Михаил Зыгарь > Quotes > Quote > Laurynas liked it
“Новое время настает, и оно себя покажет
Российская история и так зациклена на государстве, точнее даже, на Государе. Мы привыкли видеть нашу историю как совокупность биографий вождей — и за этим стройным рядом царей, генсеков и президентов совершенно не видно общества.
Жаркие споры вызывает вопрос, можно ли допускать в Думу неграмотных. Большинство участников обсуждения говорят: конечно да, потому что самые лояльные, самые «истовые» крестьяне — это как раз неграмотные старики, они опора режима и их должно быть как можно больше. Коковцов говорит, что «истовость не принесет никакой пользы, если будущий законодатель не сможет прочитать того, что ему будет предложено рассмотреть». Но Николай II принимает сторону неграмотных. Еще один болезненный вопрос: стоит ли разрешать евреям участвовать в выборах. Решено допустить и их.
Струве профессионально занимается политикой в стране, где нет политики.
Чехов, в свою очередь, все чаще встречается с Ольгой Книппер. В 1901 году они женятся — и проводят медовый месяц в туберкулезном санатории в Башкирии.
Еще во время переговоров Витте заболевает (по его словам, из-за некачественной американской пищи) – и поддерживает себя в форме исключительно «строжайшей диэтой и усиленными смазываниями кокаином».
К примеру, сто лет назад должность, которая сейчас называется «замминистра», именовалась «товарищ министра», тогда как слово «заместитель» имело совсем другой смысл — «преемник».
Гиппиус: Россия — очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, — вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы. Есть трагически-помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками [спичками].
Мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями.
В итоге 20 декабря 1908 года Ида Рубиншейн дала лишь концерт с танцевальными номерами из «Саломеи». В конце «танца семи вуалей» она осталась в платье из бус на голое тело. Публика шокирована, налицо оскорбление чувств верующих, в зал ворвалась полиция и конфисковала голову Иоанна Крестителя из папье-маше.
Чехов и Горький буквально трепещут перед Толстым. Чехов всегда подолгу и очень тщательно подбирает одежду, когда едет к своему кумиру. «Вы только подумайте, — говорит он Горькому, — ведь это он написал: "Анна чувствовала, что ее глаза светятся в темноте"».
Опять идем мы к срыву в бездну, опять мы вглядываемся в нее, а бездна вглядывается в нас. Это значит, террор опять становится неизбежным.
второй символ перемен — семечки. Свободно гуляющие по улицам городов солдаты и рабочие беспрерывно грызут семечки. Городовых, следящих за порядком, больше нет, улицы не убираются, поэтому тротуар под ногами прохожих густо устлан шелухой.
Политика и религия разъединяют людей; ничто не выпрямляет душу человека так мягко и быстро, как влияние искусства, науки.
1917 год — это родовая травма российского общества. Даже сто лет спустя средний класс неосознанно ждет, что события могут повториться. Начало XXI века не похоже на начало ХХ века: российское общество несравнимо более образованно и благополучно, чем сто лет назад. Тем не менее психологическая травма так просто не проходит. Опыт Гражданской войны и последующего террора заставляет новые поколения россиян вновь и вновь задавать себе вопросы: не пора ли уезжать? Не будет ли потом слишком поздно?
Для страны в целом — это трагедия. Вымывание интеллектуальной и деловой элиты ослабляет ее. Примирения с историей в России не произошло, травмы не вылечены, комплексы не изжиты. Сама по себе российская история — это болезнь, которая на каждом шагу дает о себе знать. Мы больны своей историей. Я не хочу умереть от этой болезни.”
― The Empire Must Die: Russia's Revolutionary Collapse, 1900-1917
Российская история и так зациклена на государстве, точнее даже, на Государе. Мы привыкли видеть нашу историю как совокупность биографий вождей — и за этим стройным рядом царей, генсеков и президентов совершенно не видно общества.
Жаркие споры вызывает вопрос, можно ли допускать в Думу неграмотных. Большинство участников обсуждения говорят: конечно да, потому что самые лояльные, самые «истовые» крестьяне — это как раз неграмотные старики, они опора режима и их должно быть как можно больше. Коковцов говорит, что «истовость не принесет никакой пользы, если будущий законодатель не сможет прочитать того, что ему будет предложено рассмотреть». Но Николай II принимает сторону неграмотных. Еще один болезненный вопрос: стоит ли разрешать евреям участвовать в выборах. Решено допустить и их.
Струве профессионально занимается политикой в стране, где нет политики.
Чехов, в свою очередь, все чаще встречается с Ольгой Книппер. В 1901 году они женятся — и проводят медовый месяц в туберкулезном санатории в Башкирии.
Еще во время переговоров Витте заболевает (по его словам, из-за некачественной американской пищи) – и поддерживает себя в форме исключительно «строжайшей диэтой и усиленными смазываниями кокаином».
К примеру, сто лет назад должность, которая сейчас называется «замминистра», именовалась «товарищ министра», тогда как слово «заместитель» имело совсем другой смысл — «преемник».
Гиппиус: Россия — очень большой сумасшедший дом. Если сразу войти в залу желтого дома, на какой-нибудь вечер безумцев, — вы, не зная, не поймете этого. Как будто и ничего. А они все безумцы. Есть трагически-помешанные, несчастные. Есть и тихие идиоты, со счастливым смехом на отвисших устах собирающие щепочки и, не торопясь, хохоча, поджигающие их серниками [спичками].
Мы японцев все хотим бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами и бомбами, мы их образами, а они нас пулями.
В итоге 20 декабря 1908 года Ида Рубиншейн дала лишь концерт с танцевальными номерами из «Саломеи». В конце «танца семи вуалей» она осталась в платье из бус на голое тело. Публика шокирована, налицо оскорбление чувств верующих, в зал ворвалась полиция и конфисковала голову Иоанна Крестителя из папье-маше.
Чехов и Горький буквально трепещут перед Толстым. Чехов всегда подолгу и очень тщательно подбирает одежду, когда едет к своему кумиру. «Вы только подумайте, — говорит он Горькому, — ведь это он написал: "Анна чувствовала, что ее глаза светятся в темноте"».
Опять идем мы к срыву в бездну, опять мы вглядываемся в нее, а бездна вглядывается в нас. Это значит, террор опять становится неизбежным.
второй символ перемен — семечки. Свободно гуляющие по улицам городов солдаты и рабочие беспрерывно грызут семечки. Городовых, следящих за порядком, больше нет, улицы не убираются, поэтому тротуар под ногами прохожих густо устлан шелухой.
Политика и религия разъединяют людей; ничто не выпрямляет душу человека так мягко и быстро, как влияние искусства, науки.
1917 год — это родовая травма российского общества. Даже сто лет спустя средний класс неосознанно ждет, что события могут повториться. Начало XXI века не похоже на начало ХХ века: российское общество несравнимо более образованно и благополучно, чем сто лет назад. Тем не менее психологическая травма так просто не проходит. Опыт Гражданской войны и последующего террора заставляет новые поколения россиян вновь и вновь задавать себе вопросы: не пора ли уезжать? Не будет ли потом слишком поздно?
Для страны в целом — это трагедия. Вымывание интеллектуальной и деловой элиты ослабляет ее. Примирения с историей в России не произошло, травмы не вылечены, комплексы не изжиты. Сама по себе российская история — это болезнь, которая на каждом шагу дает о себе знать. Мы больны своей историей. Я не хочу умереть от этой болезни.”
― The Empire Must Die: Russia's Revolutionary Collapse, 1900-1917
No comments have been added yet.
