“Чтение делает человека самодостаточным, писательство – внятным, как видите.

Я проникся огромной любовью к этому парню. Не поймите меня превратно. В наши дни все так и норовят заподозрить тебя в гомосексуализме, если ты говоришь, что симпатизируешь другому мужчине. Теперь же мне симпатичны все люди, даже враги Армении, которых я тактично не упоминаю. Всем и так известно, кто они. У меня ничего против них нет, потому что я думаю о них, как об одном человеке, проживающие одну, отдельно взятую жизнь, а я знаю, уверен, что сам по себе не способен на чудовищные деяния, творимые толпами. Я ненавижу только толпы.

Сегодня понедельник, год 1933-й, и я пытаюсь собрать в этом рассказе столько вечности, сколько возможно.

Век может пролететь за мгновение, и я делаю, что могу, дабы это мгновение осталось живым и осязаемым.

Просто без сознательной внятной речи, без слов, без языка я – не я. Я лишаюсь смысла и с таким же успехом мог бы оказаться мёртвым и безымянным. Живому человеческому существу жить такой жизнью грешно. Это гневит Бога. Ибо означает, что за все эти годы мы никуда не пришли.

Я люблю и почитаю жизнь, живые чувства, работающие мозги. Я люблю осмысленность. Люблю отточенность. Каждый человек, в ком есть искра Божья, должен творить жизнь, и каждый должен создать свою осмысленность, отточенность, ибо они не существуют сами по себе. Только хаос, заблуждение и уродство существуют сами по себе.

Ведь я действительно живу, так пусть годы вечно повторяют свой бег, ибо я сижу в комнате, излагаю словами истину своего бытия, выдавливаю факты из бессмыслицы и неточности. И это живое мгновение никогда не сотрется из жизни. Оно неподвластно времени.

Я не верю в славу. Это разновидность обмана, и это вам подтвердит любая знаменитость, честная, во всяком случае.

Искать здравых людей значит бродить в одиночестве и печали.

Все живые и без того страдали от боли. Боли и так хватало. Если ты пытался вести благочестивый образ жизни, то всё равно по телу разливалась тупая боль, и душа жарилась на медленном огне, который полностью пожирал её сущность. Я задумывался о боли, и, в конце концов, единственное, что мне оставалось, – это смех.

Очень вредно жечь плохие книги, почти так же вредно, как жечь хорошие.

Мне было без малого девятнадцать, и я был безумен, как мартовский заяц.

Следовательно, поймите меня правильно. Я не сатирик. И смеяться вообще-то не над чем, к тому же все напыщенное и лживое и так содержит в себе насмешку над собой.

Даже когда Хемингуэй валяет дурака, то делает это, по крайней мере, безупречно. Он повествует о том, что происходит на самом деле, и не позволяет мимолетности происходящего делать его повествование торопливым. Это многого стоит. Это достижение в области литературы — неторопливо излагать события, суть и значение которых скоротечны.”