в какой-то очень редкий час первое слово стиха зародится в их середине и выйдет из них.”
― Райнер Мария Рильке, The Notebooks of Malte Laurids Brigge