Мэттью Пёрл–Тень Эдгара По 04

Наутро пробудили меня лишь приглушенные хлопоты челяди снизу. Я быстро умылся и оделся. Но в столь ранний час экипажей в наем у моего дома отыскать не представлялось возможным. К счастию, подвернулся общественный омнибус, и я успел к посадке.

В последнее время отнюдь не злоупотребляя путешествиями в обществе, я был поражен тем, сколько в Балтиморе чужаков. Сие я определил по их одежде и речи, а также по сторожкости, с коею наблюдали они за окружающими. И я поневоле задумался… Среди бумаг случилось мне с собою нести портрет По из биографического о нем очерка, напечатанного несколькими годами ранее. На следующей остановочной станции я обернулся к хвосту салона. Едва кондуктор собрал у новых ездоков билеты, я осведомился у него, не ездил ли с ним в последние недели сентября человек, изображенный в моем журнале. То было время — как я установил из газетных сообщений, что понадежнее, — когда По только-только прибыл в Балтимору. Кондуктор пробормотал:

— Не припоминаю, — или нечто сходное.

Замечание незначительное, я знаю! Едва ли стоит хлопот? Однако я ощутил в себе вспышку свершенности. Единым махом, хоть и получив отлуп, я обрел знанье: По не ездил в данном омнибусе в протяжение дежурства данного кондуктора! Я выяснил малую толику истины касаемо последнего пребывания По в Балтиморе, и оная меня удовлетворила.

Поелику мне все одно требовалось перемещаться по городу, не повредит чаще ездить омнибусом и при случае задавать подобные вопросы.

Вне всякого сомненья вы отметили, что поездка в Балтимору, судя по всему, поэтом не продумывалась. Заключив помолвку с Эльмирой Шелтон в Ричмонде, он объявил о намерении ехать в Нью-Йорк ради выполнения намеченных планов. Но где же расположился поэт в Балтиморе и каковы были его цели? Балтиморе не следует являть такое безразличие к потере человека даже в самых сомнительных припортовых кварталах — это все ж не Филадельфия. Почему не отправился он прямиком в Нью-Йорк, отплывши сюда из Ричмонда? Что произошло в протяженности пяти дней между его отбытьем из Ричмонда и его нахожденьем в Балтиморе, и что привело его в такое состояние, при коем он облачился бы в чужую одежду?

Совершив визит на кладбище, я исполнился намеренья приложить к разрешению сих вопросов способности моего собственного разума, кои я скромно соизмерял с мыслительными способностями прочих людей — по меньшей мере, моих знакомых (ибо сему вскорости суждено было измениться).

Выпал мне один такой весомый день, когда все ответы, как невозможным образом показалось, мне явились. Питер задержался в суде, и столы наши были свободны от новой работы. Я выходил с Ганноверского рынка и едва ступил на улицу Кэмден, отягощенный пакетами покупок.

— По никак, поэт?

Поначалу я не обратил вниманья. Но затем остановился и медленно обернулся, недоумевая: не иначе с ушами моими сыграл шутку ветер? Но, поистине, если сей голос отчетливо не произнес «По никак, поэт», то изрек он нечто в совершенстве на сию фразу похожее.

То был рыботорговец г-н Уилсон, с коим я только что завершил дела на рынке. Наша контора не так давно устраивала ему закладные. Хотя несколько раз он навещал наши кабинеты, я предпочитал находить его здесь, ибо одновременно имел случай выбрать превосходную рыбу для ужина в «Глене Элизы». А гамбо Уилсона с крабами и устрицами и подавно был лучшим за пределами Нового Орлеана.

Рыботорговец поманил меня обратно на огромный рынок. У него на прилавке я оставил свою памятную книжку. Уилсон отер руки об исполосованный фартук и протянул ее мне. Теперь книжку окутывали характерные ароматы его лавки, словно бы ее сначала носило в открытом море, а потом кто-то выловил.

— Не стоит забывать свою работу. Я открыл ее, дабы убедиться, кому она принадлежит. И увидел, что вы написали там имя Эдгара По. — Рыботорговец показал на раскрытую страницу.

Я возвратил книжку в портфель.

— Благодарю вас, господин Уилсон.

— Ах, милостивый государь, вот поглядите-ка. — И он взволнованно развернул сверток рыбы. Внутри на груде в точности таких же собратьев располагался мерзостно отвратительного вида образчик его продукции. — Ее особо заказали на западе для званого ужина. Некоторые зовут ее морскою собакою. Но она также прозывается озерным законником благодаря свирепому своему виду и прожорливым манерам! — И он громоподобно хмыкнул. Однако ж быстро сообразил, что мог тем самым меня оскорбить. — Только на вас, конечно же, не похожа, господин Кларк!

— В этом, вероятно, и вся беда, друг мой.

— М-да. — Он помедлил и прочистил горло. Теперь он разделывал рыбу, не глядя ни на свои руки, ни на рыбьи головы, прыскавшие в стороны. — Как ни верти, а бедняжка он, должно быть, — сей господин По. Помер в развалинах, в больнице Вашингтонского колледжа, стало быть, тому как неделю-другую, я слыхал. Зять у меня знает там одну нянечку, так та говорила, будто другая нянечка ей рассказывала — а она с лекарем разговаривала, просто адские сплетницы эти женщины, — так вот, он ей сказал, будто у По не все дома были, и покуда он там лежал, то все звал да звал кого-то, пока не… ну, то есть, — голос его упал до шепота, означавшего величайшую учтивость, — пока не откинул копыта. Смилуйся, Господи, над немощными.

— Вы сказали — он кого-то звал, господин Уилсон?

Рыботорговец потелепал в голове все, им сказанное. Затем сел на свой табурет и принялся выбирать из бочонка непроданные устрицы, тщательно вскрывая каждую на предмет нахождения внутри жемчуга, после чего с философическим сожаленьем отбрасывая их прочь. Устрица — полноправный житель Балтиморы, и не только потому, что она предприимчива и ею можно торговать, но и в силу того, что в устрице всегда таится возможность отыскания еще более ценного сокровища. Неожиданно рыботорговец ликующе хмыкнул.

— Рейнольдса — вот кого! Ну да, точно, Рейнольдса! Я помню, потому что она имя сие твердила, когда рассказывала мне за ужином, а на тарелках у нас были последние хорошие слинявшие крабы в этом году.

Я попросил его подумать хорошенько и сказать наверняка.

— Рейнольдс, Рейнольдс, Рейнольдс! — отвечал он, несколько даже обидевшись моему неверью. — Вот что кричал он всю ночь. Она говорит, никак у нее из головы не шло, когда она такое услыхала. Развалина эта больница, да и только — давно пора сжечь, я вам так скажу. Я знал по молодости одного Рейнольдса, он в пехотинцев камнями швырялся — адский просто субъект был, чего там говорить, господин Кларк.

— Но когда-либо раньше По упоминал этого Рейнольдса? — спросил я себя самого вслух. — Член семьи или же…

Радость рыботорговца несколько померкла, и он вперился в меня:

— Этот господин По — он вам друг, что ли?

— Друг, — ответил я. — И мне, и всем, кто его читал.

Торопливо раскланиваясь с клиентом, я обильно выразил ему благодарность за ту замечательную услугу, кою он мне оказал. Мне было дозволено услышать последнее восклицание По на сей земле (ну, или все равно что последнее), и в нем можно было отыскать некое возраженье, некое откровенье, некое средство против той клеветы и тех оскорблений, кои распространяла пресса. То единственное слово означало, что еще есть что искать, — мне представлялся случай к открытию еще какой-то доли жизни По.

* * *

Рейнольдс!

Бессчетные часы провел я за просмотром писем По ко мне, за чтением всех его историй и стихов в поисках любых признаков этого Рейнольдса. Билеты на выставки и концерты оставались невостребованными: даже если бы в городе пела Енни Линд, «Шведский Соловей», я все равно был бы не в силах оторваться от книг. В ушах у меня уже едва ли не звучал отцовский голос, велящий мне убрать все это подальше и вновь засесть за своды законов. Он бы сказал мне (как я себе это воображал): «Подобным тебе молодым людям следует иметь в виду, что Прилежание и Предприимчивость могут медленно совершить то, что Гений делает в нетерпеньи, — и свершить даже более него. Гению Прилежание потребно так же, как Прилежанию — Гений». Раскрывая всякий новый документ По, я вдруг ловил себя на том, что спорю с отцом, а он прямо-таки вырывает сии книги у меня из самых рук. Чувство это не было совершенно уж нежеланным: на деле, сдается мне, именно оно подталкивало меня вперед. Кроме того, в своих обстоятельствах человека делового я пообещал По, возможному моему клиенту, что стану его защищать. Отец, вероятно, меня бы за это одобрил.

Хэтти же Блюм тем временем часто навещала «Глен Элизы» вместе со своею теткой. Если мои недавние заблуждения и вызвали у нее недовольство, ныне оно совсем прошло, либо, по крайней мере, затаилось. В беседах наших Хэтти, как и раньше, была чутка и щедра. Тетка ее, быть может, вела себя чуть бдительнее — у нее, похоже, выработался недоброжелательный взгляд тайного агента. Разумеется, моя нынешняя напряженная озабоченность вкупе с общею склонностью умолкать, когда говорят другие, означала, что женщины в моей гостиной больше обращались друг к другу, нежели ко мне.

— Не могу понять, как вы сие выносите, — говорила Хэтти, поглядывая на высокий сводчатый потолок. — Я бы не выдержала в таком огромном доме, как «Глен Элизы» одна, Квентин. Нужно быть мужественным, чтобы одному занимать столько места. Как ты считаешь, тетушка?

Тетка Блюм фыркнула:

— Милой Хэтти становится ужасно одиноко, если я ее даже на час оставлю в обществе одной лишь прислуги. Челядь может быть такой противной.

Один из моих домочадцев вошел из холла и подлил дамам чаю.

— Неправда, тетушка! Но сестры мои все разъехались, — начала Хэтти, затем умолкла, слегка вспыхнув, что ей вовсе не свойственно.

— Потому что все они замужем, — тихо промолвила тетка.

— Конечно, — согласился я, когда слишком долгое молчанье обеих дам предположило, что я должен что-то сказать.

— Трех моих сестер дома больше нет, и он — да, кажется по временам чересчур опустелым, как будто я должна сама за себя с чем-то сражаться, однако даже не знаю, против кого. У вас никогда не случалось такого ощущения?

— Напротив, — отвечал я, — дорогая моя госпожа Хэтти, в этом присутствует определенный покой, отдельный от уличной толчеи и чужих забот.

— Ох тетушка! — Она живо повернулась ко второй даме. — Быть может, как раз толчеи мне так сильно и недостает. Тебе не кажется, что кровь нашей семьи слишком уж горяча для Балтиморы, тетушка?

Нужно сказать слово о той даме, к коей Хэтти обращалась, — о той, кто сидела пред очагом в кресле так, точно оно было ей троном, о даме величавой, окутанной шалью, будто королевскою мантией, о тетке Блюм — да, еще одно слово, поелику воздействие ее ничуть не уменьшится по мере того, как в нашей истории начнутся осложнения. Она представляла собою тот непреклонный образчик дамы, кой выглядит затерявшимся в своих лучших шляпках и светских манерах, однако на деле обладает способностью сотрясать слушателя до основанья тем праздным тоном, коим она будет вышучивать застолье своей соперницы. Например, в продолженье того же визита в мою гостиную она выбрала момент, чтобы словно ненароком заметить:

— Квентин, не правда ли удачно сложилось, что Питер Стюарт обрел в вас своего партнера?

— Мадам?

— У него такая деловая умственная хватка! Он — человек решительно здравого смысла, уж можете мне поверить. Вы же — младший брат, аллегорически, разумеется, и вскоре сможете похваляться, что похожи на него во всех отношениях. — Я ответил ей улыбкою. — Это же совсем как у нашей Хэтти и ее сестер. Настанет день, и она в обществе добьется того же успеха, что и они… то есть, конечно, если вовремя выйдет замуж. — И тетка Блюм сделала долгий глоток обжигающего чаю.

Я заметил, как Хэтти отвернулась от нас обоих. На свете жил единственный человек, способный разрушить изумительное самообладание Хэтти, — ее тетка. Меня сие привело в ярость.

Я положил руку на подлокотник кресла Хэтти, поближе к ее руке.

— Когда сей день настанет, сестры будут учиться быть подлинными женами и матерями у этой женщины, уверяю вас, госпожа Блюм. Еще чаю?

* * *

Мне отнюдь не хотелось при них упоминать ничего, связанного с Эдгаром По, на тот случай, если тетке Блюм взбредет в голову известить об этом Питера либо сочинить озабоченное послание моей двоюродной бабушке, с коей они были не разлей вода уже много лет. Потому я и впрямь испытывал немалое облегченье всякий раз, когда очередная моя беседа с этой женщиной завершалась, и мне удавалось ни словом не обмолвиться о своих изысканьях. Тем не менее, подобная дисциплина вынуждала меня поскорее вернуться к прерванным занятиям, едва за Блюмами закрывалась дверь.

Однажды по такому случаю, сев в омнибус, я услышал обращенное к себе:

— Эй вы! — кондуктора — так, словно я только что сплюнул на пол табачную жвачку.

Я забыл сдать ему свой билет. Начало неблагоприятное. Исправив мою оплошность, кондуктор старательно изучил протянутый мною портрет, прежде чем решить, что лицо сие и впрямь ему незнакомо.

Данное изображенье По, опубликованное уже после его кончины, не могло похвалиться высочайшим качеством. Однако же, полагал я, суть оно передает верно. Темные усы, прямее и аккуратнее его вьющихся волос. Глаза — ясные, миндалевидные, глаза, беспокойство в коих едва не магнетизировало. Лоб, широкий и выдающийся в висках так, что с некоторых точек зрения могло бы почудиться, будто волос у него нет вовсе: голова, что показалась бы полностью состоящей изо лба.

Когда двери закрылись, и меня втиснула в сиденье череда зашедших ездоков, за предплечье меня зацепил ручкою зонтика некий приземистый субъект.

— Прошу прощения! — вскричал я.

— Послушайте — сей человек на картинке: сдается мне, я видел его несколько времени тому назад. Где-то в сентябре месяце, как вы и сказали кондуктору.

— Неужели, сударь?

Субъект пояснил, что ездит этим омнибусом почти каждый день и запомнил человека, в точности похожего на того, кто изображен на портрете. Случилось это, когда они оба выходили.

— Я это помню потому, что он попросил помощи — ему нужно было выяснить, где проживает некий доктор Брукс, если мне не изменяет память. Я зонтичных дел мастер, а не городской справочник.

С этой пропозицией я согласился, хотя и не понял, адресовалось ли последнее его замечанье мне или Эдгару По. Имя Н.Ч. Брукса было мне довольно хорошо знакомо — и По не мог, конечно, его не знать. Доктор Брукс был редактором, опубликовавшим прекраснейшие истории и стихи По, что помогло знакомству с ними балтиморской публики. Вот, наконец, какое-то ощутимое доказательство, что По не вполне растворился в воздухе сего города!

Гром конских копыт замедлился, и я соскочил со своего сиденья, когда омнибус тронулся к своей следующей станции.

Я поспешил в нашу контору, чтобы из городского справочника выяснить адрес доктора Брукса. На часах было шесть вечера, и я предполагал, что Питер уже ушел, закончивши все свои встречи в суде. Но я ошибся.

— Дорогой мой друг! — взревел он из-за моего плеча. — Похоже, ты напуган. Чуть из кожи не выпрыгнул.

— Питер. — Я помедлил, осознав, что не могу перевести дух. — Просто… пожалуй, я как раз собирался снова уходить.

— У меня есть сюрприз, — объявил он, ухмыляясь и вздымая свою прогулочную трость, словно скипетр. Путь к дверям он мне преградил, а рука его нащупала мое плечо. — Квентин, сегодня у меня состоится кутеж, и там обещают быть много моих и твоих друзей. Сорганизовали мы его в последнюю минуту, ибо он состоится по случаю дня рожденья того, кто наиболее…

— Но, видишь ли, я в настоящий момент… — нетерпеливо прервал его я, но сам умолк и не стал ничего объяснять, поелику в глазах моего партнера заметил мрачный огонек.

— Что, Квентин? — Питер медленно и с насмешливым интересом огляделся. — Здесь сегодня делать больше нечего. Тебе нужно куда-то спешить? Куда же?

— Нет, — отвечал я, чувствуя, как к лицу моему прихлынула краска, — никуда.

— Хорошо. Стало быть — вперед!

Застолье у Питера было переполнено знакомыми персонами — праздновали двадцать третий день рождения Хэтти Блюм. Не должен ли я был помнить о нем? От подобной бесчувственности меня охватили кошмарные угрызенья совести. Я поздравлял ее со всеми ее днями рожденья. Неужто я так далеко отошел от привычных троп, что презрел даже наиприятнейшие светские обязанности и близких друзей? Что ж, всего один визит к Бруксу — и, я полагал, озабоченность моя счастливо разрешится.

В тот вечер за столом собрались такие респектабельные дамы и господа, каких только можно отыскать в Балтиморе. Однако не предпочел бы я оказаться в тот момент в камере душегубов мадам Тюссо — да где угодно разве не предпочел бы я быть, лишь бы не вязнуть в тягучих и гладких беседах, когда меня соблазняло столь значительное заданье?

— Как вы могли? — Сие произнесено было крупной розоволицею женщиной, возникшей напротив меня, когда мы расселись за изысканным ужином.

— Что?

— Ох господи, — произнесла она с игривым и притворно робким вздохом. — Глядеть на меня — такую простушку! — когда рядом с вами — такой образчик красоты. — И она повела рукою в сторону Хэтти.

Разумеется, я вовсе не глядел на розоволицую женщину — по крайней мере, намеренно. Я понял, что на меня сызнова накатил мой обычный приступ.

— Я окружен чистой красотою, не так ли?

Хэтти не залилась румянцем при сих моих словах. Мне нравилось, что она не краснеет от комплиментов. С уверенным видом она прошептала мне:

— Взор ваш прикован к часам, Квентин, и вы не воздали должного самому очаровательному гостю — утке, тушеной в диком сельдерее. Неужто этот демон, господин Стюарт, не позволяет вам провести ни единого вечера без работы?

Я улыбнулся:

— На сей раз вина отнюдь не Питера. Мне, наверное, просто пища не лезет в горло. В последние дни у меня почти нет аппетита.

— Вы можете мне признаться, Квентин, — сказала Хэтти; мне помстилось, что нежностью своею она гораздо превосходит прочих знакомых мне женщин. — О чем вы теперь думаете с такой обеспокоенностью на лице?

— Милая моя госпожа Хэтти… — Я помедлил, затем продолжил: — О неких стихах. — Что было правдой, ибо я перечитывал их только утром.

— Ну так прочтите — что же вы, Квентин?

В чрезвычайной своей рассеянности я выпил два бокала вина, ничего толком не съев, дабы отвратить воздействие винных паров. Посему меня вовсе не потребовалось уговаривать, и я легко согласился на декламацию. Голос мой звучал едва ли знакомо — он был густ, дерзок и даже звучен. Для верной передачи моей манеры читателю следует встать там, где ему случилось оказаться, и с торжественною мрачностью предпринять декламацию примерно нижеследующих стихов. Для полноты картины имеет смысл вообразить бурное застолье с воцаряющейся за ним тою разновидностию резкого и шершавого молчания, коя обычно сопровождает нежеланные помехи беседам.

Вся в жемчугах и рубинах была
Пышная дверь золотого дворца,
В дверь все плыла и плыла и плыла,
Искрясь, горя без конца,
Армия Откликов, долг чей святой
Был только — славить его,
Петь, с поражающей слух красотой,
Мудрость и силу царя своего.

Но злые созданья, в одеждах печали,
Напали на дивную область царя.
(О, плачьте, о, плачьте! Над тем, кто в опале,
Ни завтра, ни после не вспыхнет заря!)
И вкруг его дома та слава, что прежде
Жила и цвела в обаяньи лучей,
Живет лишь как стон панихиды надежде,
Как память едва вспоминаемых дней.

Когда в конце повисла пауза, я ощутил торжество победителя. Слуха моего достигли жидкие аплодисменты, заглушенные покашливаньем. Питер мне нахмурился и одновременно бросил на Хэтти взгляд, исполненный жалости. Выступленье мое оценило лишь несколько гостей, кои не вслушивались, однако были благодарны за развлечение. Хэтти продолжала аплодировать, когда остальные уже смолкли.

— Это прекраснейшая декламация, которую только доводилось слышать девушке на собственном дне рожденья, — сказала она.

Вскоре сестра Хэтти согласилась спеть, аккомпанируя себе на фортепьяно. Я тем временем употребил еще вина. Насупленность, поселившаяся у Питера на лице в продолженье моей декламации, оставалась на месте, даже когда все дамы удалились в другую залу, а мужчины закурили, и он отвел меня в укромный уголок, где нас от досужих взглядов скрыл угол камина.

— Известно ли тебе, Квентин, что Хэтти совсем уж было отказалась праздновать свой день рожденья сегодня и уступила лишь в последний миг, когда я настоял на устройстве ужина?

— Не из-за меня же, Питер?

— Как может тот, кто полагает, будто от него зависит едва не весь мир, не видеть, что поистине от него зависит? Ты даже не вспомнил, что сегодня — ее день рождения. Пора остановиться, Квентин. Вспомни слова Соломона: «От лености обвиснет потолок, и когда опустятся руки, то протечет дом».

— Мне решительно непонятно, к чему ты клонишь, — в раздраженьи ответствовал я.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Ты прекрасно все понимаешь! Это чудное твое поведение. Вначале — странная озабоченность похоронами совершенно постороннего человека. Затем поездки на омнибусе туда и сюда, безо всякой цели, словно бездельный бродяга…

— Но кто сообщил тебе о них, Питер?

Более того, сказал он. Неделей ранее меня видели на улицах, я бегал в растрепанной одежде, гнался за кем-то, словно офицер полиции, готовый произвести арест. И я продолжал тратить чрезмерное количество времени в Атенеуме.

— Затем, эта твоя причуда с воображаемыми незнакомцами, грозящими тебе на улицах за те стихи, что ты читаешь. Неужто и впрямь полагаешь ты, будто чтенье твое настолько важно, что тебе за него кто-то может причинить вред? И ты бродишь по старому пресвитерианскому кладбищу, в точности как некий «воскреситель» в поисках тел, кои можно украсть. Либо как человек, околдованный гипнотизмом.

— Постой-ка, — прервал его я, овладев собою. — Откуда тебе все это известно, Питер? Что я ходил как-то на днях на старое кладбище? Я уверен, что не упоминал об этом при тебе. — Тут я припомнил экипаж, отъезжавший от погоста. — Но Питер! То был ты? Ты следил за мною?

Он кивнул, затем пожал плечьми.

— Да, я следил за тобой. И обнаружил тебя на кладбище. Признаюсь открыто — я был крайне встревожен. Мне хотелось удостовериться, что ты не впутался ни в какие хлопоты, не попался никаким одержимым миллеритам, кои только и ждут где-то, облачившись в белые хламиды, пришествия Спасителя через два вторника! Отцовских денег тебе не хватит на вечность. Быть богатым и бесполезным — все равно что быть нищим. Если ты предаешься странным привычкам, я боюсь, у тебя отыщутся и способы сии средства промотать — либо же какой-нибудь образчик любезного пола, понизкороднее нашей барышни Блюм, кстати сказать, обнаружив тебя в таком одиноком состояньи, промотает их за тебя: мужчина, обладающий даже силою Улисса, должен привязывать себя к мачте, оказываясь пред лицом эдакой искусницы!

— Но зачем тебе понадобилось класть на могилу цветок? — настоятельно вопросил я. — Посмеяться надо мною?

— Цветок? Ты о чем это? Когда мне открылось, куда ты мог подеваться, ты уже стоял на коленях пред могилою, словно бы молился какому-то идолу. Вот все, что я увидел, и мне этого достало. Цветок, скажешь тоже — или ты полагаешь, будто у меня есть на сие время?

Такому заявленью не поверить я не мог, ибо партнер мой произнес это слово так, будто никогда прежде его не слыхал, да и не зрел предмета, им обозначаемого.

— И ты ли подослал ко мне того человека? С его предупреждением не впутываться? Дабы отвратить меня от интересов за пределами нашей конторы? Признавайся тотчас же!

— Что за нелепица! Квентин, ты только вслушайся в свою ахинею, пока не послали за смирительною рубашкой! Все понимали — после того, как это случилось, тебе потребно время, чтобы оправиться. Твой упадок духа был… — На миг он отвел от меня глаза. — Но ведь прошло уже полгода. — В действительности, после того как родители мои упокоились, прошло всего пять месяцев и одна неделя. — Ты должен поразмыслить над всем этим немедля же, иначе… — Утвержденье свое он так и не завершил, но решительно кивнул, дабы подчеркнуть вескость сказанного. — Ты вновь единоборствуешь с иным миром.

— «Иным миром», Питер?

— Ты считаешь, будто я тебе перечу. Но я старался вызвать твою благосклонность, Квентин. Мне удалось отыскать книгу историй этого твоего По. Я прочел половину одной, однако ж дальше просто не смог. Мне показалось… — Голос его опустился к доверительному шепоту. — Мне показалось, что Бог для меня умер, Квентин. Да, меня беспокоит в тебе этот иной мир — этот мир книг и книжников, что вторгаются в разум тех, кто их читает. Этот воображаемый мир. Нет, ты принадлежишь нашему миру. Здесь все твое сословье, серьезные, трезвомыслящие люди. Твое общество. Отец же говорил, что бездельнику и меланхолику суждено вечно скитаться по нравственной пустыне.

— Мне известно, что сказал бы отец! — возмутился я. — Он был мой отец, Питер! Неужто уверен ты, будто я храню о нем не такую крепкую память, как ты?

Питер отвел глаза. Вопрос мой, похоже, его смутил, как если б я усомнился в самом его существованьи, хотя на деле мне искренне хотелось знать, что он ответит.

— Ты мне что брат, — сказал он. — Я желал только, чтобы ты был доволен.

Нас ненароком прервал некий господин, тем самым положив конец нашей дискуссии. Я отказался от предложенного им табаку, но принял стакан теплого яблочного тодди. Питер был прав. Невыразимо прав.

Родители вручили мне положенье в обществе, но теперь лишь от меня зависело, смогу ли я заработать себе его излишества и возвышенные связи. О сколь опасной неугомонности потворствовал я! Ведь ради того, чтобы вкушать негу и удобства приличного общества, трудился я в нашей конторе. Ради того, чтобы наслаждаться обществом такой дамы, как Хэтти, чья дружба ни разу не подводила меня и чье благотворное воздействие я на себе неизменно испытывал. Я прикрыл глаза и вслушался: дружелюбный гул довольства сердечно омывал меня со всех сторон и затапливал мои непокорные мысли. Здесь люди знали себе цену, ни на миг не сомневались в том, что понимают окружающих и сами, в свою очередь, совершенно ими понимаемы.

Когда в залу вернулась Хэтти, я подал ей знак приблизиться. К вящему ее изумленью, немедленно по приближении я схватил ее за руку и покрыл всю поцелуями, а затем, прямо при стечении народа поцеловал ее в щеку. Гости один за другим умолкли.

— Вы меня знаете, — прошептал я Хэтти.

— Квентин! Вам нездоровится? У вас горячие руки.

— Хэтти, вы же знаете, какие чувства я к вам питаю все это время, что бы ни болтали обо мне трепливые языки, правда? Вы же знали меня всю жизнь, как бы ни глазели иль ни жеманились они все. Вы знаете, что я честен, что я вас люблю, что я любил вас равно вчера и сегодня.

Она взяла мою руку в свои, и дрожь охватила меня при виде того, как счастлива она всего лишь несколькими прямыми словами, от меня услышанными.

— Вы любили меня вчера и сегодня. А завтра, Квентин?

В одиннадцать часов того вечера, на свое двадцатитрехлетие Хэтти приняла мое предложенье руки и сердца простым кивком. Партия была объявлена подходящей всеми присутствующими. Питер улыбался едва ли не шире остальных: он совершенно позабыл о своих жестких словах, сказанных мне ранее, и более чем единожды брал на себя ответственность за устроительство нашего брака.

До конца вечера я едва ли вообще видел Хэтти, настолько осадили нас со всех сторон. Голову мне затуманило выпитое вкупе с усталостью и удовлетворенностью от того, что я совершил правое дело. Питеру пришлось осмотрительно определить меня в экипаж и направить возницу к «Глену Элизы». Но даже в ошеломленьи своем я отвел высокого чернокожего кучера в сторонку сразу же перед тем, как он покинул меня у моего жилища.

— Сможете вернуться сюда первым же делом с утра, сударь? — спросил я.

И для скрепления нашего уговора выложил еще одного серебряного орла.

* * *

Наутро возница стоял у меня на дорожке. Я едва не услал его прочь. Ныне я был совсем иным человеком, нежели прошлым утром. Ночь хорошенько внушила мне, что́ есть в сей жизни доподлинного. Я стану мужем. В утреннем свете казалось мне, будто я уж совсем очевидно перешел за грань любого приемлемого интереса к последним часам человека, за чью жизнь даже родственник его не давал ломаного гроша. Но что же с Призраком, спросите вы? — что ж, теперь мне представлялось совершенно ясным, что насчет него Питер был абсолютно прав. Человек сей был явно скорбен главою, случайно услышал мою фамилию в суде либо на какой-то общественной площади и просто нес какую-то околесицу. Никакого касательства до По! Тем паче — до моего приватного чтения! Зачем позволил я всему этому (и Эдгару По) так развеять мой покой? Зачем изо всех сил пыжился, полагая, будто смогу отыскать ответ? Ныне я едва ли вообще мог об этом думать. Я решился услать экипаж. И, сдается мне, если бы честному вознице так не хотелось мне услужить, я бы это и сделал — никуда бы не поехал. Иногда я и посейчас задумываюсь, что сложилось бы иначе.

Но я поехал. Я направил его по адресу местожительства доктора Брукса. Сие станет моей последней задачей в этом «ином мире». И пока мы ехали, я размышлял об историях По, о том, как герой их предпочитал — когда никаких разумных предпочтений ему долее не оставалось — отыскать некий невозможный рубеж, подобно рыбаку-путешественнику из «Низвержения в Мальстрём», рушащемуся в водоворот вечности, перейти в кою мало кто осмелится. То не простота истории, подобной жизнеописанью Робинзона Крузо, коему по преимуществу нужно было лишь выжить, — это мы все неизбежно стараемся свершить; вообще жить, выживать — лишь точка отправления для такого разума, как у Эдгара По. Даже мой любимый персонаж его, великий аналитик Дюпен, добровольно и благородно стремится войти без приглашенья в те владения, где царствует неспокойство. Чудесна не только являемая им рассудочность, его умозаключенья, но и сам факт его существованья. Однажды в своей истории По написал о противоборстве сущности и тени в нас. Сущности — того, что, по нашему разуменью, мы должны совершить, — и тени, опасного хихикающего Беса Противоречия, темного знанья о том, что нам долженствует или суждено совершить либо чего мы втайне желаем. Всегда побеждает тень.

Проезжая под купами дерев, коими были обсажены проспекты, и минуя элегантнейшие поместья по пути к жилищу доктора Брукса, я неожиданно встряхнулся и едва не слетел с сиденья.

— Почему мы остановились? — осведомился я у возницы.

— Приехали, сударь. — Он обошел экипаж кругом и открыл мне дверцу.

— Возница, сего не может быть.

— Чего? Сударь…

— Нет. Место сие должно быть дальше, возница!

— Две-семь-нуль по Файетт, как вы и просили. Приехали.

Он был прав. Я высунулся в окно, оглядывая местность, и постарался взять себя в руки.

Гамбо — креольское блюдо южных штатов, похлебка из стручков бамии с мясом, курицей, крабами, томатами, креветками и устрицами, сдобренная специями и травами (базиликом, кайенским перцем и т.п.).

Иоганна Мария Линд (1820—1887) — шведская оперная и камерная певица, лирико-колоратурное сопрано.

Строки из стихотворения «Заколдованный замок» (Haunted Palace, 1838—1848), перевод К. Бальмонта.

Екклесиаст, 10:18.

Миллериты — последователи учения американского религиозного деятеля баптиста Уильяма Миллера (1782—1849). Начиная с 1831 г. он предсказывал близость конца света (в том числе в проповедях под открытым небом) и второго пришествия Христа, которые, по его словам, должны были наступить в 1843 г. Затем этот день он перенес на октябрь 1844 г. и даже указал холм в штате Нью-Йорк, куда на облаке спустится Христос. Второе пришествие не состоялось, но наступил день «великого разочарования», и пастор потерял почти всех своих последователей. В 1845 г. он был исключен из Баптистского союза. На базе движения миллеритов возникло несколько сект, крупнейшая — Адвентисты Седьмого дня.

Тодди — горячий пунш, подогретая смесь крепкого спиртного напитка с водой и сахаром, приправленная лимоном.

«A Descent into the Maelström» — рассказ Эдгара По, впервые опубликованный в апреле 1841 г. в «Журнале Грэйма», рус. пер. М. Богословской.

Имеется в виду одноименный рассказ Эдгара По («The Imp of the Perverse»), впервые опубликованный в «Журнале Грэйма» в июле 1845 г., рус. пер. К. Рогова.

традиционная песенка

Filed under: men@work