some reading and watching

Манарага by Vladimir Sorokin

My rating: 4 of 5 stars

Побываем с народом опять. Роман про книжных блогеров и практики чтения в нынешней россии, которые сплошь развитие гастрономической метафоры по мотивам Брэдбери. Ничего особо нового, много тошнотворного, но написано получше, чем у ВОПля, хотя не покидает ощущение, что мы читаем одну и ту же книгу одного и того же автора, только этот – с оральной фиксацией. Хотя ВОПль – постмодерн для совсем нищих, Сорокин – просто для очень бедных. Компенсирует фегутами и лохматыми псами.

Насчет прогностической силы автора у меня тоже сомнения. Нетрудно быть провидцем “русского мира”, который, как из кубиков, состоит из конечного набора идеологем, символов и артефактов. Если произвольно сочетать их, вот и получится все та же дурная и жуткая повторяющаяся бесконечность, в которой мы как бы существуем. Сорокин, как и ВОПль, понятно, тут просто хроникеры. Но пародии, жонгляж и вольтижировка забавные.

Потешным манером и у него гастрономия переходит в географию, когда речь заходит о суси. Рускописатель, который не упадет в эту яму, видимо, еще не родился. Еще из странного: у него герой на машине “рассекает шоссе”? “На Майами”? WtF?

Рассказы о Анне Ахматовой: из книги “Конец первой половины XX века” by Анатолий Найман

My rating: 5 of 5 stars

Превосходно, поэтично и честно. На самом деле эта небольшая книжка позволяет лучше понять АА, чем все три тома ЛЧ. И не только ее, но и окружение, и само время. (Ну и здесь же превосходные экзерсисы в стиховедении заодно.)

…А время у нас все то же, дурная совецкая бесконечность – вот взгляд на образование из начала 50х:

“Нам преподавали не изящную словесность, не заставля­ли сопереживать положительным персонажам, зато и не говорили, как через тридцать лет моим детям: «Евгений Онегин был одет во все ненаше».”

Сам по себе Найман, конечно, прекрасен и безотносительно к АА. Вот, например, вполне безжалостно и точно:

“Хотя ленинградцы при всякой возможности подчеркивали свою несуетность, аристократизм и то, что живут «торжественно и трудно», они жили обыкно­венно, разве что угрюмей и бездеятельней, чем в столице.”

А вот нетленное уже от АА:

«Обречено. Постройка рушится в одно мгно­венье… Сталин весь день слушал «ура» и что он корифей и генералиссимус и как его любят, а вечером какой-нибудь французик по радио говорил про него: «Этот усач…» — и все начинай с начала».

И цитировать можно бесконечно и благодарно. Она вообще, судя по всему, была одним из вменяемейших людей в россии хаха века. И вот удивительное созвучие вдруг: у Барроуза были “routines”, у АА – “пластинки”, хорошо обкатанные на публике драматургически выверенные номера разговорного жанра. Самоирония АА по-прежнему вызывает восхищение.

А вот еще одно неожиданное  созвучие:

«Приехала в Москву утром, уезжала вечером, видеть никого не хотелось, с вокзала поехала на извозчике к Иверской, помоли­лась, потом весь день ходила по улицам, было так хорошо быть никем».

У Хэнка это было лет через 30: “Нью-Орлинз, город, где никто не знает тебя по имени”.

Вот же вообще вневременное, из 1964 года, когда сместили Хрущева:

«Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в 14-м году, первая мировая, в столетие смерти, в 41-м, Великая Отече­ственная. Сто пятьдесят лет — дата так себе, ну, и событие пожиже…»

А что у нас случилось в 2014м? То-то же.

Отношение АА к мировой поэзии, которое автор здесь разбирает подробно, похоже, было проникнуто если не ужасом человека модерна перед наступающим постмодерном, то неприятием этого последнего: отсюда и рассуждения о “последних поэтах”, после которых только “новое”, о разбросанных по текстам ключах и культурных кодах, служении культуре, а не красоте, о заточке стихов под цитаты. Но ирония в том, что АА сама была поэтом постмодерна – этаким “неохотным мессией” со “вспомненным не к месту, сопоставленным некстати”. А у “новых” не терпела она вульгаризации и опрощения, недостатка внутренней работы над поэтическим высказыванием, громких голосов в фигуральной библиотечной тиши.

“Тут уместно вспомнить ее мнение о том, что доступ­ность искусства в виде множества переводов, репро­дукций и граммофонных пластинок — никак не про­гресс: доступность эта предполагает случайное, легкое и поверхностное знакомство с проявлениями глубин человеческого духа и в этом смысле способствует духовному разврату.”

Парадоксальность эта и “борьба противоположностей” (пусть сколь угодно наружные) лучше всего иллюстрируются ее отношением к Чехову: нелюбовь к нему – это вполне постмодернистский бунт персонажа против своего автора (см. Фланна О’Браена и Гилберта Соррентино).

АА действительно была культурным камертоном эпохи, всего ХХ века Найман отчасти  прав. Как сам Найман, надо думать, был одним из камертонов своего времени: “при их жизни нельзя было не оглянуться на них, нельзя было сказать и поступить так, как стало возможно уже через месяц-два после… похорон”.

Еще профессионального: АА о Маршаке – сразу чувствуется, что особой приязни к нему она не питала:

“…раз­говор коснулся Маршака — через две-три недели по­сле его смерти: «Когда умирает старик-писатель, это должен быть обвал, переворот в душах, кончина Толстого — а тут что?»”

АА “…находила пастернаковские переводы Шекспи­ра более пригодными для театра, но отдавала пред­почтение переводам Лозинского, адекватнее передаю­щим «текст».”

Вообще о переводе тут много, что ценно, хотя представления АА о том, что на какой-то стадии работы с текстом у переводчика, знающего язык, все равно перед глазами подстрочник – ну эээ. Надо думать, вся эта нелюбовь в переводу – от барского отношения к нему как к чему-то второсортному, в отличие от “настоящего творчества”. Это в ее случае непримиримое противоречие. Случай с впечатлением, которое на нее произвели переводы Овадием Савичем Габриэлы Мистраль, должен был бы продемонстрировать несостоятельность такого отношения, но, видимо, нет. Интрига там в том, что Савич, судя по всему, просто отзеркалил в переводе Ахматову – стилизовал под нее, будучи изрядным стилистом. Вот АА и изнала себя, но не призналась.

Непростительные странности автора:

Джойса он почему-то числит в английской поэзии. “Реплику из «Улисса» Джойса: «You cannot leave your mother an orphan»” приводит неверно, к тому ж, а она между тем – из традиционых ирландских шуточек (https://www.jjon.org/joyce-s-allusion…), восходящих, понятно, к библии. Хотя тут, возможно, неверно цитировала сама АА, а Найман не сверил.

Насчет его оценки Стенича я тоже не знаю: “переводчик экстра-класса, оставивший образ­цовые переводы Дос-Пассоса, Джойса, Брехта”. Джойс у Стенича не то что не “образцовый”, а, в общем, никуда не годится.

Называет “переводами” Пастернака то, что явно не перевод, а что-то:

“конкретно приветствие из «Отелло» (II, 1): Ye men of Cyprus, let her have your knees.— Hail to thee, lady! («Будь доброй гостьей Кипра, госпожа!» — в переводе Пастернака.)”

В каком месте это перевод? В слове “Кипр” разве что. Вот еще странность:

“За два месяца до смерти, уже в больнице, она прочла тоненькую книжку стихов Алисы Мейнелл, ро­дившейся за несколько лет до Ахматовой и умершей в 1922 году.”

Речь об Элис Томпсон Мейнелл – она действительно умерла в 1922 году. Будучи 75 лет от роду, поскольку родилась в 1847 году. Таким образом “несколько лет” составляют 42 года, потому что Ахматова родилась в 1889м.

Метель by Vladimir Sorokin

My rating: 5 of 5 stars

Мэшап из набора штампов т.н. “великой русской литературы” от “Руслана и Людмилы” и “Повестей Белкина” до “Конька-Горбунка” и “Степи” – и зомби-хоррора, ничего очень уж оригинального (да что тут оригинального-то может быть? ВРЛ никогда особо не славилась полетом фантазии), но написано вполне лихо, гладко и, как некоторые тут выражаются, прельстиво. А, ну и романтизированная до остоебенести русская безысходность, кольцевая и неопределенность, знамо дело, куда ж без окаянной дурной бесконечности. В общем багатель эдакая.

Продрочек почти нет, если не считать:

Он слегка наклонил свою голову. (Чью еще?)
“Щиколотки ног” (привет ВОПлю, не иначе)
Его края сбиты скобами из толстых бревен. (Если скрепность, то уж сразу бревенчатая)
“Прищурился” наш автор явно считает синонимом “молвил”
Пихора у него пчу-то мужского рода, как капор

а вот оригинал, если кто забыл: