Послушала сегодня Анну Наринскую, которая на "Брекфаст шо...

Послушала сегодня Анну Наринскую, которая на "Брекфаст шоу" отстаивала право женщин на некую родовую травму или, если хотите, память. И, пока она говорила, я думала об О.Ф., начальнице пункта обмена валюты, где я работала в 90-е.
Она была фантастической женщиной. Невероятно яркой, сексуальной, красивой. Бесшабашной и непосредственной. Виртуозной матерщинницей и преданной театралкой. Могла перепить любого мужчину и потом сутки работать за кассой, ни разу не просчитавшись. Тянула на себе семью — мужа-алкоголика, сына-балбеса, сестру с племянницей, кучу прочей родни.

Я была провинциальной дурочкой с перекошенным от ужаса лицом. Боялась всего. Думала, что валютные проститутки через купюры передают венерические заболевания, потому протирала водкой руки каждый раз, когда меняла кому-то из них деньги. О.Ф. мне такого расточительства не прощала, ругала лупоглазой п..дой и грозилась выгнать из обменника, чтоб я в кальсонах с начесом торговать в ларьке на Гагаринской зажигалками. Я пугалась, но протирать руки спиртом не бросала.

Однажды мне стал оказывать знаки внимания племянник влиятельного авторитета, скользкий неприятный тип. Стоял над душой, не давал проходу. Я пожаловалась О.Ф.
— Придется дать, — постановила она.
— Не собираюсь я никому давать! — взъерепенилась я.
О.Ф. не стала по своему обыкновению называть меня метёлкой с ушами. Помолчала, побарабанила пальцами по столу. Перетрясла содержимое своего ящичка, сложила деньги стопками. Переставила счётную машинку. Наточила все карандаши. Проверила ручки и выкинула непишущие. Вынесла мусор. Проделывала всё это с таким рвением, словно именно с этой миссией и явилась в обменник.
Закончив с уборкой, соорудила бутерброды с варёной колбасой, один протянула мне, второй принялась есть, обстоятельно жуя. Я сидела молча, знала — трогать её, когда она в задумчивости, нельзя. Это чревато. Чреватости не хотелось.

— Ты думаешь что лучше остальных? — дожёвывая бутерброд, поинтересовалась О. Ф.
— Нет.
Она бросила на меня косой взгляд.
— Думаешь мне не приходилось уступать?
— Зачем?
— А по-другому никак! — и она принялась загибать пальцы: — Хочешь повышения на работе? Вынь да положь. И никого не волнует, что ты — лучший специалист на производстве. Нужен отпуск в июне в Гаграх, а не в ноябре в Мухосранске — вынь да положь. Нужна тринадцатая зарплата, которая тебе полагается по закону, но её могут урезать потому, что начальство не с той ноги встало — вынь да положь.
— То есть как это вынь да положь? — не вытерпела я.
О.Ф. пожала плечами.
— Как-как! Ляжешь, прикроешь лицо наволочкой — и терпишь.
Я сразу заявила, что лучше пойду в кальсонах с начёсом в ларёк на Гагаринской — торговать зажигалками.
— Скатертью дорога! — хмыкнула О.Ф.
К счастью, спустя пару дней назойливый ухажёр от меня отстал. Я не могла нарадоваться, всё думала, что он обзавёлся другой пассией, но потом узнала, что О.Ф. соврала ему, что я беременная. И он мгновенно ко мне охладел.

Прошло уже четверть века, нет того "Интуриста", и обменника нет, и Москва растворилась в тумане прошлого, только снится настойчиво — снежная, в инейных завитушках и хвойном запахе ёлок. Не знаю, жива ли О.Ф., как её сын, что стало с квартирой в Бирюлёво, куда им пришлось перебраться, когда муж-пропойца пустил по ветру три комнаты в коммуналке на Чистых Прудах.
Она работала на износ, тянула на себе обменник с его пёстрым коллективом, пила с размахом, строила всем глазки, любила до безумия внучку, в хорошем настроении называла меня дурашкой, в плохом — лахудрой с локтями.
Каждый раз, вспоминая о ней, я первым делом думаю не о её смехе, и не о том, как она гоняла меня в Елисеевский — за водкой и шпротами, и даже не о том, как умела свернуть под кирпич и заставить пятиться одностороннее столичное движение. Первым делом я думаю о наволочке, которой ей нужно было прикрывать лицо, чтобы получить этот грёбаный отпуск в июньских Гаграх.