Шел Силверстин: Черт и Билли Лохэм 3

Последняя игра Билли Лохэма

«Доброе утро, Билли, пора потягушечки делать, мерзавец».
То явился черт, и его слова Биллу снова мозги терзают:
Он открыл налитые кровью глаза и узрел свою жизнь после смерти, —
А когтистая лапа смрадного черта уже сустав ему вертит.
«Просыпайся, солнышко, — черт сопит. — У нас поворот в игре».
«Я и так верчусь, — рычит Билли. — Дай мне спокойно гореть».
«Но ты же игрок, Билли Лохэм! Неужто упустишь счастье?»
«Опять на тринадцать? Иди ты к черту — вот он пускай и подаст те.
Пару раз бросал твои кости, и всем, кого я любил, нынче плохо.
Уж лучше пожарюсь на этом костре, чем выйду в игре твоей лохом».
«Ну какие капризные мы спросонок, — черт ему говорит. —
Я тут ни при чем. И в аду, и на небе все делается по три».
«Поцелуй меня трижды в прожаренный зад, — Билли ему отвечает. —
И в башмак свой нассы. — И с теми словами ложится, глаза закрывает. —
А кости твои…» — «Кто сказал о костях? — щелкает черт хвостом. —
Эй, бес, притащи-ка моему корешку чарку воды со льдом!»
Билли аж сел: «Не припомню, чтоб ты презенты мне подносил,
Окромя глотков кипящих говён да тычков своих пламенных вил».
«Так Рождество же, — в ответ ему черт, — даже мы его иногда
Внизу тут по-своему празднуем. А ты у нас нынче звезда.
Я видел надысь эту вашу луну, что смущает умы без заботы,
И сказал себе: а ведь моему дружбану неплохо бы трахнуть кого-то».
«Трахнуть? — орет Билли Лохэм. — Да мне свой бычок ни в жисть не поднять.
Лучше пепельницы для моих костей ни шиша ты не сможешь мне дать».
«Черт вас, бесы, дери! — вопит вдруг черт. — Простое ведь было заданье:
Я вас Билли просил жарить медленно — не сжигать ему все желанья.
Оставлять мечты и надежды, чертяки, любому клиенту надо,
Ведь забудет на миг, как сладко любить, — и ад ему будет не в радость.
Короче. Чтоб память себе освежить, на землю отправишься, Билли,
А я в назиданье не дам позабыть, как тебя когда-то любили.
Тринадцать часов ты будешь там еть без перерыва на сон и обед,
И никто на всем Божьем свете не сможет сказать тебе “нет”.
А мы вместе с бесами, прочим исчадьем и грешников целой уймой
Будем тобой любоваться в цвете на экране в двадцать пять дюймов.
Мы услышим и стон, и всякий твой хлюп, пока ты будешь ебаться,
И дружно ржать станем над твоей рожей, как вернешься к чертям в палаццо».
«Ты очень добр, — говорит Билли Лохэм, — и адом ты правишь умело:
Подарок, который приятно вспомнить, — это, я понимаю, дело.
Игра есть игра, — продолжает он и встает с раскаленного ложа. —
Но если вдруг кто со мной не пойдет, решив, что это негоже?»
Черт не верит ушам: «Откажет тебе? Да тебе никто не откажет,
Коль сам черт вызывает ставки, с тобой тварь любая охотно ляжет —
Хоть мужик, хоть баба, тут не бывает увольнительных или больничных.
Да скорее весь Гадес промерзнет до дна, чем решат, что ебстись неприлично.
Но если вдруг кто-то откажет тебе, тут уж, пеняй не пеняй,
Волен ты оставаться в живых.
А теперь — вали и играй».

Вспышка молнии, грома хлопок — и вот Билли снова вернулся домой,
И асфальт Музыкального Ряда поет у него под ногой.
Для начала он входит в бар «Выход», соблазняет блондинку за стойкой.
Затем секретаршу «Ар-Си-Эй» — и та оказалась нестойкой.
На полу у «Мэка» еще одну взял: у той были перси что персики…
Тут уж вовсе ему покатила лафа — прям бери и хоть себе хер секи.
Четыре девахи из «Би-Эм-Ай» не сходя со стола Фрэнсис Престон…
Ни одна — ни путана, ни синий чулок — не казалась ему слишком пресной.
Все, что может краснеть, хихикать и петь, строить глазки, хуйню высказывать,
Хныкать, ерзать, ползать и жопой вертеть, — Билли не противопоказано.
Дебби и Полли, Дотти и Долли, и Джинни, и Джесси, и Джэн,
Потом Маршалл и Сэм, и та рыжая мэм, что берет за вход в «Оприлэнд».
Затем Хэйзел и Карла, и бывшая Харлана, Мелва, и Мардж, и Мари,
И жирное трио, что соул голосило, зажав пальцы Билли внутри.
И Бренда, и Сэлли, и Шэрон, и Сэнди, Лоретта, и Баффи, и Лена,
И Терри, и Линн в холле «Холидэй-Инн», и одна из невест Супермена.
Затем Шерри и Рита, Дайэн и Анита, Оливия, Эмми и Холли,
Потом Донна и Кэй в «Эллистон-Плэйс» прямо на кучах фасоли.
Он ворвался на запись в студию Б, где выеб и Дженет, и Джун —
Джону Гимблу пришлось уступить ему скрипку с такого-то куражу.
От Конни до Бонни, от Трэйси до Стэйси — сколько бы ни вопили,
Как от песенок Портера Уэгонера, все снимали трусы перед Билли.
Но вот пялит он Королеву Кантри, а черт ему дышит в шею:
«У тебя в запасе тринадцать секунд — ты старайся, но поскорее.
Мы тебе рукоплескали, пока ты ебся и яйцами тряс,
И теперь нам не терпится поглядеть, как ты заебешься у нас».
«Погоди, — отвечает Билл, Королеве вставляя по самые гланды, —
Мое право — последний перепихон, а вы уж извольте атанде».
«Тогда выбирай, — говорит ему черт, — к кому будешь клинья бить.
Но кончи при этом так, чтоб потом уже никогда не забыть».
Орда голосит: «Кому? У кого мурашки пойдут по мездре?
Звездульке, бабульке, хипушке, простушке, монахине, медсестре,
Сторчавшейся групи, хозяйственной гуппи, что с вульвою как насос?»
А Билли Лохэм щурится черту: «Тебя я беру, обсос!»
«Нечестно, — орет охуевший черт, — ко мне правило ты применил!»
«Сам же сказал: тварь — любая», — в ответ ему излагает Билл.
Тут демоны взвыли, весь ад принялся громоздить Пелион на Оссу,
А бесы — визжать: «Он будет ебать не кого-то, а нашего босса!»
«Ты грязная мразь! — рычит ему черт, заливаясь адским румянцем. —
Я шанс тебе дал жизнь снова начать — а ты надо мной изгаляться?»
«Не играешь — плати, — Билли Лохэм ему. — Отпусти меня быстро на волю,
Либо хвост задирай, и все слышат пускай, как я тебе запердолю».
«Поймал ты меня, — черт на землю плюет, — и мне с тобою не сладить.
Живи да мучайся, песни кропай, но знай — на тебе проклятье:
Миллион баб захочешь, но ни одна с тобою не ляжет в кровать,
Напишешь сто тысяч песен — ни одну не станут играть,
Всех твоих дорогих я оставлю себе, чтобы мучить их мукой любой,
Для тебя ж твоя совесть станет тем адом, который всегда с тобой».
«Ну что ж, — говорит Билли Лохэм, — черт дал их и черт же побрал.
Ни семьи, ни пизды, ни пластинок — но от зла не ищут добра».
И — привычный к таком раскладу, он стоит пред знакомою дверью:
Его песен опять никто не слышит, его байкам опять не верят.
Ни баб, ни хитов, но что на уме, то и на языке — вот работа…
Купи ему выпить, не обеднеешь. Он пьет все равно только воду.
Но заметь, как дрожат его руки, когда он решит рассказать,
Как черт испепелил ему душу,
А он подпалил черту зад.