The Changeling Quotes

“You must stop worrying about why things happen and wonder what they mean when they do.”
― Joy Williams, The Changeling

“Memory is the resurrection. The dead move among us the living in our memory and that is the resurrection.”
― Joy Williams, The Changeling

“Pearl suspected God didn't love human beings much. She suspected that what He loved most was Nothingness.”
― Joy Williams, The Changeling

“Perhaps the human race had yet to be born. Perhaps it was all a deception by the government. It hadn't happened yet. This life was nothing but the womb.”
― Joy Williams, The Changeling

“Children were quite disturbing really. It was difficult to think about children for long. They were all fickle little nihilists and one was forever being forced to protect oneself from their murderousness.”
― Joy Williams, The Changeling

“God’s in the room with you,’ and he says, ‘I know God’s here but I want somebody with skin on.’” The woman started to laugh.”
― Joy Williams, The Changeling

“Night runs with its children, Sleep and Death, with its twins, the true dream and the false one.”
― Joy Williams, The Changeling

“One of the great secrets of life is learning to live without being happy.”
― Joy Williams, The Changeling

“To be human was to be homeless, furthest removed from the blessing of God.”
― Joy Williams, The Changeling

“But there was a rumble of panic underneath everything. And if it wasn't the fear of death, what was it? She felt it always, the terror, even in the brightest moments. What was it then, when she didn't even care?”
― Joy Williams, The Changeling

“Every living thing suffers transfiguration. Yes, until the creation of Eve, Adam had fondled beasts.”
― Joy Williams, The Changeling

“No one who has private thoughts going on in his own head is quite sure of their not being overheard. Any child knows that.”
― Joy Williams, The Changeling

“with them to bouts with the adults. Children were like drunkards really, determined to talk at great length and with great incoherence. Pearl more or less understood them in that regard.”
― Joy Williams, The Changeling

“You cannot keep things the way they are. They go away. They change. There has never been an exception to this rule. No mercy has ever been shown.”
― Joy Williams, The Changeling

“Miriam wrung her hands, and said, “Your child dreads to become alive and real because he fears that in doing so, the risk of annihilation is immediately potentiated.”
― Joy Williams, The Changeling

“Какая-то его глубинная часть до сих пор, вероятно, помнила холодный шок той ужасной самолетной аварии. Даже на младенце должен был сказаться миг ужаса, миг, когда кругом в вонючем болоте люди превращались в мясо и статистику.

Но никого, конечно же, не связывает время. Даже этот миг, этот самый миг, когда она пристально смотрела в глаза Томасу. Этот миг в солнечном свете, на подходе к другому берегу, не значил ничего. Мы находим тех, с кем нас не связывает ничего, чтобы разделить с ними это ничто, отменяющее время.

Способности его разума их поражали. Шутка ли, думать и говорить одновременно…

Дети говорили, что его комната набита самыми занятными штуковинами всех исторических периодов и этапов деградации и надежд человечества.

Как один пьянчуга сказал другому, жизнь – это грязный стакан или очень грязный.

Перл никак не могла понять, чего ради люди, даже не знавшие Мириам, присылают ей обрывки своих непутевых жизней. Они не видели юбок, которые она шила, больше напоминавших гобелены, зато получали длинные письма с советами и благодарностями. Юбка, которая была сейчас на Мириам, состояла из девяти сотен историй. Мириам была словно святая, влачившая по пустыне грехи мира, свисавшие с ее талии.

Перл никогда не давала Мириам на юбки ничего своего. Но Перл, конечно же, и не считала, что ей хоть что-нибудь принадлежит. Перл чувствовала, что она арендует пространство в этой жизни. И оно принадлежит ей не больше, чем тому, кто займёт его после неё.

Рядом с ней стояла коренастая женщина в футболке с надписью: «ЖЕНЩИНА БЕЗ МУЖЧИНЫ ЧТО РЫБА БЕЗ ВЕЛОСИПЕДА».

«Как же здесь мило и культурно, – подумала Перл, – в этом блаженном убежище, в этом последнем прибежище. Так мило и культурно пить летним днем под деревьями. Пить напитки, у которых есть имена, словно они твои друзья».

Рядом с Перл, на серой стене, виднелся отпечаток креста. Словно шрам на пыли. Легенда, сданная в архив. Что-то прошаркало мимо нее по проходу. Чтото, похожее на гигантский зуб с большой серой дырой.

Перл нервно зевнула. Сама по себе постановка была безобидной и довольно колоритной, но мысль о том, что она разыгрывалась специально для нее, нервировала Перл. Она почувствовала легкое отвращение. И подумала, что с таким же успехом могла бы напиться.

Дети всегда меня очаровывали. Энергия, формирующая их и движущая ими, не такая, как у нас. В уме Перл зашевелились дети. Они поднимали головы. – Но потом они растут, – говорил Томас. – Становятся узниками своих тел. Обретают свои лица. Это достойно сожаления.

Только в детстве жизнь дает тебе время лицезреть свою душу, которая бережет тебя, и ты видишь ее живой, в чистом виде, – сказал Томас. – Но, как ты сказала, дети растут. Они меняются. Эта метаморфоза неизбежна. Дети меняют свои знания на удобства взрослых, и все теряется в процессе. Все. Сама жизнь.

«Смерть» – жалкое слово. Всего лишь способ обращения к памяти, к общему опыту. Да, очень жалкое слово, как и «любовь».

Слова были, словно насекомые на стенах комнаты. Насекомые, меняющие цвет, блекнущие и движущиеся, расползавшиеся по всей комнате.

Земля дергала ее за ноги, а ветер – за волосы.

У неё никого не было, кроме себя самой. Пропавшего ребенка в ней самой.

Она делала это неправильно. Она чувствовала возбуждение и злость. Она забыла, как делать это. Но такое забыть невозможно. Можно просто расхотеть.

Она когда-то так отчаянно пыталась быть нормальной. Но быть нормальной – это как держаться за шарик, шарик мира, такой ненадежный и полный ничтожных секретиков и страстишек. Она отпустит его. Это ведь так легко.

Однажды она подумала, что сошла с ума и что может выздороветь. Она подумала, что должна стать собой. Но не было никакой «себя». Были просто сны, которые ей снились, сны, готовившие ее к сознательной жизни.

Перл подумала, что в смерти мы не люди, и ничего не нужно знать.”
― Джой Уильямс, The Changeling

“Мириам шила свои ужасные темные юбки, юбки, отображавшие все страхи ночи. «Я больше не верю в любовь, – говорила она, – после того, как умер Джонни». Мириам любила Джонни – и что хорошего вышло из этого? Ее чувство к Джонни было закругленным, как мяч, как пузо, как петля. У него не было начала. И конца. Оно пришло непрошенным. Отчасти боль. Отчасти приятность. Это была любовь. Разве могло это служить путем? Любовь только дает понимание смерти.

Плавание, вероятно, было полезно для организма или для тонуса, или как это назвать, но в любом случае Перл не жаловала эту маниакально-здоровую привычку, предпочитая, лично для себя, быть слегка под градусом.

А иногда говорили, что бассейн сделал Дьявол, как и всех их, ведь Дьявол любил делать вещи даже больше, чем Бог.

Никто, кроме детей, ничего ей не рассказывал, никогда, а детские рассказы были, мягко говоря, противоречивыми. Детей было так много. Перл, однако, принимала во внимание то обстоятельство, что они быстро росли и часто меняли одежду, так что на самом деле их было меньше, чем казалось.

В летнее время она пила одно вино в течение дня, считая, что это помогает ей ладить с детьми. Но даже так ладила она с ними не очень, хотя предпочитала общение с ними кутежам со взрослыми. Вообще говоря, дети были, словно пьяницы, всегда готовые к безудержной и бессвязной болтовне. В этом отношении Перл их более-менее понимала.

– Зачем ты хотела ребенка, Перл? Зачем ты хотела Сэма?
– Из тщеславия, – сказала Перл и подумала, насколько это близко к правде. – Женщины заводят детей из тщеславия.

Ни единый человек не наказал Джо за то, что он переломил мальчишку пополам. Ни единого грубого слова. Не последовало даже возражения от матери шибздика, которая, вероятно, решила, что лучше пусть ее сынок умрет юным и невинным, чем станет жертвой жестоких миражей взрослой жизни.

Ионы в воздухе – вот кем они были. Они повсюду гадили, как кошки. И они были хуже собак. Шумные, бесстыжие. Собачья свора – только с виду люди. Его до сих пор поражала мысль, что он должен считаться отцом кого-то из них. Дети были ему отвратительны. У них болели животы, они были упрямы и не смывали в туалете. Они до ужаса боялись чего-то не представлявшего опасности, но бесстрашно бросались навстречу природным стихиям, которые могли стереть их в порошок. Линкольн иногда пытался сформулировать свое отношение к ним. Они раздражали его не интеллектуально (ведь, что ни говори, это всего лишь дети), не физически (поскольку они были хорошо развиты), ни даже этически (он вполне мирился с их умеренным дикарством). Его неприязнь к ним была метафизической.

В присутствии своих детей Линкольн не испытывал ни любви, ни вины. В их присутствии он был уравновешенным человеком.

Она понимала, что он внушает ей страх. Ни один из тех, у кого есть тайные мысли, не уверен вполне, что никто не может прочитать их. Любой ребенок знает это.

Эмме было все равно. Она всегда держалась в стороне от добра и зла. Ее магия не имела дела с пошлостью. Никакого закапывания зубов и волос. Никаких микстур из крови и выделений. Если Аарон решил поверить в такую пошлость, как Дьявол, Эмма считала, пусть валяет дурака.

Неведомое принимает обличье Бога. Неведомое принимает обличье, дающее ему силу.

Воздух помешивали металлические лопасти вентилятора.

Сэму было четыре. Бабушка научила его всем невидимым вещам, как думать, и говорить, и прятаться.

Он казался таким странно-безличным, как те, чье время еще не пришло.

Она глотнула еще джина и поставила стакан на крышку унитаза, тактично скрывавшую его функции. Унитаз был оправлен в плетеный стул с откидным сиденьем. Чье-то понимание пристойности.

– Не надо смущаться. Стать женщиной – это чудесно.
Перл лгала себе, она боялась себя. Стать женщиной значит стать вопросом, тогда как ребенком ты был быстрым и сияющим ответом.

Люди становились животными из-за какого-то горя, какого-то наказания или милосердия со стороны богов.”
― Джой Уильямс, The Changeling

“Роман Уильямс рассматривает тиранию времени. Мы живем во власти его чар, порабощенные его одуряющей физикой: находясь под тяжким бременем бессодержательных воспоминаний, мы ежесекундно равноудалены от воображаемого будущего.

Этот роман теребит корявый шов никогда не заживающей раны детства.

Впервые я встретилась с Джой Уильямс летом 2010 года, у вращающейся стойки с алкоголем, которая по воле заботливых организаторов литературной конференции возникала каждый раз на закате, словно поилка для колибри.

Она была и остается моим любимым автором – жалкий эпитет для человека, чья проза заставила мои кости зацвести.

Врачи допускают ошибку, разыскивая источник депрессии внутри женщины, а не во внешнем мире.

За несколько месяцев до рождения сына мы отправились в Игл-Крик – как и каждую осень в Орегоне – смотреть на нерест лосося. Лосось спаривается среди макабрических останков своих предшественников, мертвой и гниющей рыбы, иногда истлевшей до лиловой прозрачности. На отмелях поблескивают серебристые костюмы. Вот где жизнь разоблачается.

Медленно, до нелепости медленно ко мне приходило понимание: жизнь вылупится из меня и ринется в будущее, приняв форму нашего сына.

Слова давались ей с трудом, она в них вечно путалась. Как-то раз дети ей сказали, что небо называют небом потому, что его настоящее название слишком ужасно. Перл чувствовала, что знает все ужасные слова, но ни одной их замены.

Она снова взглянула на Сэма. Вид у него был зачаточный, но цветущий. Он был младенцем. Ее младенцем. Все говорили, что он идеален, и это было так, действительно славный малыш.

Вчера было частью всегдашнего никогда. Завтра был Хэллоуин.

Шелли, вернувшись на остров со своим младенцем, сказала Перл, что рожать – это как высрать арбуз. Перл никогда бы не выбрала столь отталкивающий эпитет, но она тоже чувствовала, что деторождение – это крайне неестественный процесс.

Официантка принесла джин и тоник и поставила их рядом с прежними, почти нетронутыми. Перл начала их пить. Ее обручальное кольцо, золотое, стукнуло о стекло. Это кольцо было частью всегдашнего никогда. Она попыталась стащить его с пальца, но не смогла. Всегдашнее никогда было миром семьи Уокера, внутренним миром, который она покинула, – дом на острове. Солнце за окнами продолжало сиять с упорством маньяка.

Мириам больше никогда не увидит крошечных ракушек на пятой точке Джонни. Он больше никогда не станет прежним. Никогда, никогда, никогда. Ничего нельзя заставить оставаться таким, как есть. Все течет. Все меняется. Из этого правила нет исключений. Никто не достоин подобной милости.
Вот бы вернуть те дни, когда из-за края пещеры говорили звезды.
Вернуть те времена, когда во тьме было не видно, чего именно мы лишились от себя прежних…

Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них.

Родители оберегали ее. Они боялись, как бы чего не случилось. Они давали ей обманки, и она жила в безопасности и ясности фальшивых вещей.

Жизнь Перл была богата на выразительные жесты, но ей всегда не хватало значимости. Она избегала смысла, как птица – ловушки. Ничто в ее жизни не вызывало у Перл ощущения значимости. Любое возникавшее событие падало в нее, точно камень в глухой колодец, безотносительно друг друга или ее самой, не имея ни предвестий, ни последствий. Она не могла представить, как сочетать то, что называлось вчера, с тем, что считалось завтра. Она все еще казалась себе ребенком, составленным из надежд ее матери. Сидя в этой комнате, она чувствовала, что далеко не так пьяна, как ей хотелось бы рядом с этим мужчиной, скорее хирургом, нежели мужем, хирургом, который сделает вам последнюю, неудачную операцию.

Возможно, вот так и происходит смерть. Подумать только. Как подробно ее описывали провидцы все эти годы. Ты просто раскидываешь руки и летишь домой.

Христианство было для Перл чем-то чересчур плотским.”
― Джой Уильямс, The Changeling

“At dusk she switched to gin. Her marrying hour. The hour between the dog and the wolf. It sometimes seemed that dusk came to the island several times a day. Brought in by storms and fog. The change was in the fog. The Devil.

Pearl's mother had once told her that she must never be embarrassed to tell another that she had seen the Devil.”
― Joy Williams, The Changeling

“One of the greatest secrets of life is learning to live without being happy.”
― Joy Williams, The Changeling

“Pearl would smile helplessly back with the sickening feeling that she was collaborating with God. Not the God of her mother's faulty and romantic vision, but the true one. A God of barbaric and unholy appearance, with a mind uncomplimentary to human consciousness.”
― Joy Williams, The Changeling

“Freedom was an illusion even when one's instincts were good.”
― Joy Williams, The Changeling

“Kids are wonderful,' the man was saying. 'Our four-year-old, the things he says! The other night he wouldn't go to sleep, you know. He was making a little fuss and saying he was afraid of the dark and all and mother here says to him, "Don't be afraid of the dark. God's in the room with you," and he says "I know God's here but I want somebody with skin on."'
The woman started to laugh. She was plump and blond and smelled like a rising cake.
'Isn't that a kid though,' the bartender said.
Pearl put her hand out and held on to the bar. She thought that this was the most horrible story she had ever heard in her life.”
― Joy Williams, The Changeling

“Your child dreads to become alive and real because he fears that in doing so, the risk of annihilation is immediately potentiated.”
― Joy Williams, The Changeling