“Роман Уильямс рассматривает тиранию времени. Мы живем во власти его чар, порабощенные его одуряющей физикой: находясь под тяжким бременем бессодержательных воспоминаний, мы ежесекундно равноудалены от воображаемого будущего.

Этот роман теребит корявый шов никогда не заживающей раны детства.

Впервые я встретилась с Джой Уильямс летом 2010 года, у вращающейся стойки с алкоголем, которая по воле заботливых организаторов литературной конференции возникала каждый раз на закате, словно поилка для колибри.

Она была и остается моим любимым автором – жалкий эпитет для человека, чья проза заставила мои кости зацвести.

Врачи допускают ошибку, разыскивая источник депрессии внутри женщины, а не во внешнем мире.

За несколько месяцев до рождения сына мы отправились в Игл-Крик – как и каждую осень в Орегоне – смотреть на нерест лосося. Лосось спаривается среди макабрических останков своих предшественников, мертвой и гниющей рыбы, иногда истлевшей до лиловой прозрачности. На отмелях поблескивают серебристые костюмы. Вот где жизнь разоблачается.

Медленно, до нелепости медленно ко мне приходило понимание: жизнь вылупится из меня и ринется в будущее, приняв форму нашего сына.

Слова давались ей с трудом, она в них вечно путалась. Как-то раз дети ей сказали, что небо называют небом потому, что его настоящее название слишком ужасно. Перл чувствовала, что знает все ужасные слова, но ни одной их замены.

Она снова взглянула на Сэма. Вид у него был зачаточный, но цветущий. Он был младенцем. Ее младенцем. Все говорили, что он идеален, и это было так, действительно славный малыш.

Вчера было частью всегдашнего никогда. Завтра был Хэллоуин.

Шелли, вернувшись на остров со своим младенцем, сказала Перл, что рожать – это как высрать арбуз. Перл никогда бы не выбрала столь отталкивающий эпитет, но она тоже чувствовала, что деторождение – это крайне неестественный процесс.

Официантка принесла джин и тоник и поставила их рядом с прежними, почти нетронутыми. Перл начала их пить. Ее обручальное кольцо, золотое, стукнуло о стекло. Это кольцо было частью всегдашнего никогда. Она попыталась стащить его с пальца, но не смогла. Всегдашнее никогда было миром семьи Уокера, внутренним миром, который она покинула, – дом на острове. Солнце за окнами продолжало сиять с упорством маньяка.

Мириам больше никогда не увидит крошечных ракушек на пятой точке Джонни. Он больше никогда не станет прежним. Никогда, никогда, никогда. Ничего нельзя заставить оставаться таким, как есть. Все течет. Все меняется. Из этого правила нет исключений. Никто не достоин подобной милости.
Вот бы вернуть те дни, когда из-за края пещеры говорили звезды.
Вернуть те времена, когда во тьме было не видно, чего именно мы лишились от себя прежних…

Те немногие наивные убеждения и моральные принципы, что она переняла от родителей, были для нее столь же бесполезным руководством в жизни, как и для них.

Родители оберегали ее. Они боялись, как бы чего не случилось. Они давали ей обманки, и она жила в безопасности и ясности фальшивых вещей.

Жизнь Перл была богата на выразительные жесты, но ей всегда не хватало значимости. Она избегала смысла, как птица – ловушки. Ничто в ее жизни не вызывало у Перл ощущения значимости. Любое возникавшее событие падало в нее, точно камень в глухой колодец, безотносительно друг друга или ее самой, не имея ни предвестий, ни последствий. Она не могла представить, как сочетать то, что называлось вчера, с тем, что считалось завтра. Она все еще казалась себе ребенком, составленным из надежд ее матери. Сидя в этой комнате, она чувствовала, что далеко не так пьяна, как ей хотелось бы рядом с этим мужчиной, скорее хирургом, нежели мужем, хирургом, который сделает вам последнюю, неудачную операцию.

Возможно, вот так и происходит смерть. Подумать только. Как подробно ее описывали провидцы все эти годы. Ты просто раскидываешь руки и летишь домой.

Христианство было для Перл чем-то чересчур плотским.”