Упреждающий смех.

Ведь, обыкновенно, как говорит всякий из нашей братии своим подчинённым? — Свысока говорит: «Милостивый государь, старайтесь исполнить свой долг относительно бога, государя, отечества», а ты, мол, уж там себе разумей относительно чего. Впрочем, это так только в провинциях водится; в столицах этого не бывает, не правда ли? Тут если и явится у кого-нибудь в три года два дома, так ведь это отчего? Всё от честности, не так ли?
Автор пьесы (выходя). Я услышал более, чем предполагал. Какая пёстрая куча толков! Счастье комику, который родился среди нации, где общество ещё не слилось в одну недвижную массу, где оно не облеклось одной корой старого предрассудка, заключающего мысли всех в одну и ту же форму и мерку, где что человек, то и мненье, где всякий сам создатель своего характера. Какое разнообразие в этих мнениях, и как везде блеснул этот твёрдый, ясный русский ум! …
Да, я удовлетворён. Но отчего же грустно становится моему сердцу? Странно: мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во всё продолжение её. Это честное, благородное лицо был — смех. Он был благороден, потому что решился выступить, несмотря на низкое значение, которое даётся ему в свете. Он был благороден, потому что решился выступить, несмотря на то, что доставил обидное прозвание комику, — прозвание холодного эгоиста, и заставил даже усомниться в присутствии нежных движений души его. Никто не вступился за этот смех. Я комик, я служил ему честно, и потому должен стать его заступником. Нет, смех значительней и глубже, чем думают, — не тот смех, который порождается временной раздражительностью, желчным, болезненным расположением характера; не тот также лёгкий смех, служащий для праздного развлечения и забавы людей; — но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, — излетает из неё потому, что на дне её заключён вечно-бьющий родник его, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугали бы так человека. Презренное и ничтожное, мимо которого он равнодушно проходит всякий день, не возросло бы пред ним в такой страшной, почти карикатурной силе, и он не вскрикнул бы, содрогаясь: «неужели есть такие люди», тогда как, по собственному сознанию его, бывают хуже люди. … Несправедливы те, которые говорят, что смех не действует на тех, против которых устремлён, и что плут первый посмеётся над плутом, выведенным на сцену: плут-потомок посмеётся, но плут-современник не в силах посмеяться. Он слышит, что уже у всех остался неотразимый образ, что одного низкого движенья с его стороны достаточно, чтобы этот образ пошёл ему в вечное прозвище; а насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете. Нет, несправедливы те, которые говорят, будто возмущает смех. Возмущает только то, что мрачно, а смех светел. …
Нет, засмеяться добрым, светлым смехом может только одна глубоко-добрая душа. …
Мир — как водоворот: движутся в нём вечно мненья и толки, но всё перемалывает время: как шелуха, слетают ложные, и, как твёрдые зёрна, остаются недвижные истины. Что признавалось пустым, может явиться потом вооружённое строгим значеньем. В глубине холодного смеха могут отыскаться и горячие искры вечной могучей любви. И, почему знать, может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, — в силу тех же самых законов, кто льёт часто душевные, глубокие слёзы, тот, кажется, более всех смеётся на свете!.. Н.В. Гоголь. Театральный разъезд после представления новой комедии. 1842 г.