Problems of Dostoevsky's Poetics Quotes

“Dostoevsky’s novel is dialogic. It is constructed not as the whole of a single consciousness, absorbing other consciousnesses as objects into itself, but as a whole formed by the interaction of several consciousnesses, none of which entirely becomes an object for the other; this interaction provides no support for the viewer who would objectify an entire event according to some ordinary monologic category (thematically, lyrically or cognitively)–and this consequently makes the viewer also a participant.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“For the prose artist the world is full of other people’s words, among which he must orient himself and whose speech characteristics he must be able to perceive with a very keen ear. He must introduce them into the plane of his own discourse, but in such a way that this plane is not destroyed.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Under this ritual act of decrowning a king lies the very core of the carnival sense of the world–the pathos of shifts and changes, of death and renewal.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“The essence of polyphony lies precisely in the fact that the voices remain independent and, as such, are combined in a unity of a higher order than in homophony.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Deeply ambivalent also is carnival laughter itself. Genetically it is linked with the most ancient forms of ritual laughter. Ritual laughter was always directed toward something higher: the sun (the highest god), other gods, the highest earthly authority were put to shame and ridiculed to force them to renew themselves.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Truth is not born nor is it to be found inside the head of an individual person, it is born between people collectively searching for truth, in the process of their dialogic interaction.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Carnival is past millennia’s way of sensing the world as one great communal performance. This sense of the world, liberating one from fear, bringing the world maximally close to a person and bringing one person maximally close to another (everything is drawn into the zone of free familiar contact), with its joy at change and its joyful relativity, is opposed to that one-sided and gloomy official seriousness which is dogmatic and hostile to evolution and change, which seeks to absolutize a given condition of existence or a given social order. From precisely that sort of seriousness did the carnival sense of the world liberate man. But there is not a grain of nihilism in it, nor a grain of empty frivolity or vulgar bohemian individualism.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Герой интересует Достоевского не как явление действительности, обладающее определёнными и твёрдыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определённый облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос «кто он?». Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определённым бытием героя, не его твёрдым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов последним словом героя о себе самом и о своём мире.
Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности – самого героя и его бытового окружения, – но значение этих черт для него самого, для его самосознания. Все устойчивые объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, то есть все то, что обычно служит автору для создания твёрдого и устойчивого образа героя – «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского видения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одною из черт его целостного образа, здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания. Автор не оставляет для себя, то есть только в своём кругозоре, ни одного существенного определения, ни одного признака, ни одной чёрточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре ”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Основной категорией художественного видения Достоевского было не становление, а сосуществование и взаимодействие. Он видел и мыслил свой мир по преимуществу в пространстве, а не во времени. Отсюда и его глубокая тяга к драматической форме.[38] Весь доступный ему смысловой материал и материал действительности он стремится организовать в одном времени в форме драматического сопоставления, развернуть экстенсивно. Такой художник, как, например, Гёте, органически тяготеет к становящемуся ряду. Все сосуществующие противоречия он стремится воспринять как разные этапы некоторого единого развития, в каждом явлении настоящего увидеть след прошлого, вершину современности или тенденцию будущего; вследствие этого ничто не располагалось для него в одной экстенсивной плоскости. Такова, во всяком случае, была основная тенденция его видения и понимания мира.[39]
Достоевский, в противоположность Гёте, самые этапы стремился воспринять в их одновременности, драматически сопоставить и противопоставить их, а не вытянуть в становящийся ряд. Разобраться в мире значило для него помыслить все его содержания как одновременные и угадать их взаимоотношения в разрезе одного момента.
Это упорнейшее стремление его видеть все как сосуществующее, воспринимать и показывать все рядом и одновременно, как бы в пространстве, а не во времени, приводит его к тому, что даже внутренние противоречия и внутренние этапы развития одного человека он драматизирует в пространстве, заставляя героев беседовать со своим двойником, с чёртом, со своим alter ego, со своей карикатурой (Иван и чёрт, Иван и Смердяков, Раскольников и Свидригайлов и т. п.). Обычное у Достоевского явление парных героев объясняется этою же его особенностью. Можно прямо сказать, что из каждого противоречия внутри одного человека Достоевский стремится сделать двух людей, чтобы драматизовать это противоречие и развернуть его экстенсивно. Эта особенность находит своё внешнее выражение и в пристрастии Достоевского к массовым сценам, в его стремлении сосредоточить в одном месте и в одно время, часто вопреки прагматическому правдоподобию, как можно больше лиц и как можно больше тем, то есть сосредоточить в одном миге возможно б”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Достоевский – творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа. В его произведениях появляется герой, голос которого построен так, как строится голос самого автора в романе обычного типа. Слово героя о себе самом и о мире так же полновесно, как обычное авторское слово; оно не подчинено объектному образу героя как одна из его характеристик, но и не служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев.”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“This is a profoundly universal laughter, a laughter that contains a whole outlook on the world.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“The primary carnivalistic act is the mock crowning and subsequent decrowning of the carnival king.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“In shaping that variety in the development of the novel, and in shaping that artistic prose which we will provisionally call “dialogic” and which, as we have said, leads to Dostoevsky, two genres from the realm of the serio-comical have definitive significance: the Socratic dialogue and Menippean satire.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Dostoevsky–to speak paradoxically–thought not in thoughts but in points of view, consciousnesses, voices. He tried to perceive and formulate each thought in such a way that a whole person was expressed and began to sound in it; this, in condensed form, is his entire worldview, from alpha to omega.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“In Dostoevsky, two thoughts are already two people, for there are no thoughts belonging to no one and every thought represents an entire person. This”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“As an artist, Dostoevsky did not create his ideas in the same way philosophers or scholars create theirs–he created images of ideas found, heard, sometimes divined by him in reality itself, that is, ideas already living or entering life as idea-forces. Dostoevsky possessed an extraordinary gift for hearing the dialogue of his epoch, or, more precisely, for hearing his epoch as a great dialogue, for detecting in it not only individual voices, but precisely and predominantly the dialogic relationship among voices, their dialogic interaction.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“To think about them means to talk with them; otherwise they immediately turn to us their objectivized side: they fall silent, close up, and congeal into finished, objectivized images.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Self-consciousness, as the artistic dominant in the construction of the hero’s image, is by itself sufficient to break down the monologic unity of an artistic world–but only on condition that the hero, as self-consciousness, is really represented and not merely expressed, that is, does not fuse with the author, does not become the mouthpiece for his voice; only on condition, consequently, that accents of the hero’s self-consciousness are really objectified and that the work itself observes a distance between the hero and the author.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“But in fact Dostoevsky found and was capable of perceiving multi-leveledness and contradictoriness not in the spirit, but in the objective social world. In this social world, planes were not stages but opposing camps, and the contradictory relationships among them were not the rising or descending course of an individual personality, but the condition of society. The multi-leveledness and contradictoriness of social reality was present as an objective fact of the epoch. The”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Engelhardt gets to the heart of the multi-leveledness in Dostoevsky’s novels when he writes: “The particular form of a hero’s ideological relationship to the world becomes the principle behind a purely artistic orientation of the hero to his surroundings.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“This relative freedom of a hero does not violate the strict specificity of the construction, just as the specificity of a mathematical formula is not violated by the presence of irrational or transfinite quantities.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“A newly born genre never supplants or replaces any already existing genres. Each new genre merely supplements the old ones, merely widens the circle of already existing genres. For every genre has its own predominant sphere of existence, in which it is irreplaceable. Thus the appearance of the polyphonic novel does not nullify or in any way restrict the further productive development of monologic forms of the novel (biographical, historical, the novel of everyday life, the novel-epic, etc.), for there will always continue to exist and expand those spheres of existence, of man and nature, which require precisely objectified and finalizing, that is monological, forms of artistic cognition. But again we repeat: the thinking human consciousness and the dialogic sphere in which this consciousness exists, in all its depth and specificity, cannot be reached through a monologic artistic approach.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“The fundamental category in Dostoevsky’s mode of artistic visualizing was not evolution, but coexistence and interaction. He saw and conceived his world primarily in terms of space, not time.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“«Достоевский, – говорит Энгельгардт, изображал жизнь идеи в индивидуальном и социальном сознании, ибо её он считал определяющим фактором интеллигентного общества. Но это не надо понимать так, будто он писал идейные романы, повести с направлением и был тенденциозным художником, более философом, нежели поэтом. Он писал не романы с идеей, не философские романы во вкусе XVIII века, но романы об идее. Подобно тому как центральным объектом для других романистов могло служить приключение, анекдот, психологический тип, бытовая или историческая картина, для него таким объектом была «идея». Он культивировал и вознёс на необычайную высоту совершенно особый тип романа, который, в противоположность авантюрному, сентиментальному, психологическому или историческому, может быть назван идеологическим. В этом смысле его творчество, несмотря на присущий ему полемизм, не уступало в объективности творчеству других великих художников слова: он сам был таким художником и ставил и решал в своих романах прежде и больше всего чисто художественные проблемы. Только материал у него был очень своеобразный: его героиней была идея».[31]
Идея, как предмет изображения и как доминанта в построении образов героев, приводит к распадению романного мира на миры героев, организованные и оформленные владеющими ими идеями. Многопланность романа Достоевского со всею отчётливостью вскрыта Б.М.Энгельгардтом: «Принципом чисто художественной ориентировки героя в окружающем является та или иная форма его идеологического отношения к миру. Подобно тому как доминантой художественного изображения героя служит комплекс идей-сил, над ним господствующих, точно так же доминантой при изображении окружающей действительности является та точка зрения, с которой взирает на этот мир герой. Каждому герою мир дан в особом аспекте, соответственно которому и конструируется его изображение. У Достоевского нельзя найти так называемого объективного описания внешнего мира; в его романе, строго говоря, нет ни быта, ни городской или деревенской жизни, ни природы, но есть то среда, то почва, то земля, в зависимости от того, в каком плане созерцается все это действующими лицами. Благодаря этому возникает та многопл”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“С точки зрения монологического понимания единства стиля (а пока существует только такое понимание) роман Достоевского многостилен или бесстилен, с точки зрения монологического понимания тона роман Достоевского многоакцентен и ценностно противоречив; противоречивые акценты скрещиваются в каждом слове его творений. Если бы разнороднейший материал Достоевского был развёрнут в едином мире, соотносительном единому монологическому авторскому сознанию, то задача объединения несовместимого не была бы разрешена и Достоевский был бы плохим, бесстильным художником; такой монологический мир «фатально распадается на свои составные, несхожие, взаимно чуждые части, и перед нами раскинутся неподвижно, нелепо и беспомощно страница из Библии рядом с заметкой из дневника происшествий или лакейская частушка рядом с шиллеровским дифирамбом радости».”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Критическая литература о Достоевском до самого последнего времени была слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев, чтобы объективно воспринять художественные особенности его новой романной структуры. Более того, пытаясь теоретически разобраться в этом новом многоголосом мире, она не нашла иного пути, как монологизировать этот мир по обычному типу, то есть воспринять произведение существенно новой художественной воли с точки зрения воли старой и привычной. Одни, порабощённые самою содержательною стороной идеологических воззрений отдельных героев, пытались свести их в системно-монологическое целое, игнорируя существенную множественность неслиянных сознаний, которая как раз и входила в творческий замысел художника. Другие, не поддавшиеся непосредственному идеологическому обаянию, превращали полноценные сознания героев в объектновоспринятые опредмеченные психики и воспринимали мир Достоевского как обычный мир европейского социально-психологического романа. Вместо события взаимодействия полноценных сознаний в первом случае получался философский монолог, во втором – монологически понятый объектный мир, соотносительный одному и единому авторскому сознанию.
Как увлечённое софилософствование с героями, так и объектно безучастный психологический или психопатологический анализ их одинаково не способны проникнуть в собственно художественную архитектонику произведений Достоевского. Увлечённость одних не способна на объективное, подлинно реалистическое видение мира чужих сознаний, реализм других «мелко плавает». Вполне понятно, что как теми, так и другими собственно художественные проблемы или вовсе обходятся, или трактуются лишь случайно и поверхностно.”
― Mikhail M. Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“For our purpose it was important to trace only the basic lines of the tradition. We emphasize again that we are not interested in the influence of separate individual authors, individual works, individual themes, ideas, images—what interests us is precisely the influence of generic tradition itself which was transmitted through the particular authors. Throughout this process the tradition is reborn and renewed in each of them in its own way, that is, in a unique and unrepeatable way. This constitutes the life of the tradition. What interests us—we use a comparison here—is the discourse of a language.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Nothing conclusive has yet taken place in the world, the ultimate word of the world and about the world has not yet been spoken, the world is open and free, everything is still in the future and will always be in the future.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“Deeply ambivalent also is the image of fire in carnival. It is a fire
that simultaneously destroys and renews the world. In European
carnivals there was almost always a special structure (usually a vehicle
adorned with all possible sorts of gaudy carnival trash) called "hell,"
and at the close of carnival this "hell" was triumphantly set on fire
(sometimes this carnival "hell" was ambivalently linked with a horn
of plenty). Characteristic is the ritual of "moccoli" in Roman carnival:
each participant in the carnival carried a lighted candle ("a candle
stub"), and each tried to put out another's candle with the cry "Sia
ammazzato!" ("Death to thee!"). In his famous description of Roman
carnival (in Italienische Reise)h Goethe, striving to uncover the deeper
meaning behind carnival images, relates a profoundly symbolic
little scene: during "moccoli" a boy puts out his father's candle with
the cheerful carnival cry: "Sia ammazzato il Signore Padre!" [that is,
"death to thee, Signor Father!"]”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics

“It portrays, first of all, the life of “Russians abroad,” a special category of people that attracted Dostoevsky’s interest. These are people cut off from their native land and folk, whose life ceases to be determined by the norms of people living in their own country; their behavior is no longer regulated by that position which they had occupied in their homeland, they are not fastened down to their environment.”
― Mikhail Bakhtin, Problems of Dostoevsky's Poetics