Щепка

by Владимир Яковлевич Зазубрин

«Щепка» — повесть Владимира Зазубрина, написанная в 1923 году, рассказывающая о работе Губернской чрезвычайной комиссии и красном терроре. Впервые была опубликована в 1989 году в журнале «Сибирские огни». В 1992 году по повести был снят русско-французский фильм «Чекист».

Genres: Russia, Fiction, Russian Literature, 20th Century, Russian Revolution

93 pages, Unknown Binding

First published January 1, 1923

About the author

Влади́мир Я́ковлевич Зазу́брин (настоящая фамилия Зубцов; 25 мая (6 июня) 1895, Пенза — 28 сентября 1937) — русский писатель.
Отец работал на железной дороге, участвовал в революционном движении. Мать занималась домашним хозяйством. В 1906 семья переехала в Сызрань, где будущий писатель учился в гимназии, участвовал в большевистском подполье.
В 1916 году был арестован за революционную пропаганду. После освобождения в августе 1917 мобилизован в армию и направлен в Павловское военное училище в Петрограде.
После Октябрьской революции отправился в Сызрань и в августе 1918 попал по мобилизации в Иркутское юнкерское училище. С лета 1919 служил в колчаковской армии, в октябре перешёл к красным, а в конце года перенёс сыпной тиф. В Канске, где он выздоравливал в доме своей будущей жены, он и написал свой первый роман «Два мира», о котором положительно отзывались Ленин и Максим Горький. Роман зачитывали вслух в воинских частях.
С 1928 года до конца жизни Зазубрин работал в Москве, в Гослитиздате и журнале «Колхозник». Здесь же был написан и опубликован в «Новом мире» (1933), а через год отдельным изданием его роман «Горы», о коллективизации на алтайском материале. С 1934 по 1936 год — редактор литературно-художественного отдела журнала «Колхозник».
В 1937 году Владимир Яковлевич и его жена Варвара Прокопьевна были арестованы органами НКВД за принадлежность к диверсионно-террористической организации правых. 28 сентября 1937 года писатель был расстрелян. Реабилитирован в 1957 году.

Reviews

[Vit Babenco · Rating 5 out of 5]

A very special institution… A human abattoir…

Above the building, the velvet, heavy, tumid with blood red flag is splashing in the wind with the gory spray of its frayed fringes and tassels.

You can't make an omelette without breaking eggs.
There is a similar proverb in Russian language, which goes something like: ‘Who cares about chips when the entire wood is being felled?’
The title of this novelette is The Chip
To the revolution and the state any man is but a chip…

At night the three-storeyed white stone house with a red flag on the roof, with a red plaque on the wall, with red stars on the caps of the sentries, peered into the city with its famished, gleaming square eyes of windows, showed the teeth of its cast-iron barred gates, grabbed, chewed the arrested by armfuls, swallowed them with the stone gullets of basements, digested them in its belly of stone and then with phlegm, saliva, sweat, excrements spitted, spewed, vomited them out to the street. And by dawn, tired, yawning, grinding its iron teeth and jaws, stuck out of the gates red tongues of blood.

This is the revolutionary disassembly line, conveyer belt of death. And the process of putting to death is so routine, the rites of execution are so quotidian and at the same time so incredible and bestial that the narration relocates itself to the plane of surreality.

Pang echoed in the ears. White raw carcasses of meat crashed to the floor. Chekists with the smoking revolvers quickly retreated and at once cocked their guns again. The legs of the shot ones were twitching in agony.

But those who kill end up being killed… And history goes in bloody circles.

[Patrizia · Rating 5 out of 5]

Durissimo, ogni riga un pugno nello stomaco. Uno stile asciutto, fatto di frasi brevi dal ritmo convulso di un incubo, descrive gli orrori del terrore rosso in Siberia. Gli occhi sono quelli di Srubov, devoto alla Rivoluzione, donna spietata, avida di sangue, insaziabile. A Lei ha dedicato la vita, le forze, la coscienza. Il suo compito è eliminare i nemici, i parassiti, i controrivoluzionari. Sommerso da lettere di delazione, in cui il vicino spia il vicino, ne controlla i gesti, in un servilismo dettato dalla paura, Srubov procede alle esecuzioni, cinque condannati alla volta. Una sorta di fabbrica della morte, una catena di montaggio in cui ormai le implorazioni e le lacrime sono sommerse dagli spari e dai colpi di grazia. Quando perfino la moglie lo definisce carnefice, fatica a incassare il colpo.

“La rivoluzione esige. Sì. Un rivoluzionario deve essere orgoglioso di aver compiuto il proprio dovere fino in fondo. Sì. Ma quella parola, quella parola... Infilarsi sotto il letto, nell’armadio, nascondersi. Che nessuno possa vederlo. E lui stesso – non vedere nessuno...”

I suoi occhi, che vedono solo il rosso del sangue e il grigio delle pareti, hanno sete di colori. Inizia a chiedersi se esista un limite da non oltrepassare.

“Pallida febbre della luna. Brividi di febbre e freddo squassano la luna. Un diafano, sfavillante velo di fumo tutt’intorno alla luna: il suo respiro. E sopra la terra il respiro si condensa in nuvole di ovatta sporca, e sulla terra in lattei vapori”.

Il ritmo incalza insieme alla follia e all’incapacità di giustificarsi.

“ Srubov aggrottò le sopracciglia con aria tetra. Il foglio bianco del verbale gli soffiava in faccia il gelo di una fossa scavata nella neve. Chi è vivo prova una sensazione sgradevole accanto a una tomba. Gli è estranea. Ma sta sotto i suoi piedi.”

Il suo mondo crolla, ma

“Lei stava salda nella grande pianura, e guardava il mondo coi Suoi vigili occhi pieni di sdegno”.

[Paula Fialho Silva · Rating 4 out of 5]

"Fuzilem sem perguntar nada a ninguém e sem delongas imbecis." - telegrama de Lenine (22AGO1918)

[César Carranza · Rating 5 out of 5]

Es un libro durísimo, sinceramente el título no había llamado mi atención de inmediato, pero basta con sólo abrir y leer las primeras líneas de la excelente introducción para captar totalemente mi atención. Desde quién era Vladimir Zazubrin (un agente de la temida Cheka) hasta la manera de afrontar el tema, que no es otro que la situación mental que vivió el personaje principal de llevar a cabo el trabajo que tenía encomendado, la eliminación de los enemigos de la revolución. Hay muchas lecturas del libro, desde como una denuncia al sistema que provocó eso, la crítica a un agente "débil" y puede ser hasta la acusación a los resistentes a la revolución "miren lo que nos hacen hacer", de fondo habré la duda en el lector, ¿qué tanto puedo aceptar para hacer un cambio positivo a la humanidad? Aún convencido de que es para algo bueno, ¿se puede aceptar todo? Es un texto brutal, con un estilo parco, muy sencillo, pero con un tema grandísimo de fondo, buenísimo.

[Cintia Andrade · Rating 5 out of 5]

Um livro curtinho que foca nas execuções realizadas pela Tcheká (a polícia secreta da União Soviética que precede a KGB). Zazúbrin retrata um curto fragmento temporal na vida de Srúbov, diretor da organização, e o declínio de sua saúde mental em decorrência das dezenas de execuções diárias que supervisionava nos porões (inclusive a de seu próprio pai).
O texto não se parece com nenhum outro russo que eu tenha lido, pois o autor faz uso de frases bastante curtas, imagens evocativas e passagens surrealistas. As metáforas imagéticas que o autor constrói são muito eficazes e transmitem uma atmosfera expressionista bastante interessante (as alusões à máquina me remeteram diretamente ao filme Metropolis). Por ser um texto mais recortado, demorei um pouco a ambientar-me a ele (até porque o início é bastante pesado e desconfortável), mas o autor captura, em poucas páginas, o terror executado através do Estado e seu peso sobre todos os lados. Gostei muito.

[Natalia Negara]

89 de pagini grele... după parcurgerea cărora nu poți să nu te întrebi: oare semințele răului și ale dezumanizării sunt sădite în fiecare dintre noi și pot încolți, dacă au parte de condiții propice?

[Nights *Words à la Carte* · Rating 3 out of 5]

Se me fosse pedido que descrevesse este livro numa palavra, escolheria a seguinte: perturbador.

É importante, desde logo, contextualizar a criação, em 1923, de "O Tchekista" de Vladimir Zazubrin (cujo verdadeiro nome era Zubrov): uma Rússia pós Revolução, abolida que fora a soberania dos Czares, onde o Regime Soviético imposto pelos Russos Vermelhos continuou a perseguir e a fuzilar os Russos Brancos. A imposição deste terror era, pois, necessária, por forma a manter a ordem e impedir golpes de estado por parte dos aristocratas e seus apoiantes. Por isso, foi criada a Tcheka (que substituiu a polícia secreta do Império, a Okhrana, e que, muito mais tarde, deu origem ao KGB) que, a bem do regime e da Revolução, denominada de "Ela" como entidade própria e divina.

Não espanta que este relato cru, sangrento, desprovido de sensibilidade ou cortesia, que narra sem filtros o regime de terror que marcou de negro a História desta grande potência, tenha sido banido pelo regime e publicado pela primeira vez, na Rússia, em 1989, muito perto do fim da Perestroika e da Queda da Cortina de Ferro. Nela, seguimos um oficial da Tcheka, condicionado pelo seu amor a Ela, mas que se vê confrontado com a brutalidade dos fuzilamentos realizados em Seu nome, questionando os meios que, talvez, já não justifiquem os fins. Afinal, são todos parte de uma máquina que necessita ser oleada e, tal como as "farpas" que resultam do abate das árvores, uma marca de progresso, todos eles são acessórios e danos colaterais aceitáveis.

Por isso, esta narrativa extremamente violenta e claramente inconveniente, coloca a descoberto, não apenas um momento limitado na História mas, acima de tudo, o que de mais atroz é capaz o ser humano. Pese embora curto, este livro leva-nos por um caminho de escuridão, asfixiante e de verdadeiro terror, que não recomendo a todos os leitores, pelo menos, os mais impressionáveis. Este relato não deixa, contudo, de ser um documento histórico importante, que nos foi deixado pelo punho de Zazubrin, um defensor da Revolução que, tal como muitos na sua obra, encontrou o seu fim do lado errado de um plutão de fuzilamento.

► Livro cedido pela loja Mbooks.

[sam · Rating 5 out of 5]

Yes, there exists an English translation of this work. It's the first novella in 'Dissonant Voices: The New Russian Fiction (Leopard, No 1)'. I had to dig for quite a bit to find it, but it is there, and it was worth the hunt.

I've spent the better part of my own intellectual journey inundating myself with early Soviet history. Why? Well, why not? It's an interesting part of human history. Communism is a grand ideal, and the Soviets were the first to get a true opportunity at implementing it. Yet for as lofty as communism seems intellectually, it actually resulted in some of the worst (and, thanks to communist fastidiousness, incredibly well-documented) atrocities and crimes one can ever read about. Many great history books which detail these crimes are present in my favorites here on Goodreads. But history is a bit dull to most people. And that's for a good reason, too. How fun can it be to read about various statistics and dates to understand the scale of the tragedy? Doubtlessly, it's important. It allows us to know what 'really happened.' Yet, actual truth seems to evade many historical works. I don't mean what is true in the sense of what objectively happened - I think the amazing historians who have painstakingly compiled their books did a superb job at that. I mean that genuine understanding of what happened is hard to capture in such academic and analytical works. But 'The Chip' by Zazubrin gives their work an actual 'Truth', one with a capital 'T'. Only through fiction can you really capture the emotional and human toll of what happened. When I read Stephen Kotkin's wonderful biography of Stalin (I'm still eagerly awaiting the third and final volume) he put at the top of a section about the Great Terror a horrifying quote by Kollontai: "Will future generations understand it all? Will they understand what is happening? It is terrifying living through it." This quote captured the essence of the Great Terror, and though Zazubrin's work is set during the Red Terror of the civil war, I could not help but think of it.

I thought, after reading Kotkin's account of a man who signed a confession only after his eyeball had been removed from his socket, I did understand what terror might mean. That wasn't quite true, though. My work was not yet done, and it still isn't. Zazubrin, having lived through the civil war on the side of the Bolsheviks (and of course perishing in the mid-30s during Stalin's terror) gifted me a level of understanding I did not know I was missing. Just the first chapter alone gave me a sense of vertigo, a nauseating account of ruthless execution that leaves you wondering how something like that could happen. And it continued to beat that feeling into me, constantly necessitating breaks even for as short of a work as it is. I constantly felt sick reading this novella. It is probably the most important piece of writing I have ever read for understanding the weight of terror. My only regret is not being exposed to 'The Chip' sooner. I wish I had more to write about this, but for now this is all I can muster.

You *must* read this is if you care about the history of communism, Russia, terror, or tragedy at all.

[Ilze Paegle-Mkrtčjana · Rating 5 out of 5]

Neticami talantīgi uzrakstīts stāsts par neticami briesmīgu tēmu

[Raquel Ribeiro · Rating 4 out of 5]

O Tchekista é a única obra traduzida de Vladímir Zazubrín em Portugal, e foi uma obra que esteve banida pela exposição dos crimes soviéticos, e que apenas foi publicada na Rússia nos últimos anos do regime soviético. Nesta obra, Zazubrin revela o terror e a brutalidade das forças de segurança soviéticas nos primeiros anos após a Revolução Comunista de 1917.

A obra está dividida em 10 capítulos independentes que apresentam o cotidiano e as reflecções de Srúbov, membro da Tcheka, polícia secreta do combate à contrarevolução, responsável por identificar, perseguir e fuzilar os inimigos do regime. O Tchekista apresenta-nos Scrubov que à semelhança do próprio autor era um homem do regime, apoiante da Revolução, mas que com o decorrer do tempo questiona os seus limites.

A narrativa inicia-se sem demoras e de forma extasiante com a execução de 25 pessoas consideradas culpadas do crime de ser Contra-revolução. A culpa dos executados é diversa: serviram no exército branco, lamentaram o regime... Contudo a sentença é sempre igual, rápida e incondicional: o fuzilamento. O autor retrata o fuzilamento como uma máquina que opera interruptamente e que mata homens, mulheres, crianças e idosos por razões menores e imaginárias. Nenhuma ofensa é insignificante e ninguém é absolvido durante os "julgamentos".

"Scrúbov sonhou com uma máquina enorme. Havia muita gente nela. Os maquinistas principais, nos postos de comando, acima, manejavam as alavancas, giravam as rodas, miravam ao longe sem parar. Por vezes inclinavam-se do peitoril da passarela, abanavam as mãos, gritavam algo para os trabalhadores de baixo e sempre apontavam para a frente. Os de baixo carregavam o combustível, bombeavam a água, corriam com o lubrificante. Estavam todos magros de fuligem. E bem em baixo, junto às rodas, giravam discos de corte reluzentes. Perto deles, os colegas de trabalho de Scrúbov - OS TCHEKISTAS. Os discos giravam em uma massa de sangue. Scrúbov deu uma olhada - eram vermes. Em colunas rastejavam para a máquina, vermes vermelhos e moles ameaçando obstruir estragar o seu mecanismo. Os discos cortavam-nos, cortavam-nos. Uma massa vermelha crua caía sob as rodas, arrastando-se na terra. Os tchekistas não se afastavam dos discos. Um cheiro de carne perto deles. Scrúbov só não conseguia entender por que não era crua, mas frita."

Ainda como forma de realçar a violência dos fuzilamentos, o autor compara os fuzilamentos com as guilhotinas em França:

“Em França, havia as guilhotinas, as execuções públicas. Entre nós, há a cave. A execução secreta. As execuções públicas envolvem a morte do criminoso, mesmo do mais perigoso, numa auréola de martírio, de heroísmo. As execuções públicas fazem publicidade, dão força moral ao inimigo. As execuções públicas deixam aos parentes e amigos um cadáver, uma sepultura, as últimas palavras, a última vontade, a data exata da morte. É como se o executado não fosse completamente destruído. A execução secreta, numa cave, sem quaisquer emoções exteriores, sem anúncio de sentença, a morte súbita, tem nos inimigos um efeito esmagador. Uma máquina enorme, impiedosa, omnisciente que agarra inesperadamente as suas vítimas e as absorve como uma picadora de carne. Depois da execução não se sabe o dia exato da morte, não há últimas palavras, nem cadáver, nem sequer sepultura. É o vazio. O inimigo é completamente destruído.”

E, ao longo de toda a narrativa, de todos os episódios, Zazúbrin pretendeu salientar a perda da empatia e da humanidade por parte do ser humano, por parte do regime:

"Só os assassinos matam as pessoas vestidas. Mas nós não matamos, executamos. E a execução, meu caro, é uma grande coisa."

"-Andriucha, Ika Kats fuzilou o teu pai, e tu estás sentado com ele à mesma mesa. (...) - Querida mãezinha, mãezinha, sobre isso não se deve falar, não se deve pensar. Dá-nos mais café."

Entre as reflexões do personagem, Zazúbrin recorre frequentemente a metáforas e ao simbolismo ainda como forma de questionar os limites existentes, mais especificamente a relação entre as cores branco e vermelho. O branco tanto significa os mencheviques, o Exército Branco, como a paz, enquanto o vermelho simboliza os bolcheviques e a violência. Ora, Zazúbrin questiona assim a razão pela qual foi escolhido o vermelho como designativo do regime, enquanto que em contraste Karl Marx é apresentado nas salas da sede Tcheka vestido de branco, tal como é apresentado o edifício da Thecka. É desta forma que o autor questiona os limites que separam o regime novo do antigo.

Assim, nestas reflexões, constata-se que Scrubov encontra-se constantemente em conflito interior, agarrando-se fortemente à sua ideologia e filosofia na tentativa de justificar a violência extrema utilizada em nome da revolução. No entanto, no fim, o tormento insuportável da sua consciência acaba por vencer, conduzindo-o à loucura. O fim de Scrúbov é na realidade o fim da revolução!

"Srúbov está a grande altura. Não há medo, nem crueldade, nem interdito. E as conversas sobre o ético e não ético, sobre moral e amoral, são tolices, preconceitos. Ainda que para aquelas pequenas cabeças de alfinete toda essa quinquilharia seja necessária. Mas ele, Srúbov, para que precisa de tudo isso? O importante para ele é não permitir a insurreição desses alfinetes. Como e porque meios, não importa. Mas mesmo tempo Srúbov pensa que não é bem assim. Nem tudo é permitido. Para tudo há uma fronteira. Mas como não atravessá-la? Como manter-se dentro dela? (...) Pensava em como deter-se no ponto-limite do permitido. Mas onde estava esse ponto? "

Em suma, mais que uma obra sobre o comunismo, O tchekista foca-se na banalidade do assassinato e da crueldade humana. O livro é extremamente forte, mas extremamente necessário! Foi uma leitura rápida, mas complexa, que abriu portas para as próximas leituras:

Tudo passa de Vassili Grossman e O Arquipélago Gulag de Aleksandr Soljenítsin.

[Monique Gerke · Rating 3 out of 5]

Um relato terrível desse período funesto na história da Rússia.
.
“Ika, diga a Andrei que morri sem raiva dele e de você. Sei que as pessoas são capazes de ficar tão cegas por causa de uma ideia que param de pensar com bom senso, de distinguir o preto do branco. O bolchevismo é um fenômeno doentio temporário, um ataque de ira que agora acometeu a maioria do povo russo.”

[Piotr · Rating 4 out of 5]

Powerful book. A study of sheer madness caused by inhuman activities of Soviet CzeKa (predecessor of NKWD, which was a predecessor of KGB), mainly signing hundreds and hundreds of death rows and then watching executions. Quick, filthy, disgusting job with not a bit of dignity left both for victims and torturers.

It's hard to believe it was written just a few years after the Soviet revolution, in the Soviets ruled Russia, or, to put in another way, that the writer wasn't immediately executed himself after a first attempt to publish it. But of course it hasn't been published after all, not till 1989.

It is a relatively small novella, almost a short story, but hits you like a hammer.

[Marina · Rating 3 out of 5]

"So che gli uomini sono pronti a lasciarsi accecare da un'idea al punto di perdere la facoltà di ragionare, di distinguere il bianco dal nero. Il bolscevismo è un fenomeno patologico temporaneo, un accesso di rabbia che ha colpito la maggioranza del popolo russo. (...)
Ti auguro una rapida guarigione. Credi a me come a un vecchio dottore, credi a me come quando eri un ragazzo e io curavo la tua scarlattina: la tua malattia, la malattia di tutto il popolo russo, è certamente guaribile, e col tempo scomparirà senza lasciare tracce, e per sempre. Per sempre - giacché l'organismo colpito dalla malattia produce una sufficiente quantità di anticorpi. Addio."

[Rui Alves de Sousa · Rating 4 out of 5]

Começar logo com descrições detalhadas de fuzilamentos faz-nos prever uma leitura muito divertida.

Fora de ironias, é uma novela perturbante, uma descida aos infernos da Tcheka e do protagonista, e que se lê numa viagem de comboio. Pelo menos foi o que eu fiz.

[Anastasiia Zhurba Zilman · Rating 5 out of 5]

Маленькая и очень страшная повесть, читала и всё сжималось: красный террор, больные идеи, людоедство и кромешный ужас, стремительное схождение в ад, Капитан Волкогонов даже не пытается бежать. Страшно, потому что лес рубят опять, а мы все — щепки, которых раскидало по разным концам.

[Florian Lambert · Rating 5 out of 5]

Toute l'activité barbare de la tchéka, organe de répression de l'URSS, décrit dans un livre. C'est cru mais factuel, violent mais historique. Le style naturaliste, trop honnête pour les dirigeants de l'URSS, mènera V.Zazubrin vers sa fin

[Grazia Palmisano · Rating 5 out of 5]

Sangue umanità rivoluzione

[Vítor · Rating 5 out of 5]

Leitura obrigatória. O reverso da medalha de "É isto um homem" de Primo Levi. Devia ter o mesmo reconhecimento, que não o tenha é prova de que a censura soviética ainda está a produzir resultados.

[Yacoob · Rating 5 out of 5]

Těžký život čekisty v naturalistickém detailu. Nedivím se, že ho čapla NKVD a v roce 37 popravila.

[Alberto Tebaldi · Rating 4 out of 5]

ennesima testimonianza di come il sonno della ragione generi mostri.

[Caroline · Rating 4 out of 5]

an absorbing read that deserves more attention... English speaking friends, I'll publish a translation and get back to you 😉 manifesting it now

[Gremrien · Rating 3 out of 5]

This is just a short story, not a novel. However, the story is quite remarkale.

Владимир Зазубрин was an eager revolutionary, a bolshevic, one of those who became the foundation for the new Soviet country. He was not a "chekist" himself, though, he worked for Soviet propaganda and media, and his biography has a very typical ending for such kind of people:

"В 1928 году был исключён из ВКП(б) за участие во внутрипартийной оппозиции. В 1937 году Владимир Яковлевич и его жена Варвара Прокопьевна были арестованы органами НКВД за принадлежность к диверсионно-террористической организации правых. 28 сентября 1937 года писатель был расстрелян. Реабилитирован в 1957 году."

The book "Щепка" was written on the basis of "беседы автора с сотрудниками ЧК, непосредственными участниками и исполнителями «красного террора» в Сибири." It's scary, dark, and bloody. The author, who was still clearly commited to Soviet ideals and dreams, tried to reconcile all these ideals and dreams with the awful reality of building "a new life" for future generations on millions of corpses and rivers of blood. He started to ask himself: who are those people who did all these killings "in the name of future happiness" and how can these people be our leaders and role models?

As we can see, he was not very consistent in persuing these issues, as he was still devoted to the Soviet ideals, but probably even his doubts in the Red Terror were those critical factors that resulted in his death -- or maybe not, we do not know really, because many sincere revolutionaries and pro-terror personalities eventually became victims of this terror themselves, too.

One of the most interesting things about "Щепка" is that it initially was prepared for publication in 1923, and Валериан Правдухин (another eager Soviet propagandist with a similar fate: "Был арестован 16 августа 1937 г. Военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в участии в террористической организации. 28 августа 1938 г. приговорён к смертной казни и в тот же день расстрелян на полигоне «Коммунарка». Реабилитирован 4 августа 1956 г.") wrote an astonishing foreword to the book. It's very interesting to see how "eager revolutionaries" tried not to hide or white-wash the phenomenon of the Red Terror but to find poetry and power in it. So I find the foreword much scarier than the original book, even eery and hopeless:

"Если Достоевский в "Бедных людях", если Л. Андреев -- последыш индивидуалистического символизма, в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, -- ставит своей задачей показать, что есть общее -- грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции. Среди них и сильные телом, иногда духом, которые свой аристократизм декларативно или искрение стараются сохранить в тот момент, когда смотрят в лик неизбежной для них смерти, но большинство из них -- "тесто", булавочные головки, головки жаворонков, которых в детстве мать Срубова запекала в печи.
В страшной сцене расстрела, в сцене допроса, в сцене суда над следователем Ивановым Зазубрин художнически побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей.
Но сам герой Зазубрина носит в себе эти атавистические понятия, он ранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имя революции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет? Может быть, это душа с визгом выходит?" -- спрашивает он себя. Отсюда его трагедия и неизбежная гибель."

Do you remember that we were actually raised in these terms, although, of course, the matter of the Red Terror was not discussed directly? We are all children of this fascist ideology.

However, the time when such publications were possible was a short period in the history of this "new humanistic society," and later its rhetoric changed radically to "we are the most peaceful people in the world." So, the book was not allowed for publications then, even with this "verdict of acquittal."

The book also has some artistic value, from my point of view, although it is still mostly mad and scary. I liked these places:

"Срубов видел Ее каждый день в лохмотьях двух цветов -- красных и серых. И Срубов думал.
Для воспитанных на лживом пафосе буржуазных резолюций -- Она красная и в красном. Нет. Одним красным Ее не охарактеризуешь. Огонь восстаний, кровь жертв, призыв к борьбе -- красный цвет. Соленый пот рабочих будней, голод, нищета, призыв к труду -- серый цвет. Она красно-серая. И наше -- Красное Знамя -- ошибка, неточность, недоговоренность, самообольщение. К нему должна быть пришита серая полоса. Или, может быть, его все надо сделать серым. И на сером красную звезду. Пусть не обманывается никто, не создает себе. иллюзий. Меньше иллюзий -- меньше ошибок и разочарований. Трезвее, вернее взгляд.
И еще думал:
-- Разве не захватано, не затаскано это красное знамя, как затаскано, захватано слово социал-демократ? Разве не поднимали его. не прятались за ним палачи пролетариата и его революции? Разве оно не было над Таврическим и Зимним дворцами, над зданием самарского Комуча? Не под ним разве дралась колчаковская дивизия? А Гайдеман, Вандервальде, Керенский...
Срубов был бойцом, товарищем и самым обыкновенным человеком с большими черными человечьими глазами. А глазам человечьим надо красного и серого, им нужно красок и света. Иначе затоскуют, потускнеют.
У Срубова каждый день -- красное, серое, серое, красное, красно-серое. Разве не серое и красное -- обыски -- разрытый нафталинный уют сундуков, спугнутая тишина чужих квартир, реквизиции, конфискации, аресты и испуганные перекошенные лица, грязные вереницы арестованных, слезы, просьбы, расстрелы -- расколотые черепа, дымящиеся кучки мозгов, кровь. Оттого и ходил в кино, любил балет. Потому через день после ухода жены и сидел в театре на гастролях новой балерины."

And this one -- almost Владимир Набоков ("Приглашение на казнь"), don't you think?

"А с папироской, рассердивший Срубова, не захотел повертываться спиной.
-- Я прошу стрелять меня в лоб.
Срубов его обрезал:
-- Системы нарушить не могу -- стреляем только в затылок. Приказываю повернуться.
У голого офицера воля слабее. Повернулся. Увидел в дереве двери массу дырочек. И ему захотелось стать маленькой, маленькой мушкой, проскользнуть в одну из этих дырок, спрятаться, а потом найти в подвале какую-нибудь щелку и вылететь на волю. (В армии Колчака он мечтал кончить службу командиром корпуса -- полным генералом.) И вдруг та дырка, которую он облюбовал себе, стала огромной дырой. Офицер легко прыгнул в нее и умер. Зрачок у него в правом открытом глазу был такой же широкий и неровный, как новая дырка в двери от пули, пробившей ему голову."

I also find very-very disturbing my own impressions about one of the secondary characters of the book, Ефим Соломин. You know, it's very hard and contradictory to admire the writer's talent in describing such a personality and be horrified by the meaning of all these words. I believe Ефим Соломин is one of the most powerful characters in literature overall.

"Отец Василий упал на колени:
-- Братцы, родимые, не погубите...
А для Срубова он уже не человек -- тесто, жаворонок из теста. Нисколько не жаль такого. Сердце затвердело злобой. Четко бросил сквозь зубы:
-- Перестань ныть, божья дудка. Москва слезам не верит.
Его грубая твердость толчок и другим чекистам. Мудыня крутил цигарку:
-- Дать ему пинка в корму -- замолчит.
Высокий, вихляющийся Семен Худоногов и низкий, квадратный, кривоногий Алексей Боже схватили попа, свалили, стали раздевать, он опять затянул, задребезжал стеклом в рассохшейся раме:
-- Святый боже, святый крепкий...
Ефим Соломин остановил:
-- Не трожьте батюшку. Он сам разденется.
Поп замолчал -- мутные глаза на Соломина. Худоногов и Боже отошли.
-- Братцы, не раздевайте меня. Священников полагается хоронить в облачении.
Соломин ласков.
-- В лопотине-то те, дорогой мои, чижеле. Лопотина, она тянет.
Поп лежал на земле. Соломин сидел над ним на корточках, подобрав на колени полы длинной серой шинели, расстегивал у него черный репсовый подрясник.
-- Оно этто нече, дорогой мой, что раздеем. Вот надоть бы тебя ще в баньке попарить. Когды человек чистый да разначищенный, тожно ему лекше и помирать. Чичас, чичас всю эту бахтерму долой с тебя. Ты у меня тожно, как птаха, крылышки расправишь.
У священника тонкое полотняное белье. Соломин бережно развязал тесемки у щиколоток.
-- В лопотине тока убийцы убивают. А мы не убиваем, а казним. А казнь, дорогой мой, дело великая."

---

"Следующую пятерку не приводили, пока не была засыпана кровь и не убраны трупы. Чекисты крутили цигарки.
-- Ефим, как жаба, ты завсегда веньгашься с ними? -- квадратный Боже спрашивал. Соломин тер пальцем под носом.
-- А че их дражнить и на них злобиться? Враг он когды не пойманный. А тутока скотина он бессловесная. А дома, когды по крестьянству приходилось побойку делать, так завсегда с лаской. Подойдешь, погладишь, стой, Буренка, стой. Тожно она и стоит. А мне того и надо, половчея потом-то.
Расстреливали пятеро -- Ефим Соломин, Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Алексей Боже, Наум Непомнящих. Из них никто не заметил, что в последней пятерке была женщина. Все видели только пять парных окровавленных туш мяса.
Трое стреляли как автоматы. И глаза у них были пустые, с мертвым стеклянистым блеском. Все, что они делали в подвале, делали почти непроизвольно. Ждали, пока приговоренные разденутся, встанут, механически поднимали револьверы, стреляли, отбегали назад, заменяли расстрелянные обоймы заряженными. Ждали, когда уберут трупы и приведут новых. Только когда осужденные кричали, сопротивлялись, у троих кровь пенилась жгучей злобой. Тогда они матерились, лезли с кулаками, с рукоятками револьверов. И тогда, поднимая револьверы к затылкам голых, чувствовали в руках, в груди холодную дрожь. Это от страха за промах, за ранение. Нужно было убить наповал. И если недобитый визжал, харкал, плевался кровью, то становилось душно в подвале, хотелось уйти и напиться до потери сознания. Но не было сил. Кто-то огромный, властный заставлял торопливо поднимать руку и приканчивать раненого.
Так стреляли Ванька Мудыня, Семен Худоногов, Наум Непомнящих.
Один Ефим Соломин чувствовал себя свободно и легко. Он знал твердо, что расстреливать белогвардейцев так же необходимо, как необходимо резать скот. И как не мог он злиться на корову, покорно подставляющую ему шею для ножа, так не чувствовал злобы и по отношению к приговоренным, повертывавшимся к нему открытыми затылками. Но не было у него и жалости к расстреливаемым. Соломин знал, что они враги революции. А революции он служил охотно, добросовестно, как хорошему хозяину. Он не стрелял, а работал.
(В конце концов для нее не важно, кто и как стрелял. Ей нужно только уничтожить своих врагов.)"

[Tanya Karpova · Rating 5 out of 5]

Это однозначно одна из лучших прочитанных мной книг, наверное, не только за год, а и за всю жизнь. Она страшная по содержанию и мастерски написанная. С точки зрения языка это шедевр литературы. Некоторые абзацы я перечитывала по два раза, пребывая одновременно в ужасе и восторге. Отдельно мне понравился вплетенный рассказ о Ней, о Революции, широкозадой русской бабе с гневным взором, ненасытная, поглощающая молодое мясо.
Автор рассказывает о работе чекистом и красном терроре. Здесь много трупов и подробностей убийств, поэтому решайте сами, читать или нет. Я лично слабонервная, лол, но люблю такое, чтоб о жизни, о суровой правде, ведь это история, и ее нужно знать. Эти люди пережили уж точно больше, чем я, читая эти описания.

"У певших ��ет языков. Полны рты горячего песку. С колен встать все не смогли. Ползком в углы, на нары, под нары. Стадо овец. Визг только кошачий. Священник, прислонясь к стене, тихо заикался:
– … упо-по-по-о-о…
И громко портил воздух.
Комендант замахал бумагой. Голос у него сырой, гнетущий – земля. Назвал пять фамилий – задавил, засыпал. Нет сил двинуться с места. Воздух стал как в растревоженной выгребной яме.”

“Маленький огненный волдырек на потолке неожиданно лопнул. Гной из него черной смолой всем в глаза. Тьма. В темноте не страх – отчаяние. Сидеть и ждать невозможно. Но стены, стены. Кирпичный пол. Ползком с визгом по нему. Ногтями, зубами в сырые камни.”

“На полу все бугорки, ямки видны. Никогда не спрятаться. Стены кирпичными скалами сошлись вплотную, спаялись острыми четкими углами. Сверху навалилась каменная пустобрюхая глыба потолка. Не убежать.”

“Кровью парной, потом едким человечьим, испражнениями пышет подвал. И туман, туман, дым. Лампочки с усилием таращат с потолка слепнущие огненные глаза. Холодной испариной мокнут стены. В лихорадке бьется земляной пол. Желто-красный, клейкий, вонючий студень стоит под ногами. Воздух отяжелел от свинца. Трудно дышать. Завод.”

“Над домом бархатное, тяжелое, набухшее кровью красное знамя брызжет по ветру кровавыми брызгами обтрепавшейся бахромы и кистей.”

“Ночами белый каменный трехэтажный дом с красивым флагом на крыше, с красной вывеской на стене, с красными звездами на шапках часовых вглядывался в город голодными блестящими четырехугольными глазами окон, щерил заледеневшие зубы чугунных решетчатых ворот, хватал, жевал охапками арестованных, глотал их каменными глотками подвалов, переваривал в каменном брюхе и мокротой, слюной, потом, экскрементами выплевывал, выхаркивал, выбрасывал на улицу. И к рассвету усталый, позевывая со скрипом чугунных зубов и челюстей, высовывал из подворотни красные языки крови.”

Здесь о писателе: http://infomania.ru/map/?p=25573

[Fernando Pestana da Costa · Rating 4 out of 5]

This is the Portuguese translation of the Russian original Щепка, Повесть о Ней и о Ней. The hero (or is it an anti-hero?) of this extraordinary novel is a high level provincial head of the Tcheka at the high tide of the Red Terror, during the very first years of the Soviet Regime, who breaks down emotionally and is caught by the repressive machine he has served. This is an extremely violent work, where the inhuman workings of the Bolshevik repressive apparatus (as yet incipient but, exactly for that reason, all the more brutal) is described in the most cruel colors. One of the extraordinary things about the book is that it was written in 1923, one year before the death of Lenin, by a dedicated communist (that was later murdered, in 1938, in the Stalinist purges) and, although not published at the time, it was submitted to a publisher who even payed the author and saw the work in a light completely different from the one a contemporary reader will see it, as attested by the preface that he wrote and is reproduced in this edition. Hence, although a remarkable piece of political criticism and a seemingly straightforward indictment of the Soviet regime, this novel could have (and did have) alternative readings, such as the less then superhuman qualities of the political police executioners, which inevitable led to emotional breakdowns in face of those impossibly violent and inhuman demands under the Red Terror that are so graphically portrayed in the book.

[Нестор · Rating 5 out of 5]

Одна из самых самых страшных книг, которую я читал в своей жизни. Стивен Кинг и Альфред Хичкок по сравнению с Зазубриным - не более, чем весёлые клоуны (при всём моём уважении к их творчеству).

Представьте себе книгу, написанню от лица руководителя расстрельной команды? А зачем её представлять, если эта книга и есть "Щепка" Зазубрина.

Красный террор (хотя он и был ответом на белый) показан в той точке, в которой осуществлялись сами казни приговоренных к расстрелу. Показан как есть,

без обиняков и экивоков,
с потоками крови,
выбитыми за мгновение до расстрела зубами,
страхом одних и гордостью других,
сломанными судьбами родственников растрелянных и растреливающих
и
(спойлер)
сошедшим от всего происходящего с ума и расстреляным самим главным героем, слугой и карающей рукой Её (под этим обозначением выведено то ли партия большевиков, то ли революция).

После прочтения мне только и хватило сил, что сложить книгу в карман самолетного кресла и практически потерять сознания от всего описанного до конца рейса.

Очень страшная книга о не менее страшном времени.

[Andrea Delfino · Rating 5 out of 5]

«... Immagina di costruire tu stesso l’edificio del destino umano al fine di rendere felici gli uomini, di dargli pace e tranquillità, ma che per questo sia indispensabile torturare a morte una sola minuscola creatura, fondare quell’edificio sulle sue lacrime. Acconsentiresti ad esserne l’architetto?...».
Il racconto, crudo e spietato, del terrore esercitato dalla Ceka, la polizia segreta di Lenin negli anni venti del secolo scorso. Un romanzo breve e terribile, rimasto inedito per oltre sessant'anni per ovvi motivi (l'autore morirà poi in disgrazia qualche anno dopo, vittima delle purghe staliniane), che cento anni dopo ancora può insegnarci molto sulle vertigini e gli incubi della storia e delle ideologie.

[Marcelino Nobrega · Rating 4 out of 5]

Assustador retrato dos anos de repressão da Revolução Russa!
Com as matanças alegorizadas como se fossem uma fábrica, temos na década de 20 o prenúncio da desumanidade do stalinismo e do nazismo. Que horror verificar como se gestavam aí os grandes crimes do século XX.
A linguagem rica do Valdimir Zazúbrin é incrível! Cheio de recursos estilísticos, o enredo de sangue e vísceras é mais impactante ainda, tais as imagens expressionistas que surgem! Grande livro!

[Gabriel Padilha · Rating 4 out of 5]

Muito interessante para entender um pouco sobre o momento do terror vermelho da revolução e os impactos que teve sobre possíveis executores, toda a história por trás da história também é muito boa. Mas achei o livro um pouco enfadonho. Cenas incríveis que devem ter ficado muito boas transpostas para o cinema.

[Cami Diaz · Rating 4 out of 5]

AS DESCRIÇÕES SÃO MÁGICAS, certamente são as responsáveis por pintar o terror que se passava dentro da Tcheká na narrativa. Provavelmente vou ter que reler daqui a um tempo para entender toda a magnitude desse livro

[Elgyn · Rating 3 out of 5]

s. 17 polili studený pote
s. 24 kabátkem,“ [kabátkem.“]
s. 30 Solomin, „Sám
s. 32 Solomin, „My
s. 68, 69 dvěstě

čárka - s. 59
špatné dělení slov - s. 54