Svyatoslav Loginov's Blog, page 7
February 2, 2018
Нет повести печальнее на свете
После тяжёлой и продолжительной работы закончил черновик повести "Вымертский тракт". Объём приблизительно два с половиной листа. Теперь осталось перевести в файловый вид и сделать последнюю вычитку.
Тем не менее, один отзыв уже есть. Сказано, что если я ещё раз вздумаю написать такую чернуху, то получу утюгом по башке. У большинства обитателей Вымерта (Искряка, Крахта, Ворочуна, каменоломщиков) вместо головы приплюснутая нашлёпка. Вот и у меня такая же будет.
Тем не менее, один отзыв уже есть. Сказано, что если я ещё раз вздумаю написать такую чернуху, то получу утюгом по башке. У большинства обитателей Вымерта (Искряка, Крахта, Ворочуна, каменоломщиков) вместо головы приплюснутая нашлёпка. Вот и у меня такая же будет.
January 26, 2018
Чиновничий произвол.
На днях мне приснился сон. Будто у меня в деревне есть ферма, на которой я развожу крокодилов. По весне, едва появляются первые проталины, я выпускаю крокодилов в лес, где они пасутся, поедая подснежники. И всё хорошо, но вдруг объявляются представители СЭС и говорят, что у меня не согласованы нормы получения и переработки молока. Я пытаюсь объяснить, что крокодилы молока не дают, но всё бесполезно. Раз у меня ферма, то нормы получения молока должны быть согласованы.
Короче, прикрыли мою ферму, сволочи. Куда мне теперь с моими крокодильчиками?
Короче, прикрыли мою ферму, сволочи. Куда мне теперь с моими крокодильчиками?
January 20, 2018
Обпечатка
Сижу, потихоньку перевожу в файловый вид куски так и не дописанной повести "Вымертский тракт". И сделал чудесную опечатку. Вместо прочной палки получилась у меня палка порочная. Теперь думаю, как бы её к делу пристроить.
December 30, 2017
ОТчёт за 2017 год.
Ну, что, кажется, дожили. Всех, кто отмечает эту ночь, с их праздником поздравляю.
А вот отчёт за год прошедший. План на год не выполнен, двенадцать рассказов написать не сумел. Можно было в ноябре взяться дописывать "Порт Уверт", и было бы одиннадцать рассказов, но я врубился в повесть и не справился по срокам. Если добавить сюда микрорассказы (те, что меньше 5000 знаков), то как раз получится дюжина.
Всего написано:
Рассказы:
1. Указующий камень -- 5,6 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
2. Булавка -- 8,2 тысяч знаков. Не опубликовано.
3. Зачем она помогает? -- 11,9 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
4. Живая и мёртвая -- 15,1 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
5. Чужой кусок -- 16,3 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
6. Чулан -- 18,5 тысяч знаков. Не опубликовано
7. Великий Пан -- 31,0 тысяч знаков. Не опубликовано
8. Остров -- 37,4 тысяч знаков. Не опубликовано.
9. Людоед -- 42,0 тысяч знаков. Не опубликовано.
10. Таблетка -- 47,5 тысяч знаков. Журнал "Даркер" №3 2017.
Микрорассказы:
1. Жаркое с морковью и диким луком -- 2,7 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
2. Редька -- 3,0 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
Вот так, по хвостам - довольно много, по объёму - ничтожно мало. Что делать... сколько смог. Кстати, весьма большой процент написанного вы читали.
А вот отчёт за год прошедший. План на год не выполнен, двенадцать рассказов написать не сумел. Можно было в ноябре взяться дописывать "Порт Уверт", и было бы одиннадцать рассказов, но я врубился в повесть и не справился по срокам. Если добавить сюда микрорассказы (те, что меньше 5000 знаков), то как раз получится дюжина.
Всего написано:
Рассказы:
1. Указующий камень -- 5,6 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
2. Булавка -- 8,2 тысяч знаков. Не опубликовано.
3. Зачем она помогает? -- 11,9 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
4. Живая и мёртвая -- 15,1 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
5. Чужой кусок -- 16,3 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ.
6. Чулан -- 18,5 тысяч знаков. Не опубликовано
7. Великий Пан -- 31,0 тысяч знаков. Не опубликовано
8. Остров -- 37,4 тысяч знаков. Не опубликовано.
9. Людоед -- 42,0 тысяч знаков. Не опубликовано.
10. Таблетка -- 47,5 тысяч знаков. Журнал "Даркер" №3 2017.
Микрорассказы:
1. Жаркое с морковью и диким луком -- 2,7 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
2. Редька -- 3,0 тысяч знаков. Выложено в ЖЖ
Вот так, по хвостам - довольно много, по объёму - ничтожно мало. Что делать... сколько смог. Кстати, весьма большой процент написанного вы читали.
December 21, 2017
Гнилая неделя
Вот и наступил самый страшный день года.
Завтра начинается гнилая неделя: год уже умер, но будет догнивать ещё несколько дней. Затем надо пережить новогоднюю вакханалию, после чего можно будет потихоньку возвращаться к жизни.
Упорства вам, люди. Не сдавайтесь!
Завтра начинается гнилая неделя: год уже умер, но будет догнивать ещё несколько дней. Затем надо пережить новогоднюю вакханалию, после чего можно будет потихоньку возвращаться к жизни.
Упорства вам, люди. Не сдавайтесь!
December 15, 2017
ЖАРКОЕ
Не люблю вампиров, поэтому в 2017 году написал два рассказа, но не о вампирах, а о людоедах. Вот тот, что покороче.
Святослав ЛОГИНОВ
ЖАРКОЕ С МОРКОВЬЮ И ДИКИМ ЛУКОМ
Трое суток людоед подкарауливал добычу и, наконец, добился своего. Ему попалась не какая-то девчонка. Поймать и съесть девицу, всё равно, что украсть и запихнуть в суп соседскую курицу. Мясо у девчонок слишком нежное, погрызть нечего. К тому же, девчонки принимаются дико орать, стоит откусить от них хотя бы самый маленький кусочек. И почему-то на эти вопли почти всегда сбегаются всевозможные спасители, так что поесть спокойно удаётся очень редко.
Нет, ему попался парнишка, достаточно большой и мясистый, но ещё не заматеревший мужик, жёсткий и провонявший потом, либо налитый нездоровым жиром, которого есть и вовсе противно. А этот пришёлся в самую пору, что так и просится в кастрюлю.
Добычу людоед приволок в своё жилище, уложил на кухонном столе и занялся делами. Не жрать же парня сырьём… такую вкуснотищу надо приготовить, как следует, чтобы было, что вспомнить. Натаскал дров в очаг, воды в большой котёл, начистил сковороду. Такие сковородки только у людоедов бывают, на ней можно разом зажарить всего парнишку. Затем надел поварской колпак и занялся гарниром.
– Что ты делаешь? – спросил связанный парнишка.
– Морковь чищу. Буду готовить на ужин жаркое с морковью и диким луком.
– А… – понимающе сказал парнишка и надолго замолк.
До ужина было ещё далеко, но зато наступила пора полдника.
Люди, хорошо знакомые с бытом людоедов, знают, что уважающий себя людоед никогда не ест человечины на полдник. Да и на завтрак обычно не ест, разве что с вечера кусочек остался. Распорядок дня – превыше всего; людей следует пожирать на обед и на ужин, а на полдник – ни в коем случае!
Людоед, поймавший мальчишку, кушал на полдник печеньки с молоком. Поглядеть, как он полдничает, так и не подумаешь, что перед тобой людоед.
– Печеньку хочешь?
– Не откажусь, – ответил будущий ужин.
Людоед покушал сам, покормил пленника, а потом улёгся спать, чтобы нагулять к ужину аппетит. Людоеды всегда нагуливают аппетит во сне. Недоделанный ужин остался на столе. Хотя, что там особо доделывать? Сковорода надраена, лук и морковь начищены.
Проснулся людоед от ощущения неудобства. Оказалось, что он, крепко-накрепко связанный, лежит на разделочном столе, а предназначенный на ужин парнишка возится около разожжённого очага.
– Эй, что ты делаешь? – позвал людоед.
– Вертел чищу. Видишь ли, ты очень лохматый, поэтому тебя, прежде чем жарить с морковью и диким луком, нужно как следует опалить.
– Ты что, собираешься меня съесть?
– Конечно. И с большим удовольствием. Я нагулял отличный аппетит, пока лежал у тебя на столе.
– Меня нельзя есть, я сам людоед!
– А я – людоедоед, – парнишка улыбнулся. – Я ещё не очень большой, ты моя самая первая добыча, но зато какая! Знаешь, как долго я на тебя охотился? Но жаркое сегодня на ужин будет у меня – пальчики оближешь!
Святослав ЛОГИНОВ
ЖАРКОЕ С МОРКОВЬЮ И ДИКИМ ЛУКОМ
Трое суток людоед подкарауливал добычу и, наконец, добился своего. Ему попалась не какая-то девчонка. Поймать и съесть девицу, всё равно, что украсть и запихнуть в суп соседскую курицу. Мясо у девчонок слишком нежное, погрызть нечего. К тому же, девчонки принимаются дико орать, стоит откусить от них хотя бы самый маленький кусочек. И почему-то на эти вопли почти всегда сбегаются всевозможные спасители, так что поесть спокойно удаётся очень редко.
Нет, ему попался парнишка, достаточно большой и мясистый, но ещё не заматеревший мужик, жёсткий и провонявший потом, либо налитый нездоровым жиром, которого есть и вовсе противно. А этот пришёлся в самую пору, что так и просится в кастрюлю.
Добычу людоед приволок в своё жилище, уложил на кухонном столе и занялся делами. Не жрать же парня сырьём… такую вкуснотищу надо приготовить, как следует, чтобы было, что вспомнить. Натаскал дров в очаг, воды в большой котёл, начистил сковороду. Такие сковородки только у людоедов бывают, на ней можно разом зажарить всего парнишку. Затем надел поварской колпак и занялся гарниром.
– Что ты делаешь? – спросил связанный парнишка.
– Морковь чищу. Буду готовить на ужин жаркое с морковью и диким луком.
– А… – понимающе сказал парнишка и надолго замолк.
До ужина было ещё далеко, но зато наступила пора полдника.
Люди, хорошо знакомые с бытом людоедов, знают, что уважающий себя людоед никогда не ест человечины на полдник. Да и на завтрак обычно не ест, разве что с вечера кусочек остался. Распорядок дня – превыше всего; людей следует пожирать на обед и на ужин, а на полдник – ни в коем случае!
Людоед, поймавший мальчишку, кушал на полдник печеньки с молоком. Поглядеть, как он полдничает, так и не подумаешь, что перед тобой людоед.
– Печеньку хочешь?
– Не откажусь, – ответил будущий ужин.
Людоед покушал сам, покормил пленника, а потом улёгся спать, чтобы нагулять к ужину аппетит. Людоеды всегда нагуливают аппетит во сне. Недоделанный ужин остался на столе. Хотя, что там особо доделывать? Сковорода надраена, лук и морковь начищены.
Проснулся людоед от ощущения неудобства. Оказалось, что он, крепко-накрепко связанный, лежит на разделочном столе, а предназначенный на ужин парнишка возится около разожжённого очага.
– Эй, что ты делаешь? – позвал людоед.
– Вертел чищу. Видишь ли, ты очень лохматый, поэтому тебя, прежде чем жарить с морковью и диким луком, нужно как следует опалить.
– Ты что, собираешься меня съесть?
– Конечно. И с большим удовольствием. Я нагулял отличный аппетит, пока лежал у тебя на столе.
– Меня нельзя есть, я сам людоед!
– А я – людоедоед, – парнишка улыбнулся. – Я ещё не очень большой, ты моя самая первая добыча, но зато какая! Знаешь, как долго я на тебя охотился? Но жаркое сегодня на ужин будет у меня – пальчики оближешь!
December 8, 2017
НЕ СХОДИТЬ ЛИ НАЛЕВО...
Опять укладывают в больницу. Не болит ничегошеньки, но и не можется ничего. Анализы прескверные, несмотря на диету, лекарства и распорядок дня.
В такой ситуации надо выкладывать в свободный доступ хотя бы часть написанных рассказов.
Вот один из них, коротенький, но, пожалуй, уже не микро.
Святослав ЛОГИНОВ
УКАЗУЮЩИЙ КАМЕНЬ
Габаритов камень был впечатляющих, вровень с лицом Данилы. Формой он напоминал скалу, по которой скачет Медный всадник, хотя размерами уступал и потому в скалы не годился, а вот в придорожные камни так даже очень. Данила обошёл чудо природы, остановился, понурив голову, словно витязь на распутье. На крутой части камня перед ним чётко виднелись буквы. Снизу камень был замшел и уходил вглубь земли на неведомую глубину, а сверху чистеньким, лишь кое-где гранит пятнал лишайник. Но надпись было легко прочесть. Вернее, три надписи, исполненные затейливым старинным шрифтом:
Направо пойдешь – богатымъ быть.
Налѣво пойдешь – знаменитымъ быть.
Прямо пойдешь – убитымъ быть.
Данила усмехнулся, скинул рюкзак и подошёл поближе, разглядывая глубоко врезанные буквы. Причудливый шрифт, еры в конце слов и ять, употреблённый как бы само собой, всё это не представляло ничего удивительного. Если у неведомого шутника есть камнерезное оборудование, всё остальное сделать нетрудно, даже состарить надпись при помощи пескоструйного аппарата. И всё же от придорожного оракула тянуло замшелой древностью, какой не даст никакая технология.
Хотя, какой он придорожный этот камень? – ни к нему, ни от него не только что дороги, но и малой тропинки не тянулось. Стоит себе у опушки на непрохожем месте, прельщая взгляд старинными письменами.
Сразу подумалось, что это тот самый Невозвратный камень, о котором с большой неохотой говорят по окрестным деревням. Один дед Прошка, бывый пастух о Невозвратном камне болтал много и со вкусом. О болотницах и лесовиках он тоже распространялся немало, а уж Коровью Смерть, если верить Прошке, он по всем выпасам кнутом гонял.
– Где же твой Невозвратный камень стоит? – спрашивал Данила.
– Того никто не знает. Может, он и вовсе не стоит, а бродит вдоль опушки. Я его мильон раз видал, и всегда в новом месте.
– И как узнавал, что это Невозвратный камень?
– Так он высокий, торчит ровно обелиск на кладбище, и буквицы на ём резаны. Мол, направо пойдёшь, чой-то будет, и налево пойдёшь – то же самое. А прямо путника смерть ожидает. Оно и неудивительно, камень всегда спиной к болоту стоит, а болота у нас – знаешь какие. Сам не потонешь – шишига поможет или кикимора. А то ещё Болотный Дед…
– Погоди, ты про камень-то доскажи.
– Чего про него досказывать? Стоит себе дурак дураком, а ежели кто по его указаниям пойдёт, то назад уже не воротится.
– А ты как же?
– Так я к нему близко не подходил. Моё дело бурёнок пасти, а не за колдовскими богатствами бегать. Как увижу на камне буквы, то, не читая, ноги в руки, кнут на плечо – и ходу.
– Откуда в таком разе знаешь, что на камне написано?
– Откуда, откуда?.. – сердился дед. – От верблюда! Это зверь вьючный у азиатов. Нам в войну на верблюдах товары всякие привозили. Материю бумажную, ещё кой-что по мелочи. Я тогда подпаском работал, вот и пришлось с верблюдами повозжаться.
– Нет, ты, всё-таки, про камень доскажи. Я понимаю, кто прямо пойдёт, где болото ожидает, тот назад не вернётся. А ежели вбок – что там? – женату быть или богатство сыскать… они почему не возвращаются?
– Я почём знаю? Может, им так тама понравилось, что возвертаться неохота.
И вот теперь Данила стоял перед вросшей в землю громадой и читал пророчества, адресованные случайному путнику:
Направо пойдешь – богатымъ быть.
Налѣво пойдешь – знаменитымъ быть.
Прямо пойдешь – убитымъ быть.
Идти прямо было не с руки, там, совсем близко, стеной сплетался ивняк, за которым, тут и к деду Прошке можно не ходить, начиналось болото, у края с гнилым леском, а там и вовсе топкое, из которого не всякий выйдет.
Назад возвращаться тоже не хотелось; с самого утра Данила бродил там по заброшенным полям и неприкаянным перелескам, которые даже браконьеры под топор пускать брезговали. Но и вбок, что налево, что направо, дороги не было. Трава, в центре поля не особо высокая, возле леса оборачивалась настоящим бурьяном: купырь и свечи отцветшего кипрея грозили скрыть путника с головой.
– Положим, пойду направо… – принялся рассуждать Данила. – И какие мне там богатства наготовлены? Времена нынче не те, чтобы золото в котомках на дороге валялось. К тому же, если сказкам верить, где золото, то рядом и разбойники. Доходного бизнеса, боюсь, никакой камень устроить не сможет, да и не сумею я бизнесменом стать, конкуренты, читай, те же разбойники, меня мигом по миру пустят. И вообще, что считалось богачеством в ту пору, когда камень ставили? Окажется, что десять рублей на ассигнации? Нет уж, не надо такого удовольствия.
Оглядел другую надпись и такой же нетропленный путь налево.
– Любопытно было бы узнать, что, с точки зрения камня, значит знаменитым быть? Человек я неприметный, никому неинтересен. И как, скажите, меня прославлять? А впрочем, я ничем не рискую. Знаменитый человек богатства, может, не обретёт, но на хлеб с маслом всегда заработает. А если что – вильну хвостом – и пускай ищут. Ах, пропала знаменитость! А знаменитость по грибы ушла. Решено, пойду славу искать.
Данила надел рюкзак, вскинул на плечо ружьишко и решительно вломился в заросли кипрея.
Долгий скрип раздался позади. Такое частенько можно слышать в лесу, когда накренившаяся, но не упавшая берёза трётся стволом о соседнее дерево, которое сберегает её от падения. Вот только до леса далековато, чтобы так отчётливо слышать скрип.
Данила обернулся. Нет, позади ничто не изменилось: тот же много лет не кошеный луг, и камень, верхушка которого торчит из бурьяна.
Пожал плечами и пошёл дальше. Когда заскрипело вдругорядь, Данила уже не останавливался и не видел, как верхушка камня повернулась вокруг основания и замерла, словно всегда так и стояла. Только надпись теперь выглядела иначе:
Налѣво пойдешь – убитымъ быть.
Данила, не оглядываясь, шёл на поиск славы.
В такой ситуации надо выкладывать в свободный доступ хотя бы часть написанных рассказов.
Вот один из них, коротенький, но, пожалуй, уже не микро.
Святослав ЛОГИНОВ
УКАЗУЮЩИЙ КАМЕНЬ
Габаритов камень был впечатляющих, вровень с лицом Данилы. Формой он напоминал скалу, по которой скачет Медный всадник, хотя размерами уступал и потому в скалы не годился, а вот в придорожные камни так даже очень. Данила обошёл чудо природы, остановился, понурив голову, словно витязь на распутье. На крутой части камня перед ним чётко виднелись буквы. Снизу камень был замшел и уходил вглубь земли на неведомую глубину, а сверху чистеньким, лишь кое-где гранит пятнал лишайник. Но надпись было легко прочесть. Вернее, три надписи, исполненные затейливым старинным шрифтом:
Направо пойдешь – богатымъ быть.
Налѣво пойдешь – знаменитымъ быть.
Прямо пойдешь – убитымъ быть.
Данила усмехнулся, скинул рюкзак и подошёл поближе, разглядывая глубоко врезанные буквы. Причудливый шрифт, еры в конце слов и ять, употреблённый как бы само собой, всё это не представляло ничего удивительного. Если у неведомого шутника есть камнерезное оборудование, всё остальное сделать нетрудно, даже состарить надпись при помощи пескоструйного аппарата. И всё же от придорожного оракула тянуло замшелой древностью, какой не даст никакая технология.
Хотя, какой он придорожный этот камень? – ни к нему, ни от него не только что дороги, но и малой тропинки не тянулось. Стоит себе у опушки на непрохожем месте, прельщая взгляд старинными письменами.
Сразу подумалось, что это тот самый Невозвратный камень, о котором с большой неохотой говорят по окрестным деревням. Один дед Прошка, бывый пастух о Невозвратном камне болтал много и со вкусом. О болотницах и лесовиках он тоже распространялся немало, а уж Коровью Смерть, если верить Прошке, он по всем выпасам кнутом гонял.
– Где же твой Невозвратный камень стоит? – спрашивал Данила.
– Того никто не знает. Может, он и вовсе не стоит, а бродит вдоль опушки. Я его мильон раз видал, и всегда в новом месте.
– И как узнавал, что это Невозвратный камень?
– Так он высокий, торчит ровно обелиск на кладбище, и буквицы на ём резаны. Мол, направо пойдёшь, чой-то будет, и налево пойдёшь – то же самое. А прямо путника смерть ожидает. Оно и неудивительно, камень всегда спиной к болоту стоит, а болота у нас – знаешь какие. Сам не потонешь – шишига поможет или кикимора. А то ещё Болотный Дед…
– Погоди, ты про камень-то доскажи.
– Чего про него досказывать? Стоит себе дурак дураком, а ежели кто по его указаниям пойдёт, то назад уже не воротится.
– А ты как же?
– Так я к нему близко не подходил. Моё дело бурёнок пасти, а не за колдовскими богатствами бегать. Как увижу на камне буквы, то, не читая, ноги в руки, кнут на плечо – и ходу.
– Откуда в таком разе знаешь, что на камне написано?
– Откуда, откуда?.. – сердился дед. – От верблюда! Это зверь вьючный у азиатов. Нам в войну на верблюдах товары всякие привозили. Материю бумажную, ещё кой-что по мелочи. Я тогда подпаском работал, вот и пришлось с верблюдами повозжаться.
– Нет, ты, всё-таки, про камень доскажи. Я понимаю, кто прямо пойдёт, где болото ожидает, тот назад не вернётся. А ежели вбок – что там? – женату быть или богатство сыскать… они почему не возвращаются?
– Я почём знаю? Может, им так тама понравилось, что возвертаться неохота.
И вот теперь Данила стоял перед вросшей в землю громадой и читал пророчества, адресованные случайному путнику:
Направо пойдешь – богатымъ быть.
Налѣво пойдешь – знаменитымъ быть.
Прямо пойдешь – убитымъ быть.
Идти прямо было не с руки, там, совсем близко, стеной сплетался ивняк, за которым, тут и к деду Прошке можно не ходить, начиналось болото, у края с гнилым леском, а там и вовсе топкое, из которого не всякий выйдет.
Назад возвращаться тоже не хотелось; с самого утра Данила бродил там по заброшенным полям и неприкаянным перелескам, которые даже браконьеры под топор пускать брезговали. Но и вбок, что налево, что направо, дороги не было. Трава, в центре поля не особо высокая, возле леса оборачивалась настоящим бурьяном: купырь и свечи отцветшего кипрея грозили скрыть путника с головой.
– Положим, пойду направо… – принялся рассуждать Данила. – И какие мне там богатства наготовлены? Времена нынче не те, чтобы золото в котомках на дороге валялось. К тому же, если сказкам верить, где золото, то рядом и разбойники. Доходного бизнеса, боюсь, никакой камень устроить не сможет, да и не сумею я бизнесменом стать, конкуренты, читай, те же разбойники, меня мигом по миру пустят. И вообще, что считалось богачеством в ту пору, когда камень ставили? Окажется, что десять рублей на ассигнации? Нет уж, не надо такого удовольствия.
Оглядел другую надпись и такой же нетропленный путь налево.
– Любопытно было бы узнать, что, с точки зрения камня, значит знаменитым быть? Человек я неприметный, никому неинтересен. И как, скажите, меня прославлять? А впрочем, я ничем не рискую. Знаменитый человек богатства, может, не обретёт, но на хлеб с маслом всегда заработает. А если что – вильну хвостом – и пускай ищут. Ах, пропала знаменитость! А знаменитость по грибы ушла. Решено, пойду славу искать.
Данила надел рюкзак, вскинул на плечо ружьишко и решительно вломился в заросли кипрея.
Долгий скрип раздался позади. Такое частенько можно слышать в лесу, когда накренившаяся, но не упавшая берёза трётся стволом о соседнее дерево, которое сберегает её от падения. Вот только до леса далековато, чтобы так отчётливо слышать скрип.
Данила обернулся. Нет, позади ничто не изменилось: тот же много лет не кошеный луг, и камень, верхушка которого торчит из бурьяна.
Пожал плечами и пошёл дальше. Когда заскрипело вдругорядь, Данила уже не останавливался и не видел, как верхушка камня повернулась вокруг основания и замерла, словно всегда так и стояла. Только надпись теперь выглядела иначе:
Налѣво пойдешь – убитымъ быть.
Данила, не оглядываясь, шёл на поиск славы.
December 5, 2017
ЧУЖОЙ КУСОК
Что-то не вижу я, чтобы издатели за моими рассказами в очередь становились. Но не пропадать же написанному. Вот ещё один рассказ этого лета. Читайте.
Святослав ЛОГИНОВ
ЧУЖОЙ КУСОК
Голод не тётка, пирожка не поднесёт
Поговорка
Хорош был незваный гость: чрево тугое, губы масляные, голос зычный. Парчовый халат облекал плотную фигуру, на голове – круглая соболья шапка, ноги в сапогах с загнутыми носами, на руках перстни, да всё с яхонтами. Нукеры по сторонам стоят с кривыми саблями, так что, не подступишься.
Гостю, хоть он и незваный, ковры постелили, подложили под седалище пуховые подушки, вытащенные из придАных сундуков. Попробуй не уважь такого, так и головы лишишься.
– Чем угощать будете? – спросил гость.
– Что есть в печи, все на стол подадим, – с поклоном ответил староста.
– Давай поскорей, а то я ждать не люблю.
– Мы со всей готовностью, а вы, будьте добры, скажите, что откушивать изволите?
– Наша невестка всё трескат, – русской пословицей ответил гость. – Мёд и то жрёт.
Никто не засмеялся, люди молча ждали.
Две женщины расстелили на земле скатерть, принесли ковриги хлеба и парное молоко прямо в подойнике.
Степняки пресного молока не едят, ждут, пока скиснет, но этот, видать, не их крови, выдул весь подойник, зажевал караваем.
– Долго мне ещё ждать? Кушать хочу, жратву рубать, наворачивать! Не дадите съестного, за вас примусь.
– Так ведь готовить надо, само не сделается, кухаркам время потребно. Народ говорит, что быстро получается только щи варить да блох давить, но и для щей свой срок нужен, сами не сварятся.
– Надо будет, так сварятся. Когда я обедать желаю, всё скоро готовится. Главное, припасы взять все, какие нужны, и помнить, что стряпаешь не кому попало, а мне для пропитания и ублажения. Поняли? Тогда – марш по кухням!
Бабы убежали, словно им пятки поджаривать начали, а через три минуты уже тащили полный чугун горячих щей с убоиной, а следом и второй.
– Так-то оно лучше!
Ждали, что гость и щи выхлебает прямо из пышущего жаром чугуна, но нет, перелил щи в новенькую лохань, вместо ложки ухватил половник, но хлебать не стал, обвёл взглядом сельчан.
– Что же, никто со мной трапезы разделить не хочет? В одну глотку пихать скучновато. Не уважаете гостя, да?
– Робеем…
– А ты не робей. Кто сегодня пообедать не успел, подходи и садись напротив. Только смотри, есть со мной вровень. Пропустишь хоть одну перемену или съешь меньше, чем я, значит – недостоин. А недостойного я с потрохами сожру и костей не сплюну.
Тут уже народ заробел вдвое против прежнего.
– Ну? – гость стукнул половником о край лохани. – Мне самому сотрапезника выбирать? Так я живо…
Народ попятился. Уж больно обещание незваного гостя было похоже на правду. И только из самых дальних рядов вышагнул драный мужичок-загуменник. Кто он такой, откуда взялся в селе – никто не знал. Просто был мужик сам по себе – и всё тут. Обитал в ничейной заброшенной баньке, не имел ни кола, ни двора, ни голоса в миру. Порой нанимали его на батратчину, да раскаивались, поскольку работник из мужика был никудышный, никакой пользы от него, кроме порчи не видывали. Чем был жив загуменник – неведомо, здоровому мужику даже на паперти не подают.
– Эх, – сказал он, – всё едино погибать, так хоть поем вволю напоследок.
– Вот это люблю! Садись, дурачина, пируй перед кончиной!
Загуменник уселся супротив гостя, придвинул поближе лохань. Посудина была равна той, что незваный гость себе выбрал, только как следует пользованная. А где новых на всех набрать? Хотя, что в этой лоханке кухарка заводила, только сама кухарка и знает. Сполоснула лохань, и довольно, для загуменника сойдёт.
– А что, – спросил мужик, переливши щи из второго чугуна с лохань, – ежели ты меня переешь, такое дело оговорено. А ну как я тебя объем, что тогда?
– Этому не бывать.
– Всё-таки… Чем чёрт не шутит, пока бог спит.
– Тогда я тебя всё равно сожру.
– Понятненько. Давай, жри. Токо, смотри, не подавись. И вот, ещё… ты молоко пил, а мне не дадено.
– Обойдёшься. Молоко мне дали для разгона, а то сухая ложка рот дерёт.
– Как скажешь. Я могу и без разгона. Ну, что, начинаем щи есть, пока не остыли?
Рот у тощего загуменника оказался широченный, так что лохань со щами он охоботал вровень с толстопузым гостем.
Заполошные стряпухи приволокли мгновенно испёкшийся пирог с горохом и второй – с грибами. Гость кривым ножищем располовинил пироги, захрустел прожаристой корочкой.
– Куски-то неравные, – заметил сотрапезник. – Жадничаешь ты, барин, себе больше тянешь. Как бы мне не оголодать, с тобой рядом сидючи.
– Ты в чужом рту куски не считай, – гость сыпал русскими пословицами, словно с ними и родился. – Большому куску рот улыбается. А ты, ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами.
– Моё дело – смиренное, – согласился мужик. – Сиротский кусок получу, подольше продержусь супротив вашего аппетитства.
Принесли миски с овсяным киселём и новые подойники молока. Сейчас всё село не ко времени занималось дойкой.
Объедало и Подъедало придвинули к себе миски, пустили по серой глади киселя молочные реки, принялись хлебать. Тут половником не управиться, и через край не глотнёшь, в таком деле нужна деревянная ложка, и поздоровей, резанная на заказ.
– Бедно кормите, – прочавкал гость, орудуя ложкой.
– Сыр уже выкапывают, – кланяясь, объяснился староста. – Дочери на свадьбу берёг. А рыбаки с сеткой на пруд отправились
– Что ты про сетку талдычишь? Пруд спустить тебе лень, чтобы разом всю рыбу взять? Пошевеливайся, давай.
Горшки с пареной репой опростали во мгновение ока, а там доспели жареные в сметане караси из спущенного пруда и обещанный сыр. Сыр в деревне бывает двух видов: простой и сычужный. Простой от творога мало отличается, только его не творят, а делают из сырого молока. С простым сыром пекут солёные ватрушки, до которых очередь ещё не дошла. Иное дело – сыр сычужный. Он делается, только когда на Покров режут бычков. Молоко, створоженное сычугом, сбрасывают на рединку, дают стечь сыворотке, выдерживают под гнётом, затем обмазывают свежим коровьим навозом и закапывают в землю. Яму роют на три аршина, как для могилы. Там сыр созревает, год, а то и два. Немудрено, что так просто трудящий человек сыр не ест, а только на свадьбу или поминки. Сырная голова получается в полпуда весом, нож такую не берёт, режут её лесой из конского волоса. На свадьбе сыром гостей обносит невеста, а гости смотрят, как она будет корку срезать. Ежели толсто, то не бережливая хозяйка получится, которая любое богачество может растранжирить. А ежели так тонко, что гостей готова навозом угостить, то из такой получится скареда и такая скопидомка, что не приведи судьба. Во всяком деле нужна своя мера.
На этот раз сырную голову разделывали мастерицы, что на поминках стараются. Оно и понятно, объели деревню начисто, хоть в могилу ложись.
Сыр был подъеден до последнего ломтика быстрее, чем люди вспомнили, каков он, сыр, на вкус.
Притащили огромнейшую драчёну из полусотни яиц. Делить снова взялся гость.
– Опять неровно делишь, – заметил загуменник, провожая завистливым взором большую долю.
– Не шуми при браге, а то к пиву не позовут, – предупредил незваный гость. Потом он обвёл мутным взором собравшихся и спросил: – Как же так? Корчма в селе есть, солодовые сараи за околицей стоят, а пива человеку пожалели? Всухомятку питаюсь!
– Катят бочку! – с надрывом выкрикнул корчмарь. Богатея можно понять: бочка была сорокавёдерная, и судьба ей прочила быть выпитой сегодня до дна.
С гвоздём пирующие заморачиваться не стали, вышибли днище – и все дела. Испили по три ковша пенного, затем гость обвёл слегка осовевшим взором покорную толпу и объявил:
– Теперь начинаем кушать всерьёз! Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец! Несите, что у вас для меня запасено.
Запасён оказался гусь с квашеной капустой и мочёной брусникой. Гусь также был разделён своеобычно, словно в известной сказке, только делил птицу не мужик, а барин. Себе взял ножки, крылышки вместе с грудкой, жирную гузку и длинную гусиную шею, вместе с головой. Остальное отдал загуменнику. Поглядеть спроста, так мужику кусок больший достался. Иной дурак, пересказывая сказку, может ляпнуть, будто мужик взял себе всего гуся. А на деле там полакомиться нечем, все мясистые куски съедены, недаром в народной сказке делильщик говорит: «Я мужик глуп, мне глодать круп». Загуменник, слова не сказав, придвинул свою долю и захрустел гусиными рёбрышками.
– Что же ты делёжкой не возмущаешься?
– Когда я ем, я глух и нем, – отозвался загуменник, доказав, что и ему русские поговорки не чужды.
После гуся была уха с налимьими печёнками, наглядно показавшая, что не только караси водились в осушенном пруду.
– Рыбка ищет, где глубже, – изрёк по этому поводу гость, – а человек, где лучше. А то придумали замшелую мудрость: Щи да каша – пища наша. Нет, ты мне тех же щей, да погуще влей. Хозяин, что у тебя на следующую перемену?
– Бараний бок с гречневой кашей, – ответил староста, которому было смертельно жалко загубленного бяшки. По совести говоря, бяше бы ещё побегать на воле, нагуливая бока, ныне начинённые гречкой. Но пришла беда – отворяй ворота. А уж такие ворота, как глотка незваного гостя, всё сквозь себя пропустят и добавки потребуют. Да и свой невидный мужичонка тоже под стать пришёлся. Мужицкое горло, что суконное бёрдо – всё мнёт.
– Свининки бы, – напомнил гость, отваливаясь от блюда, на котором ничего, кроме обглоданных костей не осталось.
– Свинью уже палят, – сообщила одна из поварих. – Для начала будут кровяные колбасы, расстегаи с потрошками и холодец с хреном.
– С хреном – это хорошо, – заметил загуменник. – У меня этого хрена вокруг баньки страсть, сколько растёт, ешь – не хочу. Только ведь голимым хреном стомах не набьёшь, мясца надо.
Впервые незваный гость посмотрел на сотрапезника с подозрением, но привычки брать себе порцию побольше, не оставил.
Умявши гору жареной свинины, гость сипло объявил:
– Прогул во пиру! Чего-нибудь лёгонького покушать.
– Прогул, так прогул, – загуменник был на всё согласен. – Давай-ка нам, братец, редьки с квасом, мочёных яблок, небось, с прошлого года остались, плюшек с маком…
– Чёрен мак, да бояре едят, – подтвердил гость.
– … а к ним яблочной смоквы, вели поискать по погребам, должно, сохранилась у кого, а на запивку сыты и сливового узвара. Да пряничков подай имбирных.
– Имбирных по нашему убожеству не водится. Наши пряники аржаные с патокой.
– Что с тобой делать, волоки с патокой. Да подумай, чем будешь потчевать основательным, после прогула.
Странно было слышать подобные распоряжения от загуменника, которого прежде и за человека не считали. А теперь, надо же, уселся за панский стол и командует.
После прогула в ход пошла ячневая каша со шкварками и пшённый кулёш с куриными пупками. Сами куры, числом десять штук уже скворчали на противне.
– Наконец, кашки дали, – радовался загуменник, – а то без каши в еде основательности нет, то ли ел, то ли так сидел. Конечно, гречишная каша была, но это как бы и не каша. В былые времена гречишными крупами люди не питались, а только скотину кармливали. Ещё бы толоконца дали, так и совсем ладно было бы.
Неприметно разговор переходил к мужику, а незваный гость больше сидел, отдуваясь, лишь сипел на всякое блюдо:
– Давай, и побольше.
Нашлось и толокно, а за ним малосольные огурчики с конопляным соком.
– Гриб да огурец в животе не жилец, – выговорил гость и громко рыгнул.
И тут подошло время блинов. Во всех дворах уже дымили таганки, и хозяйки ворочали
тяжёлые чугунные сковороды, выпекая блины: простые, и с припёком, и кружевные на кислом молоке. Тарели и подносы со стопками блинов двинулись на площадь, где длилось пиршество.
Богатеи вкушают блины с икрой, паюсной и зернистой, с балыком и другими дорогущими наедками. А наш брат, крестьянство, даже зажиточное, радуется, коли удаётся полить стопку блинов коровьим маслом или намазать блин мёдом.
Мёд в сотах и откачанный в обливных горшочках, масло комками, как оно отпахталось мутовкой, или топлёное – в глиняных мисочках, всё было принесено и ждало едоков. Пирующие хватали разом по пять блинов, макали в масло, мёд, сметану, которой малость оставалось после жарки карасей. Богатым было село. Нищим оно станет после сегодняшнего пира.
– Ещё оладушки будут с толчёной клюквой, – сообщил напарнику тощий.
– В чём у них с блинами разница?
– Блин пекут на сухой сковороде, а маслят потом, маслом чухонским али сметанным. А оладьи не пекут, их жарят на постном масле. Льняное или конопляное масла не годятся, они слабить начнут. Нужно подсолнечное. Маслобойка в селе есть, подсолнечник сеют. Не на семечки же, столько не перелузгаешь. Значит, есть маслице, а за ним будут и оладушки.
– Для меня разницы нет. Что в лоб, что по лбу. Вали кулём, в брюхе перемешается.
– Ой, смотрите, ваше аппетитство, блин – пища чижолая, как бы вреда не приключилось с перееду.
Как бы в подтверждение своих слов, загуменник притянул новую стопку блинов, ухватил немалую пясть, обортал в меду, принялся жевать, роняя янтарные капли на подёвку.
Незваный гость тоже придвинул тарель, скатал в трубку с полдюжины блинов, обмакнул в сметану, сунул в пасть и вдруг замер, не дожевав.
– Что это с вами приключилось? – спросил загуменник. – Никак накушались?
– Ещё давай! – прочавкал гость набитым ртом. – Ватрушек не вижу, кулебяки, творожников. Оладьи давай – и побольше! Хай утроба треснет!
В брюхе жрущего глухо затрещало, словно взорвался заряд с картечью, из-под халата часто закапало, глаза гостя остекленели, вся фигура обмякла. Недожёванный блин языком сполз на бороду. Так оно и бывает: у нормальных людей первый блин комом, а у обжоры – последний.
– Ай! – воскликнул загуменник. – Шкода-то какая! Никак у бедолаги брюхо расселось. Накаркал на свою голову. Но могуч дядя, до последнего жрал, остановиться не мог. Однако, по-моему, вышло, я его переел. А почему так получилось? Гость ваш жадный, а я – голодный. Голод завсегда жадность переест. Хоть книги святые раскройте, там написано: тощие коровы тучных поприели, а голодными остались. Тучный гость обещал меня сглотнуть и костей не сплюнуть, да не вышло. Видно мне придётся обещания выполнять.
Загуменник протянул жилистую руку, какой только трудиться и трудиться, ухватил былого сотрапезника за ворот парчового халата, вздёрнул на воздух. Рот мужика и без того большеватый для исхудалого лица, распахнулся неимоверной пастью с двумя рядами чёрных порченых зубов. Незваный гость канул в эту пасть, что в прорубь, а следом отправились нукеры, так и не обнажившие сабель и не изменившие бесстрастного выражения лиц.
По толпе прошёл стон.
– Струхнули? Что вам меня бояться? Мы с вами сколько лет бок о бок жили, только у вас каждый день на столе хлеб до соль водились, а я голодал!
– Так кто тебе велел? – выкрикнули из толпы. – Работал бы, и всё бы у тебя было.
– Ха! Работать – ишь, что захотели? От работы кони дохнут. Ты меня за так пропитай. Я прежде не работал и впредь не стану. Знаете, как говорят: будет день, будет пища. Вот он мой день, настал. Что встали? Обед не кончен. Ну-ка, живой ногой, что в закромах, то и на столах. У вас ещё ни одной коровы не зарезано, а думаете, меня накормили? Так индюк тоже думал, да в суп попал. Я теперь у вас жить стану, как сыр в масле кататься, пока всю деревню не поприем, и с ребятами, и с жеребятами. А там к соседям отправлюсь, за семь вёрст киселя хлебать.
– Ты не круто загибаешь? – из толпы вышел крестьянин, что и прежде перечить пытался. Лицо сурово, в руках – вилы-тройчатки.
– Ты меня, никак, пугать собрался? – удивился ненакормленный Голод. – Так меня не то, что вилами, меня и пикой не проткнуть, саблей не порубать, пушкой не пришибить. Я от таких делов только крепну.
Голодный загуменник вернулся к недоеденным блинам.
– Кто ж тебе сказал, что тебя протыкать собираются? Вилы не для смертоубийства нужны, а для работы. От голода другого средства кроме работы не придумано. Буду тебя вилами со всем бережением с боку на бок поворачивать. Сам, поди, поворотиться уже не можешь.
Крестьянин зацепил рогами за рваный армяк, повалил захребетника на бок. Упавший разинул зубастое хайло, но с боков подступили ещё двое работников с цепами в руках.
Шурх! – деревянные била обрушились сверху.
– Дружней, ребятушки! Не бить, а выколачивать и, главное, без злобы. Работа злой не бывает.
Захребетник визжал, извивался, норовил цапнуть работников за ногу, но вилы аккуратно укладывали его под удары молотильщиков. Летела пыль, кострика, солома и всякий дребезг. Вот уже нечего стало укладывать наподобие снопа, и на площади стало, что на току – хоть шаром покати.
Один из стариков подошёл, запустил руку в кучу трухи.
– Ничего нет, ни единого зерна, только мякина.
– Не беда, – ответил другой. – Мякину запарим и свиньям скормим. В хозяйстве всё пригодится.
Святослав ЛОГИНОВ
ЧУЖОЙ КУСОК
Голод не тётка, пирожка не поднесёт
Поговорка
Хорош был незваный гость: чрево тугое, губы масляные, голос зычный. Парчовый халат облекал плотную фигуру, на голове – круглая соболья шапка, ноги в сапогах с загнутыми носами, на руках перстни, да всё с яхонтами. Нукеры по сторонам стоят с кривыми саблями, так что, не подступишься.
Гостю, хоть он и незваный, ковры постелили, подложили под седалище пуховые подушки, вытащенные из придАных сундуков. Попробуй не уважь такого, так и головы лишишься.
– Чем угощать будете? – спросил гость.
– Что есть в печи, все на стол подадим, – с поклоном ответил староста.
– Давай поскорей, а то я ждать не люблю.
– Мы со всей готовностью, а вы, будьте добры, скажите, что откушивать изволите?
– Наша невестка всё трескат, – русской пословицей ответил гость. – Мёд и то жрёт.
Никто не засмеялся, люди молча ждали.
Две женщины расстелили на земле скатерть, принесли ковриги хлеба и парное молоко прямо в подойнике.
Степняки пресного молока не едят, ждут, пока скиснет, но этот, видать, не их крови, выдул весь подойник, зажевал караваем.
– Долго мне ещё ждать? Кушать хочу, жратву рубать, наворачивать! Не дадите съестного, за вас примусь.
– Так ведь готовить надо, само не сделается, кухаркам время потребно. Народ говорит, что быстро получается только щи варить да блох давить, но и для щей свой срок нужен, сами не сварятся.
– Надо будет, так сварятся. Когда я обедать желаю, всё скоро готовится. Главное, припасы взять все, какие нужны, и помнить, что стряпаешь не кому попало, а мне для пропитания и ублажения. Поняли? Тогда – марш по кухням!
Бабы убежали, словно им пятки поджаривать начали, а через три минуты уже тащили полный чугун горячих щей с убоиной, а следом и второй.
– Так-то оно лучше!
Ждали, что гость и щи выхлебает прямо из пышущего жаром чугуна, но нет, перелил щи в новенькую лохань, вместо ложки ухватил половник, но хлебать не стал, обвёл взглядом сельчан.
– Что же, никто со мной трапезы разделить не хочет? В одну глотку пихать скучновато. Не уважаете гостя, да?
– Робеем…
– А ты не робей. Кто сегодня пообедать не успел, подходи и садись напротив. Только смотри, есть со мной вровень. Пропустишь хоть одну перемену или съешь меньше, чем я, значит – недостоин. А недостойного я с потрохами сожру и костей не сплюну.
Тут уже народ заробел вдвое против прежнего.
– Ну? – гость стукнул половником о край лохани. – Мне самому сотрапезника выбирать? Так я живо…
Народ попятился. Уж больно обещание незваного гостя было похоже на правду. И только из самых дальних рядов вышагнул драный мужичок-загуменник. Кто он такой, откуда взялся в селе – никто не знал. Просто был мужик сам по себе – и всё тут. Обитал в ничейной заброшенной баньке, не имел ни кола, ни двора, ни голоса в миру. Порой нанимали его на батратчину, да раскаивались, поскольку работник из мужика был никудышный, никакой пользы от него, кроме порчи не видывали. Чем был жив загуменник – неведомо, здоровому мужику даже на паперти не подают.
– Эх, – сказал он, – всё едино погибать, так хоть поем вволю напоследок.
– Вот это люблю! Садись, дурачина, пируй перед кончиной!
Загуменник уселся супротив гостя, придвинул поближе лохань. Посудина была равна той, что незваный гость себе выбрал, только как следует пользованная. А где новых на всех набрать? Хотя, что в этой лоханке кухарка заводила, только сама кухарка и знает. Сполоснула лохань, и довольно, для загуменника сойдёт.
– А что, – спросил мужик, переливши щи из второго чугуна с лохань, – ежели ты меня переешь, такое дело оговорено. А ну как я тебя объем, что тогда?
– Этому не бывать.
– Всё-таки… Чем чёрт не шутит, пока бог спит.
– Тогда я тебя всё равно сожру.
– Понятненько. Давай, жри. Токо, смотри, не подавись. И вот, ещё… ты молоко пил, а мне не дадено.
– Обойдёшься. Молоко мне дали для разгона, а то сухая ложка рот дерёт.
– Как скажешь. Я могу и без разгона. Ну, что, начинаем щи есть, пока не остыли?
Рот у тощего загуменника оказался широченный, так что лохань со щами он охоботал вровень с толстопузым гостем.
Заполошные стряпухи приволокли мгновенно испёкшийся пирог с горохом и второй – с грибами. Гость кривым ножищем располовинил пироги, захрустел прожаристой корочкой.
– Куски-то неравные, – заметил сотрапезник. – Жадничаешь ты, барин, себе больше тянешь. Как бы мне не оголодать, с тобой рядом сидючи.
– Ты в чужом рту куски не считай, – гость сыпал русскими пословицами, словно с ними и родился. – Большому куску рот улыбается. А ты, ешь пирог с грибами, да держи язык за зубами.
– Моё дело – смиренное, – согласился мужик. – Сиротский кусок получу, подольше продержусь супротив вашего аппетитства.
Принесли миски с овсяным киселём и новые подойники молока. Сейчас всё село не ко времени занималось дойкой.
Объедало и Подъедало придвинули к себе миски, пустили по серой глади киселя молочные реки, принялись хлебать. Тут половником не управиться, и через край не глотнёшь, в таком деле нужна деревянная ложка, и поздоровей, резанная на заказ.
– Бедно кормите, – прочавкал гость, орудуя ложкой.
– Сыр уже выкапывают, – кланяясь, объяснился староста. – Дочери на свадьбу берёг. А рыбаки с сеткой на пруд отправились
– Что ты про сетку талдычишь? Пруд спустить тебе лень, чтобы разом всю рыбу взять? Пошевеливайся, давай.
Горшки с пареной репой опростали во мгновение ока, а там доспели жареные в сметане караси из спущенного пруда и обещанный сыр. Сыр в деревне бывает двух видов: простой и сычужный. Простой от творога мало отличается, только его не творят, а делают из сырого молока. С простым сыром пекут солёные ватрушки, до которых очередь ещё не дошла. Иное дело – сыр сычужный. Он делается, только когда на Покров режут бычков. Молоко, створоженное сычугом, сбрасывают на рединку, дают стечь сыворотке, выдерживают под гнётом, затем обмазывают свежим коровьим навозом и закапывают в землю. Яму роют на три аршина, как для могилы. Там сыр созревает, год, а то и два. Немудрено, что так просто трудящий человек сыр не ест, а только на свадьбу или поминки. Сырная голова получается в полпуда весом, нож такую не берёт, режут её лесой из конского волоса. На свадьбе сыром гостей обносит невеста, а гости смотрят, как она будет корку срезать. Ежели толсто, то не бережливая хозяйка получится, которая любое богачество может растранжирить. А ежели так тонко, что гостей готова навозом угостить, то из такой получится скареда и такая скопидомка, что не приведи судьба. Во всяком деле нужна своя мера.
На этот раз сырную голову разделывали мастерицы, что на поминках стараются. Оно и понятно, объели деревню начисто, хоть в могилу ложись.
Сыр был подъеден до последнего ломтика быстрее, чем люди вспомнили, каков он, сыр, на вкус.
Притащили огромнейшую драчёну из полусотни яиц. Делить снова взялся гость.
– Опять неровно делишь, – заметил загуменник, провожая завистливым взором большую долю.
– Не шуми при браге, а то к пиву не позовут, – предупредил незваный гость. Потом он обвёл мутным взором собравшихся и спросил: – Как же так? Корчма в селе есть, солодовые сараи за околицей стоят, а пива человеку пожалели? Всухомятку питаюсь!
– Катят бочку! – с надрывом выкрикнул корчмарь. Богатея можно понять: бочка была сорокавёдерная, и судьба ей прочила быть выпитой сегодня до дна.
С гвоздём пирующие заморачиваться не стали, вышибли днище – и все дела. Испили по три ковша пенного, затем гость обвёл слегка осовевшим взором покорную толпу и объявил:
– Теперь начинаем кушать всерьёз! Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец! Несите, что у вас для меня запасено.
Запасён оказался гусь с квашеной капустой и мочёной брусникой. Гусь также был разделён своеобычно, словно в известной сказке, только делил птицу не мужик, а барин. Себе взял ножки, крылышки вместе с грудкой, жирную гузку и длинную гусиную шею, вместе с головой. Остальное отдал загуменнику. Поглядеть спроста, так мужику кусок больший достался. Иной дурак, пересказывая сказку, может ляпнуть, будто мужик взял себе всего гуся. А на деле там полакомиться нечем, все мясистые куски съедены, недаром в народной сказке делильщик говорит: «Я мужик глуп, мне глодать круп». Загуменник, слова не сказав, придвинул свою долю и захрустел гусиными рёбрышками.
– Что же ты делёжкой не возмущаешься?
– Когда я ем, я глух и нем, – отозвался загуменник, доказав, что и ему русские поговорки не чужды.
После гуся была уха с налимьими печёнками, наглядно показавшая, что не только караси водились в осушенном пруду.
– Рыбка ищет, где глубже, – изрёк по этому поводу гость, – а человек, где лучше. А то придумали замшелую мудрость: Щи да каша – пища наша. Нет, ты мне тех же щей, да погуще влей. Хозяин, что у тебя на следующую перемену?
– Бараний бок с гречневой кашей, – ответил староста, которому было смертельно жалко загубленного бяшки. По совести говоря, бяше бы ещё побегать на воле, нагуливая бока, ныне начинённые гречкой. Но пришла беда – отворяй ворота. А уж такие ворота, как глотка незваного гостя, всё сквозь себя пропустят и добавки потребуют. Да и свой невидный мужичонка тоже под стать пришёлся. Мужицкое горло, что суконное бёрдо – всё мнёт.
– Свининки бы, – напомнил гость, отваливаясь от блюда, на котором ничего, кроме обглоданных костей не осталось.
– Свинью уже палят, – сообщила одна из поварих. – Для начала будут кровяные колбасы, расстегаи с потрошками и холодец с хреном.
– С хреном – это хорошо, – заметил загуменник. – У меня этого хрена вокруг баньки страсть, сколько растёт, ешь – не хочу. Только ведь голимым хреном стомах не набьёшь, мясца надо.
Впервые незваный гость посмотрел на сотрапезника с подозрением, но привычки брать себе порцию побольше, не оставил.
Умявши гору жареной свинины, гость сипло объявил:
– Прогул во пиру! Чего-нибудь лёгонького покушать.
– Прогул, так прогул, – загуменник был на всё согласен. – Давай-ка нам, братец, редьки с квасом, мочёных яблок, небось, с прошлого года остались, плюшек с маком…
– Чёрен мак, да бояре едят, – подтвердил гость.
– … а к ним яблочной смоквы, вели поискать по погребам, должно, сохранилась у кого, а на запивку сыты и сливового узвара. Да пряничков подай имбирных.
– Имбирных по нашему убожеству не водится. Наши пряники аржаные с патокой.
– Что с тобой делать, волоки с патокой. Да подумай, чем будешь потчевать основательным, после прогула.
Странно было слышать подобные распоряжения от загуменника, которого прежде и за человека не считали. А теперь, надо же, уселся за панский стол и командует.
После прогула в ход пошла ячневая каша со шкварками и пшённый кулёш с куриными пупками. Сами куры, числом десять штук уже скворчали на противне.
– Наконец, кашки дали, – радовался загуменник, – а то без каши в еде основательности нет, то ли ел, то ли так сидел. Конечно, гречишная каша была, но это как бы и не каша. В былые времена гречишными крупами люди не питались, а только скотину кармливали. Ещё бы толоконца дали, так и совсем ладно было бы.
Неприметно разговор переходил к мужику, а незваный гость больше сидел, отдуваясь, лишь сипел на всякое блюдо:
– Давай, и побольше.
Нашлось и толокно, а за ним малосольные огурчики с конопляным соком.
– Гриб да огурец в животе не жилец, – выговорил гость и громко рыгнул.
И тут подошло время блинов. Во всех дворах уже дымили таганки, и хозяйки ворочали
тяжёлые чугунные сковороды, выпекая блины: простые, и с припёком, и кружевные на кислом молоке. Тарели и подносы со стопками блинов двинулись на площадь, где длилось пиршество.
Богатеи вкушают блины с икрой, паюсной и зернистой, с балыком и другими дорогущими наедками. А наш брат, крестьянство, даже зажиточное, радуется, коли удаётся полить стопку блинов коровьим маслом или намазать блин мёдом.
Мёд в сотах и откачанный в обливных горшочках, масло комками, как оно отпахталось мутовкой, или топлёное – в глиняных мисочках, всё было принесено и ждало едоков. Пирующие хватали разом по пять блинов, макали в масло, мёд, сметану, которой малость оставалось после жарки карасей. Богатым было село. Нищим оно станет после сегодняшнего пира.
– Ещё оладушки будут с толчёной клюквой, – сообщил напарнику тощий.
– В чём у них с блинами разница?
– Блин пекут на сухой сковороде, а маслят потом, маслом чухонским али сметанным. А оладьи не пекут, их жарят на постном масле. Льняное или конопляное масла не годятся, они слабить начнут. Нужно подсолнечное. Маслобойка в селе есть, подсолнечник сеют. Не на семечки же, столько не перелузгаешь. Значит, есть маслице, а за ним будут и оладушки.
– Для меня разницы нет. Что в лоб, что по лбу. Вали кулём, в брюхе перемешается.
– Ой, смотрите, ваше аппетитство, блин – пища чижолая, как бы вреда не приключилось с перееду.
Как бы в подтверждение своих слов, загуменник притянул новую стопку блинов, ухватил немалую пясть, обортал в меду, принялся жевать, роняя янтарные капли на подёвку.
Незваный гость тоже придвинул тарель, скатал в трубку с полдюжины блинов, обмакнул в сметану, сунул в пасть и вдруг замер, не дожевав.
– Что это с вами приключилось? – спросил загуменник. – Никак накушались?
– Ещё давай! – прочавкал гость набитым ртом. – Ватрушек не вижу, кулебяки, творожников. Оладьи давай – и побольше! Хай утроба треснет!
В брюхе жрущего глухо затрещало, словно взорвался заряд с картечью, из-под халата часто закапало, глаза гостя остекленели, вся фигура обмякла. Недожёванный блин языком сполз на бороду. Так оно и бывает: у нормальных людей первый блин комом, а у обжоры – последний.
– Ай! – воскликнул загуменник. – Шкода-то какая! Никак у бедолаги брюхо расселось. Накаркал на свою голову. Но могуч дядя, до последнего жрал, остановиться не мог. Однако, по-моему, вышло, я его переел. А почему так получилось? Гость ваш жадный, а я – голодный. Голод завсегда жадность переест. Хоть книги святые раскройте, там написано: тощие коровы тучных поприели, а голодными остались. Тучный гость обещал меня сглотнуть и костей не сплюнуть, да не вышло. Видно мне придётся обещания выполнять.
Загуменник протянул жилистую руку, какой только трудиться и трудиться, ухватил былого сотрапезника за ворот парчового халата, вздёрнул на воздух. Рот мужика и без того большеватый для исхудалого лица, распахнулся неимоверной пастью с двумя рядами чёрных порченых зубов. Незваный гость канул в эту пасть, что в прорубь, а следом отправились нукеры, так и не обнажившие сабель и не изменившие бесстрастного выражения лиц.
По толпе прошёл стон.
– Струхнули? Что вам меня бояться? Мы с вами сколько лет бок о бок жили, только у вас каждый день на столе хлеб до соль водились, а я голодал!
– Так кто тебе велел? – выкрикнули из толпы. – Работал бы, и всё бы у тебя было.
– Ха! Работать – ишь, что захотели? От работы кони дохнут. Ты меня за так пропитай. Я прежде не работал и впредь не стану. Знаете, как говорят: будет день, будет пища. Вот он мой день, настал. Что встали? Обед не кончен. Ну-ка, живой ногой, что в закромах, то и на столах. У вас ещё ни одной коровы не зарезано, а думаете, меня накормили? Так индюк тоже думал, да в суп попал. Я теперь у вас жить стану, как сыр в масле кататься, пока всю деревню не поприем, и с ребятами, и с жеребятами. А там к соседям отправлюсь, за семь вёрст киселя хлебать.
– Ты не круто загибаешь? – из толпы вышел крестьянин, что и прежде перечить пытался. Лицо сурово, в руках – вилы-тройчатки.
– Ты меня, никак, пугать собрался? – удивился ненакормленный Голод. – Так меня не то, что вилами, меня и пикой не проткнуть, саблей не порубать, пушкой не пришибить. Я от таких делов только крепну.
Голодный загуменник вернулся к недоеденным блинам.
– Кто ж тебе сказал, что тебя протыкать собираются? Вилы не для смертоубийства нужны, а для работы. От голода другого средства кроме работы не придумано. Буду тебя вилами со всем бережением с боку на бок поворачивать. Сам, поди, поворотиться уже не можешь.
Крестьянин зацепил рогами за рваный армяк, повалил захребетника на бок. Упавший разинул зубастое хайло, но с боков подступили ещё двое работников с цепами в руках.
Шурх! – деревянные била обрушились сверху.
– Дружней, ребятушки! Не бить, а выколачивать и, главное, без злобы. Работа злой не бывает.
Захребетник визжал, извивался, норовил цапнуть работников за ногу, но вилы аккуратно укладывали его под удары молотильщиков. Летела пыль, кострика, солома и всякий дребезг. Вот уже нечего стало укладывать наподобие снопа, и на площади стало, что на току – хоть шаром покати.
Один из стариков подошёл, запустил руку в кучу трухи.
– Ничего нет, ни единого зерна, только мякина.
– Не беда, – ответил другой. – Мякину запарим и свиньям скормим. В хозяйстве всё пригодится.
November 28, 2017
Живая и мёртвая
В этом году пока написано 11 рассказов. Был полностью уверен, что справлюсь с дюжиной, однако "Вымертский тракт" получается не рассказом, а повестью, хотя и небольшой. Успею ли в декабре доделать - неведомо.
А вот один из рассказов, написанных летом.
Святослав ЛОГИНОВ
ЖИВАЯ И МЁРТВАЯ
– Да, он болен, это я мог сказать, не покидая своей кельи, и незачем было тащить меня в несусветную даль.
Боярин Артемий по прозвищу Сухой побагровел и рявкнул на дерзкого:
– Порассуждай у меня! Шкуру спущу!
– Работа у меня такая, чтобы рассуждать, – предерзко ответил лекарь. – Иначе, зачем звал?
– Рассуждай, но меру знай. Что ребёнок болен, я и сам вижу. Отвечай, чем его лечить?
– Ничем, государь. Бледную немочь я бы вылечил, а против чёрной врачебная наука бессильна. Тут чудо требуется.
– Так за чем дело стало? Твори чудо. Даром, что ли о тебе молва идёт?
– Молва молвой, а чудеса во власти колдунов, а не лекарей.
– Придётся тебе постараться. Пойми, дуралей, у меня сын помирает, а ты мудрствовать вздумал. Так учти, если Роман умрёт, ты его переживёшь ровно на один день, и это будет худший день в твоей жизни.
– Что изволит приказать государь?
– Чудо, нет ли, но чтобы мой сын был жив и здоров.
Знахарь надолго задумался. Потом спросил:
– Сколько лет ребёнку?
– Три года сравняется к травню.
– Многовато. А впрочем, можно попытаться, время ещё позволяет. Слушай, боярин. Лекарств против этой хвори нет. Злоба чёрной немочи столь велика, что никоторое лекарство должной силы не имеет, чтобы её побороть. Но можно прибегнуть к живой воде, она и мёртвого способна к жизни вернуть. Только сможешь ли её добыть, боярин?
– Надо, добуду. Лучших гридней пошлю, только скажи куда.
– Идти недалеко, но слуги тебе не помогут, сам добывать должен. Гридень если и принесёт живую воду, то это его вода будет, твоего сына она не поднимет.
– Что значит, его вода? Мой холоп, значит, то, что он по моему приказу раздобыл, тоже моё!
– Это, государь, закон человеческий, а воды, что живая, что мёртвая, по своим законам живут и людских установлений не слушают. Они не разбирают, кто чей холоп, и знают только прямое родство.
– Пусть так, – хмуро произнёс Артемий. – Пойду сам. Дальше говори.
– Всякая вода чудесна, уставясь в потолок произнёс травник. – Потому и баня лечит, и купание в крещенской проруби, но настоящая сила только у живой и мёртвой воды. А если их вместе слить, то получится вода простая, что в любой луже плещется. Разделить простую воду на живую и мёртвую, человеческих сил нет. Сделать это может только луна. В ночь полной луны, а это как раз нынешняя ночь, нужно прийти на берег родникового ручья. Думаю, в ближайшей пуще найдётся такой, из которого на людской памяти никто не черпал воду. Из него пили звери и даже люди, но его не касался ковш водовоза или ведро хозяйки. Там надо лечь у самого кипеня, погрузив лицо в воду так, чтобы один глаз смотрел в подводный мир, а другой на белый свет…
– Погоди! Ты ври, да не завирайся, – осадил лекаря боярин Артемий. – Я свою ухожу, как пять пальцев знаю. Кабаны там водятся преизрядные, и ручьёв с криницами полно, но лес там болотистый, берега у ручьёв вязкие. Так что же, в грязь ложиться? И это ты мне предлагаешь?
– Да, государь. Князья да бояре считают себя чистыми, а прочих называют чёрной костью, но забывают, что праотец Адам, от которого мы все род ведём, создан был из грязи. Кто испачкан в земле, тот чист, ему от матери-земли всё дастся. А кто дородство своё превыше неба ставит, тому от земли только могила преглубокая.
– Не пойму, ты лекарь или проповедник? Чешешь, словно поп с амвона.
– Так одно без другого не бывает. Мне дальше говорить ли?
– Говори, – мрачно произнёс боярин.
– Так вот, ляжешь ты, боярин, в грязь, из коей вышел, и будешь лежать долго. А вода ледяная, родниковая, но надо терпеть. А как вытерпишь, то увидишь, что вода в ручье разделилась сама с собой. Русло у ручья одно, а потока – два. В одном вода живая, в другом – мёртвая. Где какая – не скажу – вопрос гадательный. Коли повезёт, то знак тебе будет, а нет – наугад выбирай, только не слишком долго раздумывай. Как выберешь, зачёрпывай из того потока и домой иди, больше тебе в лесу делать нечего.
– А из двух сразу воды набрать? – ревниво спросил Артемий. – В сказках всегда обе воды набирают.
– Так на то они и сказки: намёк есть, правды нету. А в жизни за двумя зайцами погонишься, сам знаешь, с каким ягдташем домой воротишься.
– И что с той водой?
– Дадим младенцу испить, тут и узнаем, какую ты воду принёс. Ежели живую, дитя мирно уснёт и здоровым проснётся. Ну, а мёртвую, то и сон будет вечный.
– Смотри у меня! – пригрозил боярин. – Не та вода окажется, скорой смерти не жди.
– То не от меня зависит, – постно ответил лекарь.
– А отвечать будешь ты.
Лекарь, молча, поклонился, потом напомнил:
– Дело к вечеру, а подходящий ручей ещё не найден.
– Успею. А ты, пока я не вернусь, посидишь под замком.
– Воля ваша, – лекарь ещё раз поклонился.
* * *
Ручей выбирали егеря, и протекал он в самой лесной чащобе, куда ни водовоз с бочкой, ни кухарка с вёдрами при всём желании добраться не могли.
Егерей Артемий отослал, запретив появляться, пока не услышат звук рога. Совершенно не хотелось, чтобы кто-либо увидел, как боярин валяется в грязи.
Ручей медленно цедил ледяную воду. Дно было покрыто палым листом, по нему, волоча свои домики, ползали ручейники. Не верилось, что в таком месте может твориться нечто чудесное.
«Кожу со знахаря сдеру с живого и солью присыплю…» – подумал Артемий, с трудом укладываясь на вязкую почву. Кафтан мгновенно промок, липкая стылость проникла к телу.
Боярин Артемий Сухой был трижды женат, но первые две жены так и не смогли принести ему сына. Полный дом девок на выданье, а наследника нет. И знатностью, и богатством Артемий Сухой мог потягаться с иными князьями, домочадцы звали его государем, как не всякого князя зовут, а вотчину и многочисленные дачи, полученные от великого князя за верную службу, оставить некому.
И вот, наконец, у третьей по счёту жены родился долгожданный наследник, и уже ходить начал, и лепетать не по годам разумно, как чёрная немочь свалила мальца.
Ради наследника боярин готов был пойти на любые жертвы, но за лежание в грязи знахарь должен ответить в любом случае, даже если его лечение окажется удачным.
Ночь тем временем наступила, августовская, тёмная, лишь восходящая луна чуть редила мрак. Под водой не было видно вовсе ничего, хотя, какой интерес наблюдать копошение ручейников? Благо, хоть пиявок в холодном ручье нет. Щека, опущенная в воду, застыла, зубы ныли. Другую щёку, оставшуюся на воле, обсели комары, и согнать их не удавалось никакими силами. Взмахнёшь рукой – замутишь воду – и пиши пропало.
«Вот, что имел в виду шарлатан, говоря, что не вытерплю, ожидая луну. Врёшь! И не такое вытерпливал! А вот как ты пытки будешь терпеть, я ещё полюбуюсь».
То-то скользкое шлёпнулось на щеку, завозилось, устраиваясь.
«Тьфу, погань! Лягуха! А и то, нет худа без добра: комаров пораспугала».
Совсем прилежался Артемий на мягкой болотине, как вдруг заметил, что тот глаз, что под водой, плотно зажмурен. Старательно заморгал, и перед взором просветлелось. Косые лунные лучи проникали в воду, открывая глубинный мир, всей глубины в котором было три вершка.
Кто из живых людей видал лунный луч? Солнечный – сколько угодно, а от луны лишь обманное сияние да порой ореол с небесах. А тут лучи, косые, каких допрежь лишь от солнца видеть доводилось. И в этом небывалом свете чётко видно, что ручей один, а струи в нём две. Обе чистые, светлые, прозрачные, неотличимые друг от друга.
Артемия как огнём ожгло, ровно в прорубь после бани окунулся. Вот он где, искус – которую воду выбрать? Одна струя жизнь дарует, другая смерть несёт, и кабы себе, так нет же, единственному сыну – Роману Сухому. Ошибёшься – уже ничего не исправишь.
Артемий медлил, а время шло.
И тут лягушка, по-хозяйски рассевшаяся на щеке, сползла в воду и, в то же мгновение, растопырив лапки, бессильно поплыла по течению. Сдохла, родимая! В мёртвую воду попала и указала боярину, чего брать не след. Спасибо тебе, квакунья, век благодарить буду!
Застывшая рука, в которой был зажат ковш, плохо слушалась, но Артемий сжал зубы и заставил себя зачерпнуть драгоценную влагу возле противоположного бережка, подальше от того места, где погибла лягушка. Затем поднялся на ноги, разом смешав и взбаламутив оба потока. Осторожно перелил добытую воду из ковша в чистую флягу. Нащупал рог, но онемевшие губы не слушались, трубного звука не получилось. Чвакая сапогами полными воды, прошёл несколько шагов и лишь потом сумел затрубить хрипло и немощно.
Раздались ответные крики, загорелся факел, ненужный в полнолуние. Через минуту егеря были рядом.
– Государь, что с тобой?
Кто-то сбросил с себя охотничий кафтан, хотел накинуть боярину поверх вымокшего.
– Пустое! – отрёкся от заботы Артемий. – Коня! К дому живо!
Боярский терем был по ночному тих и тёмен, хотя никто, почитай, не спал этой ночью, все ожидали возвращения хозяина. Спал один младенец Роман, хотя вряд ли можно назвать сном забытьё, вызванное чёрной немочью. Скорее – беспамятство, предшествующее смерти.
Артемий быстро прошёл в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребёнок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.
Через минуту в опочивальню привели лекаря.
– Вот вода, – Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.
Прежде врач подошёл к колыбели, приподнял ребёнку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.
– Всё сделано, как я велел?
Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается всё, понеже речь идёт о жизни наследника.
Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесёнными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднёс воду к синюшным губам.
– Пей!
Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на своё место, дыхание выровнялось. Теперь ребёнок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.
Знахарь отёр рукавом пот и внушительно произнёс:
– Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, – повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, – озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.
– Так он уже большенький, – робко произнесла женщина. – Сиськи не ест, и кормилица его уже сухогрудая.
– Потому и говорю: приищи новую мамку. Вода эта не просто живительная, она ещё и молодильная. А куда трёхлетку молодить? – только в сосунки. С виду он большой, а в душе новорожденный. Его заново надо грудью кормить, повивальники ему стирать, учить разговаривать и ходить. Но это не беда, управитесь. Главное, что дитя живо, и здоровья у него до ста лет хватит. Поняла ли?
– Поняла, батюшка.
– Вот и ладушки. А у тебя, боярин, что с лицом?
– Ерунда! – отмахнулся Артемий. – Онемело малость. Пройдёт.
– Боюсь, что так просто не пройдёт. Ты, боярин, никак на ручье лик свой пресветлый в мёртвой воде омочил. Лечить надо.
«Ох, непрост лекаришка, – подумал Артемий. – Не разобрать, то ли он мне кланяется, то ли галится надо мной».
Вслух же сказал:
– Так лечи.
– Это дело нехитрое. Живой воды у тебя, почитай, полная фляга осталась. Сполосни лицо, и глаз хорошенько промой, пока на нём бельмо не выскочило. Да воды не жалей, всё одно она назавтра силу потеряет, станет обычной водой.
Артемий помылся из фляги и почувствовал, как исчезло онемение, коже вернулась прежняя жизнью
– И впрямь, дивное твоё снадобье…
Про себя же подумал:
«Нельзя такую тайну из рук выпускать. Обласкать надо лекаря, награду пообещать великокняжескую, а там и удавить втихаря, чтобы никому больше секрета не раскрыл».
Встряхнул флягу, проверяя, сколько воды осталось, спросил:
– А ежели не мыться мне этой водой, а испить, как ты сыну давал, что будет?
– То же и станется, что с сыном. Омолодишься, и здоровья прибудет на сто лет вперёд.
Большего искуса не можно было представить. В последнее время в счастливой жизни Артемия Сухого всё чаще появлялись скорбные минуты. Случалось это, когда боярин гляделся в серебряное веденецкое зеркало. Вместо черноволосого красавца оттуда смотрел старик. И не то беда, что борода седа, а то беда, что без сил – никуда. Вроде бы, не ослабел ещё, и в сражение воинов вести может, и на охоте не плошает, и женился в третий раз, взяв в жёны пятнадцатилетнюю девушку, а прежней радости бытия уже нет. И в душе твёрдое осознание, что пройдёт десять, от силы пятнадцать лет, и годы согнут стан в дугу, а там и могила впереди замаячит.
И вдруг появляется возможность снова быть первым и в бою, и на пиру, и на охоте. Главное, чтобы никто и никогда не прознал, как боярину Сухому такое диво удалось. А потом можно будет к другому ручью сходить или сына послать, он к тому времени уже большим вырастет. Но сейчас главное, заткнуть рот лекаришке.
– Какую награду хочешь? – спросил он твёрдо.
– Мне, государь, ничего не надо. Отпусти меня, я и побреду к себе в пустыньку.
– Гей, казначея ко мне и стольника! – рявкнул боярин, а когда ближние слуги явились, приказал: – Гостя дорогого накормить, как следует, насыпать ему серебра, сколько унесёт, и проводить с почётом.
Поклонившись, слуги удалились исполнять полученные приказы.
– Век буду тебе благодарен, – произнёс Артемий. – Появится какая нужда, приходи – помогу.
«А пока ты будешь пировать, – цедились расчётливые мысли, – пошлю верных людей перенять тебя по дороге. Пусть все видят, как я тебя проводил, и грешат на станичников».
– Щедрость твоя, государь, не знает предела… – знахарь поклонился, и вновь словно огонёк мелькнул в его глазах.
«Можно подумать, он мысль неизреченную читает», – поневоле подумалось Артемию.
– Мысль твою, боярин, читать, много хитрости не надо. Она у тебя на лбу огненными письменами начертана.
Артемий побагровел, словно мёртвая вода по-прежнему обжигала его лицо. Такого позора он ожидать не мог. Но сдаваться и отступать боярин не собирался.
– Умён ты, чернокнижник, – процедил он, – но одного не учёл. Я в твои тайны проник, а ты мне ничего сделать не сможешь, потому как ныне ты в полной моей власти. А уж когда я омоложусь, так и вовсе другой разговор с тобой будет.
Артемий поднял флягу с живой водой и одним глотком опростал её.
В следующее мгновение он покачнулся и всем телом грянулся на пол. Опочивальню наполнил громкий, обиженный плач.
– Государь, что с тобой? – боярыня бросилась к упавшему мужу.
– Что я и говорил, – спокойно ответил лекарь. – Омолодился твой повелитель.
– Как же – омолодился? Вон, и борода седая, и плешь на темени!
– Телом остался шестидесяти лет, а духом он теперь младенец новорожденный. Придётся тебе, матушка, не одну, а дюжину кормилиц приискивать. Твоему благоверному, ох, как много молока понадобится. Да ты не переживай, это не надолго. Через год он ходить начнёт, а через три годка они вдвоём с сыном во дворе наперегонки на палочках скакать будут. А до тех пор, пока боярин в разум не войдёт, быть тебе здесь полновластной хозяйкой. Так что ты мне ещё спасибо скажешь.
Молодая боярыня молчала, не в силах сразу осознать услышанное.
– Хлеб я в вашем доме есть не стану, а серебра возьму зачуток, да и пойду себе. Прощай, хозяйка. И ты, боярин, прощай.
Новорожденный Артемий Сухой, лёжа на полу, громко плакал басом.
А вот один из рассказов, написанных летом.
Святослав ЛОГИНОВ
ЖИВАЯ И МЁРТВАЯ
– Да, он болен, это я мог сказать, не покидая своей кельи, и незачем было тащить меня в несусветную даль.
Боярин Артемий по прозвищу Сухой побагровел и рявкнул на дерзкого:
– Порассуждай у меня! Шкуру спущу!
– Работа у меня такая, чтобы рассуждать, – предерзко ответил лекарь. – Иначе, зачем звал?
– Рассуждай, но меру знай. Что ребёнок болен, я и сам вижу. Отвечай, чем его лечить?
– Ничем, государь. Бледную немочь я бы вылечил, а против чёрной врачебная наука бессильна. Тут чудо требуется.
– Так за чем дело стало? Твори чудо. Даром, что ли о тебе молва идёт?
– Молва молвой, а чудеса во власти колдунов, а не лекарей.
– Придётся тебе постараться. Пойми, дуралей, у меня сын помирает, а ты мудрствовать вздумал. Так учти, если Роман умрёт, ты его переживёшь ровно на один день, и это будет худший день в твоей жизни.
– Что изволит приказать государь?
– Чудо, нет ли, но чтобы мой сын был жив и здоров.
Знахарь надолго задумался. Потом спросил:
– Сколько лет ребёнку?
– Три года сравняется к травню.
– Многовато. А впрочем, можно попытаться, время ещё позволяет. Слушай, боярин. Лекарств против этой хвори нет. Злоба чёрной немочи столь велика, что никоторое лекарство должной силы не имеет, чтобы её побороть. Но можно прибегнуть к живой воде, она и мёртвого способна к жизни вернуть. Только сможешь ли её добыть, боярин?
– Надо, добуду. Лучших гридней пошлю, только скажи куда.
– Идти недалеко, но слуги тебе не помогут, сам добывать должен. Гридень если и принесёт живую воду, то это его вода будет, твоего сына она не поднимет.
– Что значит, его вода? Мой холоп, значит, то, что он по моему приказу раздобыл, тоже моё!
– Это, государь, закон человеческий, а воды, что живая, что мёртвая, по своим законам живут и людских установлений не слушают. Они не разбирают, кто чей холоп, и знают только прямое родство.
– Пусть так, – хмуро произнёс Артемий. – Пойду сам. Дальше говори.
– Всякая вода чудесна, уставясь в потолок произнёс травник. – Потому и баня лечит, и купание в крещенской проруби, но настоящая сила только у живой и мёртвой воды. А если их вместе слить, то получится вода простая, что в любой луже плещется. Разделить простую воду на живую и мёртвую, человеческих сил нет. Сделать это может только луна. В ночь полной луны, а это как раз нынешняя ночь, нужно прийти на берег родникового ручья. Думаю, в ближайшей пуще найдётся такой, из которого на людской памяти никто не черпал воду. Из него пили звери и даже люди, но его не касался ковш водовоза или ведро хозяйки. Там надо лечь у самого кипеня, погрузив лицо в воду так, чтобы один глаз смотрел в подводный мир, а другой на белый свет…
– Погоди! Ты ври, да не завирайся, – осадил лекаря боярин Артемий. – Я свою ухожу, как пять пальцев знаю. Кабаны там водятся преизрядные, и ручьёв с криницами полно, но лес там болотистый, берега у ручьёв вязкие. Так что же, в грязь ложиться? И это ты мне предлагаешь?
– Да, государь. Князья да бояре считают себя чистыми, а прочих называют чёрной костью, но забывают, что праотец Адам, от которого мы все род ведём, создан был из грязи. Кто испачкан в земле, тот чист, ему от матери-земли всё дастся. А кто дородство своё превыше неба ставит, тому от земли только могила преглубокая.
– Не пойму, ты лекарь или проповедник? Чешешь, словно поп с амвона.
– Так одно без другого не бывает. Мне дальше говорить ли?
– Говори, – мрачно произнёс боярин.
– Так вот, ляжешь ты, боярин, в грязь, из коей вышел, и будешь лежать долго. А вода ледяная, родниковая, но надо терпеть. А как вытерпишь, то увидишь, что вода в ручье разделилась сама с собой. Русло у ручья одно, а потока – два. В одном вода живая, в другом – мёртвая. Где какая – не скажу – вопрос гадательный. Коли повезёт, то знак тебе будет, а нет – наугад выбирай, только не слишком долго раздумывай. Как выберешь, зачёрпывай из того потока и домой иди, больше тебе в лесу делать нечего.
– А из двух сразу воды набрать? – ревниво спросил Артемий. – В сказках всегда обе воды набирают.
– Так на то они и сказки: намёк есть, правды нету. А в жизни за двумя зайцами погонишься, сам знаешь, с каким ягдташем домой воротишься.
– И что с той водой?
– Дадим младенцу испить, тут и узнаем, какую ты воду принёс. Ежели живую, дитя мирно уснёт и здоровым проснётся. Ну, а мёртвую, то и сон будет вечный.
– Смотри у меня! – пригрозил боярин. – Не та вода окажется, скорой смерти не жди.
– То не от меня зависит, – постно ответил лекарь.
– А отвечать будешь ты.
Лекарь, молча, поклонился, потом напомнил:
– Дело к вечеру, а подходящий ручей ещё не найден.
– Успею. А ты, пока я не вернусь, посидишь под замком.
– Воля ваша, – лекарь ещё раз поклонился.
* * *
Ручей выбирали егеря, и протекал он в самой лесной чащобе, куда ни водовоз с бочкой, ни кухарка с вёдрами при всём желании добраться не могли.
Егерей Артемий отослал, запретив появляться, пока не услышат звук рога. Совершенно не хотелось, чтобы кто-либо увидел, как боярин валяется в грязи.
Ручей медленно цедил ледяную воду. Дно было покрыто палым листом, по нему, волоча свои домики, ползали ручейники. Не верилось, что в таком месте может твориться нечто чудесное.
«Кожу со знахаря сдеру с живого и солью присыплю…» – подумал Артемий, с трудом укладываясь на вязкую почву. Кафтан мгновенно промок, липкая стылость проникла к телу.
Боярин Артемий Сухой был трижды женат, но первые две жены так и не смогли принести ему сына. Полный дом девок на выданье, а наследника нет. И знатностью, и богатством Артемий Сухой мог потягаться с иными князьями, домочадцы звали его государем, как не всякого князя зовут, а вотчину и многочисленные дачи, полученные от великого князя за верную службу, оставить некому.
И вот, наконец, у третьей по счёту жены родился долгожданный наследник, и уже ходить начал, и лепетать не по годам разумно, как чёрная немочь свалила мальца.
Ради наследника боярин готов был пойти на любые жертвы, но за лежание в грязи знахарь должен ответить в любом случае, даже если его лечение окажется удачным.
Ночь тем временем наступила, августовская, тёмная, лишь восходящая луна чуть редила мрак. Под водой не было видно вовсе ничего, хотя, какой интерес наблюдать копошение ручейников? Благо, хоть пиявок в холодном ручье нет. Щека, опущенная в воду, застыла, зубы ныли. Другую щёку, оставшуюся на воле, обсели комары, и согнать их не удавалось никакими силами. Взмахнёшь рукой – замутишь воду – и пиши пропало.
«Вот, что имел в виду шарлатан, говоря, что не вытерплю, ожидая луну. Врёшь! И не такое вытерпливал! А вот как ты пытки будешь терпеть, я ещё полюбуюсь».
То-то скользкое шлёпнулось на щеку, завозилось, устраиваясь.
«Тьфу, погань! Лягуха! А и то, нет худа без добра: комаров пораспугала».
Совсем прилежался Артемий на мягкой болотине, как вдруг заметил, что тот глаз, что под водой, плотно зажмурен. Старательно заморгал, и перед взором просветлелось. Косые лунные лучи проникали в воду, открывая глубинный мир, всей глубины в котором было три вершка.
Кто из живых людей видал лунный луч? Солнечный – сколько угодно, а от луны лишь обманное сияние да порой ореол с небесах. А тут лучи, косые, каких допрежь лишь от солнца видеть доводилось. И в этом небывалом свете чётко видно, что ручей один, а струи в нём две. Обе чистые, светлые, прозрачные, неотличимые друг от друга.
Артемия как огнём ожгло, ровно в прорубь после бани окунулся. Вот он где, искус – которую воду выбрать? Одна струя жизнь дарует, другая смерть несёт, и кабы себе, так нет же, единственному сыну – Роману Сухому. Ошибёшься – уже ничего не исправишь.
Артемий медлил, а время шло.
И тут лягушка, по-хозяйски рассевшаяся на щеке, сползла в воду и, в то же мгновение, растопырив лапки, бессильно поплыла по течению. Сдохла, родимая! В мёртвую воду попала и указала боярину, чего брать не след. Спасибо тебе, квакунья, век благодарить буду!
Застывшая рука, в которой был зажат ковш, плохо слушалась, но Артемий сжал зубы и заставил себя зачерпнуть драгоценную влагу возле противоположного бережка, подальше от того места, где погибла лягушка. Затем поднялся на ноги, разом смешав и взбаламутив оба потока. Осторожно перелил добытую воду из ковша в чистую флягу. Нащупал рог, но онемевшие губы не слушались, трубного звука не получилось. Чвакая сапогами полными воды, прошёл несколько шагов и лишь потом сумел затрубить хрипло и немощно.
Раздались ответные крики, загорелся факел, ненужный в полнолуние. Через минуту егеря были рядом.
– Государь, что с тобой?
Кто-то сбросил с себя охотничий кафтан, хотел накинуть боярину поверх вымокшего.
– Пустое! – отрёкся от заботы Артемий. – Коня! К дому живо!
Боярский терем был по ночному тих и тёмен, хотя никто, почитай, не спал этой ночью, все ожидали возвращения хозяина. Спал один младенец Роман, хотя вряд ли можно назвать сном забытьё, вызванное чёрной немочью. Скорее – беспамятство, предшествующее смерти.
Артемий быстро прошёл в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребёнок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.
Через минуту в опочивальню привели лекаря.
– Вот вода, – Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.
Прежде врач подошёл к колыбели, приподнял ребёнку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.
– Всё сделано, как я велел?
Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается всё, понеже речь идёт о жизни наследника.
Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесёнными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднёс воду к синюшным губам.
– Пей!
Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на своё место, дыхание выровнялось. Теперь ребёнок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.
Знахарь отёр рукавом пот и внушительно произнёс:
– Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, – повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, – озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.
– Так он уже большенький, – робко произнесла женщина. – Сиськи не ест, и кормилица его уже сухогрудая.
– Потому и говорю: приищи новую мамку. Вода эта не просто живительная, она ещё и молодильная. А куда трёхлетку молодить? – только в сосунки. С виду он большой, а в душе новорожденный. Его заново надо грудью кормить, повивальники ему стирать, учить разговаривать и ходить. Но это не беда, управитесь. Главное, что дитя живо, и здоровья у него до ста лет хватит. Поняла ли?
– Поняла, батюшка.
– Вот и ладушки. А у тебя, боярин, что с лицом?
– Ерунда! – отмахнулся Артемий. – Онемело малость. Пройдёт.
– Боюсь, что так просто не пройдёт. Ты, боярин, никак на ручье лик свой пресветлый в мёртвой воде омочил. Лечить надо.
«Ох, непрост лекаришка, – подумал Артемий. – Не разобрать, то ли он мне кланяется, то ли галится надо мной».
Вслух же сказал:
– Так лечи.
– Это дело нехитрое. Живой воды у тебя, почитай, полная фляга осталась. Сполосни лицо, и глаз хорошенько промой, пока на нём бельмо не выскочило. Да воды не жалей, всё одно она назавтра силу потеряет, станет обычной водой.
Артемий помылся из фляги и почувствовал, как исчезло онемение, коже вернулась прежняя жизнью
– И впрямь, дивное твоё снадобье…
Про себя же подумал:
«Нельзя такую тайну из рук выпускать. Обласкать надо лекаря, награду пообещать великокняжескую, а там и удавить втихаря, чтобы никому больше секрета не раскрыл».
Встряхнул флягу, проверяя, сколько воды осталось, спросил:
– А ежели не мыться мне этой водой, а испить, как ты сыну давал, что будет?
– То же и станется, что с сыном. Омолодишься, и здоровья прибудет на сто лет вперёд.
Большего искуса не можно было представить. В последнее время в счастливой жизни Артемия Сухого всё чаще появлялись скорбные минуты. Случалось это, когда боярин гляделся в серебряное веденецкое зеркало. Вместо черноволосого красавца оттуда смотрел старик. И не то беда, что борода седа, а то беда, что без сил – никуда. Вроде бы, не ослабел ещё, и в сражение воинов вести может, и на охоте не плошает, и женился в третий раз, взяв в жёны пятнадцатилетнюю девушку, а прежней радости бытия уже нет. И в душе твёрдое осознание, что пройдёт десять, от силы пятнадцать лет, и годы согнут стан в дугу, а там и могила впереди замаячит.
И вдруг появляется возможность снова быть первым и в бою, и на пиру, и на охоте. Главное, чтобы никто и никогда не прознал, как боярину Сухому такое диво удалось. А потом можно будет к другому ручью сходить или сына послать, он к тому времени уже большим вырастет. Но сейчас главное, заткнуть рот лекаришке.
– Какую награду хочешь? – спросил он твёрдо.
– Мне, государь, ничего не надо. Отпусти меня, я и побреду к себе в пустыньку.
– Гей, казначея ко мне и стольника! – рявкнул боярин, а когда ближние слуги явились, приказал: – Гостя дорогого накормить, как следует, насыпать ему серебра, сколько унесёт, и проводить с почётом.
Поклонившись, слуги удалились исполнять полученные приказы.
– Век буду тебе благодарен, – произнёс Артемий. – Появится какая нужда, приходи – помогу.
«А пока ты будешь пировать, – цедились расчётливые мысли, – пошлю верных людей перенять тебя по дороге. Пусть все видят, как я тебя проводил, и грешат на станичников».
– Щедрость твоя, государь, не знает предела… – знахарь поклонился, и вновь словно огонёк мелькнул в его глазах.
«Можно подумать, он мысль неизреченную читает», – поневоле подумалось Артемию.
– Мысль твою, боярин, читать, много хитрости не надо. Она у тебя на лбу огненными письменами начертана.
Артемий побагровел, словно мёртвая вода по-прежнему обжигала его лицо. Такого позора он ожидать не мог. Но сдаваться и отступать боярин не собирался.
– Умён ты, чернокнижник, – процедил он, – но одного не учёл. Я в твои тайны проник, а ты мне ничего сделать не сможешь, потому как ныне ты в полной моей власти. А уж когда я омоложусь, так и вовсе другой разговор с тобой будет.
Артемий поднял флягу с живой водой и одним глотком опростал её.
В следующее мгновение он покачнулся и всем телом грянулся на пол. Опочивальню наполнил громкий, обиженный плач.
– Государь, что с тобой? – боярыня бросилась к упавшему мужу.
– Что я и говорил, – спокойно ответил лекарь. – Омолодился твой повелитель.
– Как же – омолодился? Вон, и борода седая, и плешь на темени!
– Телом остался шестидесяти лет, а духом он теперь младенец новорожденный. Придётся тебе, матушка, не одну, а дюжину кормилиц приискивать. Твоему благоверному, ох, как много молока понадобится. Да ты не переживай, это не надолго. Через год он ходить начнёт, а через три годка они вдвоём с сыном во дворе наперегонки на палочках скакать будут. А до тех пор, пока боярин в разум не войдёт, быть тебе здесь полновластной хозяйкой. Так что ты мне ещё спасибо скажешь.
Молодая боярыня молчала, не в силах сразу осознать услышанное.
– Хлеб я в вашем доме есть не стану, а серебра возьму зачуток, да и пойду себе. Прощай, хозяйка. И ты, боярин, прощай.
Новорожденный Артемий Сухой, лёжа на полу, громко плакал басом.
November 27, 2017
Новый редактор
Какой-то новый редактор здесь втюхивают. Ничего не понимаю. Как отправлять, как тексты прикреплять? Какая-то вражья сила. По счастью нашлась кнопка "Вернуться в старый редактор". А то хоть вовсе не пиши.
Svyatoslav Loginov's Blog
- Svyatoslav Loginov's profile
- 3 followers
Svyatoslav Loginov isn't a Goodreads Author
(yet),
but they
do have a blog,
so here are some recent posts imported from
their feed.
