while gently weeping
Сочинения by Nikolai Gogol
My rating: 5 of 5 stars
Пришла пора перечесть – но не драматургию и, конечно, не вступительную ебанину подонка Ермилова (такого я и в школе начитался, хватит), где он сладострастно, конечно, вылизывает анус Сталину. У меня сохранилось бабушкино издание 1952 года, об уровне подготовки которого для тогдашнего рабоче-крестьянского читателя говорит первая же сноска: “До изобретения стальных перьев писали гусиными”.
Малороссийская часть. Каталог дорогих сердцу Гоголя мелочей, включая ботанические. Выписано кучеряво и порой изъебисто в смысле метафорики (волосы, к примеру, упадают там волосами, а воины носятся на конях, как стройные тополи, носу залетает в нос муха (не известному петербургскому носу, а простому миргородскому )), но это скорее от любви к материалу и тому идеализироанному хронотопу, какого никогда, пожалуй, и не бывало. Почти все мистико-бытовые сюжеты меж тем сводятся к водевилю, основанному на комедии положений, но я уверен, что об этом не одну диссертацию накатали. А “народный” юморок и комикование (не смешные и натужные по большей части), также и чертовщинка вполне сродни ирландским (в той части, которая породила “сценического ирландца”, например), что пускай тоже будет темой для чьей-нибудь научной работы о культурной аппроприации.
Особняком в ней, конечно, стоит “Тарас Бульба” – роман ужасов не мистических, но военных, попытка создать “литературу всесожжения” до собственно холокоста (или, употребляя словцо из гоголевских времен, “голокости”, что прекрасно, мне кажется, описывает всякий русский хоррор как жанр). При всей его отвратительной кровожадности (ибо автор тут отпускает поводья своего больного воображения и творит натуральную мастурбационную фантазию в духе джалло; в детстве, разумеется, повесть такой не казалась, что служит лишним напоминанием нам, что много мы в детстве соображаем) он содержит, как минимум, одну прекрасную, неувядающую фразу: “Отчизна есть то, чего ищет душа наша”. Выразитель этой простой и здравой идеи естественного прайда Андрий, впрочем, известно чем кончил.
Ну а хуету про “патриотизм” и “народность” мы оставим, пожалуй, на долю таких ермиловых (и воспитанных ими нынешних читателей). Я убежден, что не может нормальный здоровый человек получать какое-то удовольствие от подобных абстракций, если он не конченый мерзавец, каким был, собственно, критик Ермилов. Да, Гоголь, спору нет, конечно, был больной уебок, судя по прочим его текстам, но не настолько же. Всю эту шапкозакидательскую риторику его персонажей и “автора” насчет поголовного обращения “бусурман” в “христиан” всерьез принимать, конечно, уже невозможно. Хотя антисемитизм самого “автора” постоянно вылезает наружу вопреки лучшим сюжетным побужденьям (помощи идиоту Тарасу в Варшавском гетто, например) – он подробен, он такой же стыдный и мастурбационный, как и тяга автора к графическому насилию. На долю “жидов”, в отличие от “ляхов” или прочих “бусурман”, достаются все скверные эпитеты и детали.
“Вий” тоже стоит особняком, потому что это как раз легко самый смешной и развлекательный текст в малороссийском цикле, вот только зря Гоголь пошел на поводу у Белинского и скомкал конец. Концовочка там до сих пор смотрится испорченной, что называется, “на отъебись”.
Ну а “Как поссорился” уже, конечно, шедевр саркастического водевиля и явно преддверие “Мертвых душ”, текст, сохранивший свой комический запал до сих пор.
Петербургская часть. Это уже, конечно, гениальная европейская городская литература без оглядки на натужную сельскую “народность”. Подлинно городская проза (в том смысле, что она сама равна городскому иероглифу) намного выиграла бы без скучного надрывного морализаторства, но, с другой стороны, и оно – часть этого иероглифа Петербурга. При этом, например, в “Невском проспекте” на фоне морализаторства присутствует другая мастурбационная фантазия, любимая многими русскими классиками: взять со дна жизни какую-нибудь блядь и жениться на ней. Тут тебе и разгул порока, разврат, узаконенный церковью, – и заодно добродетель. Использование этого штампа – прямо фу; правда, интересно все-таки, кто первым начал: наверняка же смело было для своего времени. Аверченко потом недаром хихикал над этим своим “и все заверте…” Ну и мало кто помнит, похоже, что усекновение носа пытается произойти уже в “Невском проспекте”.
“Нос” – тоже прекрасный водевиль-буфф, основанный на комедии недоразумений, где никто никого не понимает без зуботычин. В этой связи имя штаб-офицерши Подточиной, то ли Палагея, то ли Александра, – тот же сбегающий нос то ли коллежского ассессора, то ли майора Ковалева, с которым он встречается то ли в Казанском соборе, то ли в Гостином дворе. Очень зыбкая вселенная этот ваш Петербург, в нем все происшествия непременно скрываются туманом. “Шинель” до сих пор остается в этом цикле абсолютным естественным шедевром, так ничего ни добавить, ни убавить. “Записки сумасшедшего”, собственно, тоже, только сейчас сильнее ощущается их сделанность и искусственность.
Готика в петербургских рассказках немного, конечно, перегружена набивкой, но письмо строже, чем в пейзанско-рустикальной части, и за то спасибо. Хотя и тут не обошлось без сомнительной метафорики: божественный смычок слабее доходит до души и не обвивается вокруг сердца (нет, это не лавкрафтианский тентакль, а то был бы смешной мэш-ап), мостовая состоит из пыли и грязи, за обедом бывает рыба.
“Рим” же, который, как выяснилось, я в детстве не читал (и правильно) оказался еще более замысловатым городским иероглифом, совершенно европейским и мало похожим на прежнего Гоголя. Здесь, наверное, все его томленье по идеальному народу и выразилось (и народ этот не российский и даже не малороссийский, хотя последний к идеалу, видимо, ближе).
“Мертвые души”, 1 том – чистейшее наслаждение, до сих пор это лихо, лукаво, смешно. Сарказм плещет ядовитыми брызгами и все в той России, конечно же, безысходно. А текст растаскивается на афоризмы в любой точке похлеще ИиП. По жанру, конечно, поэма – чистая мениппова сатира, гениальный многоканальный прогон, прото-постмодернистская стена звука обо всем сразу. В детстве, ясное дело, тоже так не воспринималась, да и что мы понимали в энциклопедических романах. Между тем у него даже имена пинчоновские – задолго, само собой, до рождения Пинчона: какое ни возьми – Варвар Николаевич Вишнепокромов чувствовал бы себя как дома в “Мейсоне-с-Диксоном”.
Ясно и то, что, вдохновленный Дантом, он явно стремился воссоздать “Божественную комедию” и, как и у Данта, преисподняя удалась ему гораздо лучше и убедительней, а до райских эмпиреев он так и не добрался.
…да, и Гоголь вот тоже не знал, для каких причин в русских избах под крышами делаются балкончики с перилами.
Стихи меня by Алексей Клепиков
My rating: 5 of 5 stars
Высказывание лирического поэта должно быть коротким. Лично меня как читателя толстые книжки поэтов (даже с картинками) всегда отвращают – в них отчетливо ощущаешь, как обесценено слово. Здесь же каждое слово драгоценно и самозначимо. Тем драгоценнее, что эта ипостась автора в обычной жизни от нас, даже знающих его лично, как правило, скрыта – т.е. не ходит человек, как многие, с вывеской “я лирический поэт”, скорее наоборот. И тем не менее название не случайно: складывать слова в строки для автора – как дышать, такая же естественная функция организма. В общем, это коллекционное издание (30 экз.) станет жутким раритетом – и поделом. Стихи и должны быть редки.
The House of the Seven Gables by Nathaniel Hawthorne
My rating: 3 of 5 stars
Хоторна я, как ни странно, совершенно не помню, хотя наверняка же не мог не читать. А тут так вышло, что “Дом о семи щипцах” (смиритесь, это не шпили и не фронтоны) – один из ключей к “Сигаретам” Мэтьюза. Предисловие Хоторна фразировано так и выражает такую методику, что его можно предуведомить и “Сигаретам” – речь там, по замыслу, об одном и том же. Подписано оно датой 27 января 1851 г. – Мэтьюз свой роман завершает 27 января 1987 г.
У Мэтьюза действие начинается на приеме в саду под сенью дома со щипцом. Дом же о семи щипцах, если помните, выстроен полковником Пинчеоном (вариант фамилии Пинчон) и располагается на улице, названной в его же честь. Мне кажется, тут Мэтьюз шлет привет собрату по постмодернизму. Сад за домом Пинчеонов = саду за домом Мод. Ну и вообще иатория семьи Пинчеонов излагается тем ровным тоном исторической хроники, какую в качестве основной интонации выбирает себе Мэтьюз. Портрет полковника Пинчеона обретает то де петафизическое значение, что и портрет Элизабет – и так же околично выражает душу портретируемого. Световые эффекты в комнате Фиби похожи на световые эффекты в болезни Элизабет. Еще одна паралель и перекличка двух романов: восприятие “нежизнеподобных”, однако реалистических дагерротипов, противопоставляемое “живой”, однако нежизнеподобной живописи.
Ну и так далее. Наверняка материал для чьей-нибудь ученой диссертации.
последнее из посмотренного оказалось не одним из самых смешных фильмов моего детства, как выяснилось, а совершенно кошмарным трэшом. вот это, правда, запомнилось:
ну и это заодно:
зато “Мертвые души” близки к гениальным:
