Max Frei's Blog, page 255

chingizid @ 2014-12-25T03:37:00

Когда мы встречались с читателями, собравшимися в Додо, по скайпу, Шаши процитировала кого-то (имя не помню), сказавшего, будто художники делятся на две категории: "правильный художник в неправильном мире" и "неправильный художник в правильном мире". И спросила у меня, кто я.
А я и не знаю.

Ну то есть, как, я знаю, что деление чего бы то ни было на две категории - всегда ложь, придуманная ради ублажения ленности человеческого ума.

И ещё я примерно знаю, что имел в виду автор процитированного изречения: многие люди (не только художники) описывают свои отношения с реальностью одним из описанных способов.

И ещё я знаю, что я ничего не знаю (пришёл, пришёл тот светлый период жизни, когда это уже не цитата, а просто понимание сложности бесконечно огромного мира и ограниченности возможностей собственной человеческой, слишком человеческой головы). Исходя из этого, я, конечно, непойми кто в непойми каком мире (и это очень, очень близко к правде).

С другой стороны, "правильный" - это же просто вопрос доверия к перетасовавшему нас и бросившему на стол Игроку. Если нам кажется, будто Он - лось неразумный, тогда что-то безусловно должно быть неправильным: или я, или мир. Ну или вообще всё, чего мелочиться.
Но если думать, будто Он знает, что делает, концепция не может не измениться. Все мы становимся правильными фигурами, правильно расставленными по местам на самой правильной сцене, какую только можно вообразить. Хотя вообразить, конечно, нельзя; в сцену тоже можно только верить.

И вот в эпицентре этого восхитительного сияющего незнания, скудной верой своей я утверждаю сияющий огнями неидеальный, но единственно верный рождественский мир, где люди, с большинством которых мне не о чем, незачем и неинтересно было бы говорить, идут из храмов, садятся за праздничный стол, встают из-за стола, обмениваются подарками, радуются, обижаются друг на друга, плачут, целуются, смотрят в окна, курят, выскакивают в ночь погулять с собакой, спят тяжёлым сном с празднично набитыми животами, видят сны.
Я хочу сказать, мне совершенно неинтересна вся эта людская суета, праздничная и не только. Я хочу сказать, она для меня священна. Потому что я доверяю Игроку, который устроил всё именно так. А что меня не спросил, так это нормально. Было бы странно, если бы спросил.

Мне, будем честны, мало что нравится тут, в вашей реальности, зачем-то данной мне в ощущениях. И именно поэтому она (эта ваша нелепая реальность, данная зачем-то в ощущениях именно мне) стала идеальным полигоном для учений, цель которых - разбудить способность любить.

В сериале "Твин Пикс" есть прекрасный персонаж агент Розенфельд, который сперва всю дорогу хамит и обзывается, а потом, получив по морде от шерифа, с пафосом отказывается дать сдачи и читает присутствующим лекцию о любви, завершающуюся заявлением: "Я люблю тебя, шериф Трумен!" И одно другому совершенно не противоречит.
Я с первого же просмотра всё ржу, что агент Розенфельд - чёткая пародия на меня. Но только три года живу той жизнью, в которой лекция о любви - чистая правда. Даже если не произносить её вслух. Но можно и произносить. То есть, вообще всё равно.

Так вот, возвращаясь к началу.
Рождественская ночь - хороший повод сказать: совершенно неважно, кто я. И не очень важно, насколько правилен этот мир. Важно, что он действительно полон любви, которая льётся натурально с неба вечным благодатным дождём. Мне каждый день удаётся промокнуть под ним насквозь. А кому не удаётся, не беда, не всё сразу. Ни одному живому (в высшем, не биологическом смысле слова) этой участи не избежать.

Будьте живыми, пожалуйста. Мы все трогательные такие дураки, органические на всю голову.
Когда-нибудь на небесах (в сияющем лотосе, где угодно, на ваш выбор) будем вспоминать, как подписались статистами в этот самодеятельный спектакль о жизни на планете Земля, поржём. И сентиментально заключим, что это были хорошие времена.

И вот оттуда, из нашего общего далёкого, но неизбежного прекрасного будущего, из самого центра сияющего лотоса, с самой вершины небес я шлю всем нам сюда бутылку с письмом, в котором сказано: "Чуваки! Хорошие времена - это уже вот прямо сейчас".

Очень всех люблю, имейте в виду. Даже больше, чем агент Розенфельд шерифа Трумена. Тем более, что вы не дерётесь :)

Самый длинный ночъ

Зимнее солнцестояние совпало в этом году с самым двадцать девятым лунным днём Гидры, страшным-ужастным прям ваще.
Из чего всякая разумная мыслящая монада должна сделать вывод: переживём эту ночь, ифсё! Не в смысле пиздец, а наоборот. Выбрались из ямы и усталые, но довольные дети возвращались домой.

Объявляю эту новую народную примету обязательной к исполнению, за попытки уклонения - тройное ниибёт в челюсть.

Карочи.
На рассвете начинаем новую жизнь. Такую, как была, только в сто раз лучше. Бросать курить запрещается не обязательно.
И чтобы никакого мне саботажа.

Всё как мы любим

В городе восхитительное +9 и дождь, среди белых киосков так называемой Рождественской ярмарки на Ратушной площади бушует праздничная толпа из шести человек. И посреди всего этого - я, как Злой Магрибский Колдун на своей свадьбе, где он был единственным, кто твёрдо знал, что именно так и выглядит весёлый праздник. Идеальный, лучший в его жизни, всегда бы так.

(Если кто не опознаёт цитату, то вот ссылка на лучший фильм в мире, за исключением, может быть, Джармушевского "Мертвеца". Впрочем, нет, не могу выбрать :))

Техническое объявление

Уважаемая Наталья, запросившая подвешенные "Сказки старого Вильнюса III" с почты bl*********an@mail.ru. Когда мы пробуем отправить вам книгу или (впоследствии) просто письмо, почтовый сервер выдает такую ошибку:
Это письмо создано автоматически сервером Mail.Ru, отвечать на него не нужно.
К сожалению, Ваше письмо не может быть доставлено одному или нескольким получателям:
bl*********an@mail.ru

Примите меры и напишите нам ещё раз.

Про Грина - 2

Заметки о Лиловом Драконе

Часть вторая


Пока Европа катилась к первой мировой войне, Грин кутил, наслаждаясь непривычной богемной средой, внезапно обретенной возможностью зарабатывать письмом – жалкие гроши, но уж всяко побольше, чем платили прежде за тяжкий ненавистный физический труд - и беспечно тратить. И учился писать. Учился, надо сказать, стремительно. Он, следует признать, всегда был и до конца жизни останется очень неровным автором, способным в любой момент сорваться и выдать слабый, неубедительный текст, так что каждое новое поколение желающих навсегда вычеркнуть Грина из списка краеугольных авторов русской литературы может найти улики в полном собрании его сочинений. Не очень много, но все-таки.
Однако о мастерстве художника разумно судить по его лучшим работам, а они показывают необычайно быстрый прогресс. Всего за десять лет автор пропагандистских брошюр стал мастером, способным написать «Алые паруса» - повесть-феерию, как называл ее он сам. Совершенную поэзию, воплощенную в композиционно и стилистически безупречной прозе. Если бы Александр Грин был расстрелян после очередного ареста в восемнадцатом году или умер от сыпного тифа, свалившего его в девятнадцатом, это стало бы огромной потерей для его читателей, но по сути мало что изменило бы.
Потому что написанные в 1916-м году «Алые паруса» (опубликованные, впрочем, много позже, в 1923-м) стали событием столь сокрушительной силы, что впору завершить разговор о литературе и начать толковать о магии. Но делать этого в рамках текущей работы мы, конечно же, не будем. Да и не все ли равно, каким словом называть нисхождение высшего духа в мир людей. И соответствующего ему взлета духа человеческого.
Так возводятся мосты между обыденным и немыслимым. Литература – хороший, годный инструмент для их строительства. Для этого она и нужна.

И дело вовсе не в том, что «Алые паруса» - история об исполнении мечты, как ее обычно трактуют. Некоторые мечты сбываются, некоторые нет; это, по большому счету, мало что меняет, хотя первый вариант безусловно приятней. Главная тема «Алых парусов» - торжество человеческой воли, преобразующей самого человека, жизнь окружающих его людей и (в очень отдаленной, но реальной перспективе) весь мир.
Именно воля – главный герой этой книги. И воплощение ее – Артур Грэй, чья жизнь началась с того, что в детстве он измазал похищенной у маляра краской картину, изображающую распятие, объяснив: «Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу». Он решил стать капитаном, «дьявольским моряком», и стал им вопреки здравому смыслу, своему положению, воспитанию и привычкам; это было почти невозможно, но дайте гриновскому герою единственный шанс, благословенное «почти» - остальное он сделает сам.
Почти невозможна, строго говоря, и сама книга, написанная в разгар Первой мировой войны. Вы только вообразите: привычный мир рушится, сам Грин, как нельзя более вовремя выдавший очередной «непозволительный отзыв о царствующем монархе», скрывается от жандармов в финляндской деревне, будущее не просто неопределенно, его, можно сказать, нет – в том смысле, что о нем лучше вообще не думать. И в это время Грин пишет вот что:
«...я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками. Когда для человека главное - получать дражайший пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит зерно пламенного растения - чуда, сделай ему это чудо, если ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, - тогда все поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и - вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим – значит владеть всем».
Это – чистая правда. И одновременно – предельно внятно сформулированная генеральная задача новой литературы. Которая не была ни принята, ни даже толком осмыслена – как современниками Грина, так и теми, кто пришел в литературу после него. Но по сей день не утратила актуальность.
Есть знаменитое высказывание Фридриха Ницше: «С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу». Мне кажется, немецкий философ перепутал причину и следствие. Просто единственное, что имеет смысл делать, когда твои корни уже в аду – устремиться к свету.
Без вариантов.
История Александра Грина – наглядная демонстрация того, как это делается на практике.

В 1917 году, узнав о февральской революции Грин вернулся из Финляндии в Петроград. И был, мягко говоря, не очарован происходящим. После Октябрьской революции Грин на время стал публицистом, за заметки и фельетоны, осуждающие жестокость и бесчинства большевиков, его арестовывали чаще, чем при царе; впрочем, и отпускали почти сразу. К счастью, так и не расстреляли, хотя к тому шло. Иногда хаос и неразбериха могут оказаться спасительными.
Осенью 1919 Александр Гриневский был призван в Красную армию. Рукопись «Алых парусов» он таскал за собой в солдатском мешке. Нам теперь и вообразить сложно, что это такое – рукопись в одном экземпляре, никаких копий. Как уцелела – бог весть. Одно из тех необъяснимых чудес, без которых не было бы вообще ничего. Включая, вероятно, нас с вами.
Как уцелел сам Грин – это тоже вопрос. Шансов на это было немного. Однако же нашелся врач, диагностировавший туберкулез и отправивший его обратно в Петроград, а там Максим Горький походатайствовал об устройстве в Боткинскую больницу – как раз вовремя, у Грина начинался сыпной тиф. Он выжил, а еще год спустя благодаря все тому же Горькому, спасшему в ту пору немало жизней, получил место в общежитии Дома Искусств, паек и даже работу, заказ на повесть для детей.
Головокружительно много для человека, который, по собственному признанию, «нравственно не умел» ходить по учреждениям, устраивая свои дела. И до вмешательства Горького оставался бездомным. Скитался по улицам, почти не ел и не спал, ночевал у знакомых, когда пускали. Рукопись «Алых парусов» по-прежнему лежала в мешке.
«Я спал на полу и диванах, на кухонной плите и на пустых ящиках, на составленных вместе стульях и однажды даже на гладильной доске. За это время я насмотрелся на множество интересных вещей, во славу жизни, стойко бьющейся за тепло, близких и пищу. Я видел, как печь топят буфетом, как кипятят чайник на лампе, как жарят конину на кокосовом масле и как воруют деревянные балки из разрушенных зданий», - пишет Грин в рассказе «Крысолов». «Крысолов» и «Фанданго» - возможно, самые сильные и фантасмагорические новеллы Александра Грина. Местом действия в обоих случаях стал послереволюционный Петроград. И выглядит он, надо сказать, местом куда более невероятным, чем Зурбаган и Гель-Гью. В этом пространстве происходят удивительные, невозможные события, но герои Грина принимают их как должное, по-настоящему фантастической кажется им только возможность поесть и согреться.
Не сомневаюсь, так оно было и для самого автора.

Поразительным образом начало двадцатых годов, время тяжелое и страшное, стало лучшим периодом в жизни Александра Грина. У него появилась крыша над головой. Был паек, публикации приносили какие-то деньги. Он встретился с Ниной Мироновой, которая стала его третьей женой, лучшим другом и главным человеком его жизни, а для Грина не было ничего важнее. «Ребенком, прочтя «Молли и Нолли» Кота-Мурлыки (Вагнера), затосковал он о той любви, жажда которой потом всю жизнь сопровождала его, - пишет Нина Грин в своих воспоминаниях. - Вот как рассказывал он мне об этом: «Я не знаю, что со мною стало, когда я прочел эту сказку, я не понимал тогда ни слова «любовь», ни всего сопровождающего это слово, но детская душа моя затомилась, и теперь, переведя это на язык взрослых, я как бы сказал себе: «Хочу такого для себя!»
Что ж, по крайней мере, это желание сбылось в полной мере.
В начале двадцатых Грин очень много и продуктивно работал, причем писал не в стол, не в расчете на далекие будущие возможности. В ту пору его охотно печатали. В 1923 году были наконец изданы «Алые паруса». И тогда же появился первый и, возможно, самый важный роман Александра Грина «Блистающий мир».
«Самый важный» говорю я, потому что «Блистающий мир» - это роман о чуде, которое доступно человеку на этой земле. И одновременно мало для кого возможно, потому что между человеком и чудом стоит страх. «Блистающий мир» и об этом тоже. Среди множества важных вещей, сказанных там автором, есть совершенно прямолинейное, в лоб предупреждение: «Помните, что страх уничтожает реальность».
Когда Друд, «Человек Двойной Звезды» взлетает в цирке, страх публики, причем не случайной, а сознательно купившей перед этим дорогие билеты, чтобы поглазеть на чудо, уничтожает если не сам полет, то его смысл.
«Галерея завыла; крики: "Сатана! Дьявол!" подхлестывали волну паники; повальное безумие овладело людьми; не стало публики: она, потеряв связь, превратилась в дикое скопище, по головам которого, сорвавшись с мощных цепей рассудка, бешено гудя и скаля зубы, скакал Страх. Многие, в припадке внезапной слабости или головокружения, сидели, закрыв руками лицо. Женщины теряли сознание; иные, задыхаясь, рвались к выходам; дети рыдали. Всюду слышался треск балюстрад. Беглецы, запрудив арену, сталкивались у выходов, сбивая друг друга с ног, хватая и отталкивая передних. Иногда резкий визг покрывал весь этот кромешный гвалт; слышались стоны, ругательства, грохот опрокинутых кресел».
А всего-то горя – человек взлетел. Казалось бы.
Александр Грин объясняет, почему так произошло: «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь, но когда оно наконец блеснет, готовы закричать или спрятаться».
Он, к сожалению, абсолютно прав.
Сам Грин считал «Блистающий мир» романом не фантастическим, а символистским, «не о летающем человеке, а о парении духа». Мне же сейчас, отсюда, из сложившегося к началу двадцать первого века культурного контекста, «Блистающий мир» кажется абсолютно реалистическим романом об эволюции сознания. Или если угодно о «смещении точки сборки». После Кастанеды Грин читается совершенно иначе, чем до него, местами его книги выглядят наглядными иллюстрациями к лекциям дона Хуана: смотрите, вот так работает воля, а так – намерение. А вот как разворачивает крылья восприятие – тут ставим ссылку на «Блистающий мир».
В этом смысле, в начале двадцать первого века Александр Грин выглядит гораздо более актуальным писателем, чем был при жизни. Но, по большому счету, его время не пришло до сих пор. Он все еще не сбылся для русской литературы, не оказал почти никакого влияния на логику ее развития, не стал основой хотя бы мало-мальски внятного направления, заданный им вектор деятельного спасения души практически игнорируется до сих пор. А жаль. Хорошая могла бы получиться традиция. Многим русским читателям очень ее не хватает. Мы ищем и находим утешение на стороне, в литературе зарубежной, в диапазоне от магического реализма латиноамериканцев до бойких рейдов в неведомое японца Харуки Мураками.
Но этого мало, конечно.
Но по крайней мере, Грин не забыт, не исчез из нашего поля зрения вовсе. Стоит туманной стеной на границе нашего периферийного зрения и молчит столь выразительно, что «мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов».

Это я уже цитирую «Бегущую по волнам», роман, написанный на одном дыхании, взахлеб, переполненный событиями и чувствами, пестрый, немного избыточный, как ставший центром его композиции карнавал в Гель-Гью. Созданный словно бы специально для того, чтобы читатель мог «увидеть, как много невидимого».
Эта книга начинается с совершенно гипнотического монолога о власти несбывшегося: «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом, стараясь разглядеть, не начнет ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?»
А заканчивается «Бегущая по волнам» в раю, попасть в который, оказывается, можно, не умирая.
Еще и не такое возможно в системе координат Лилового дракона.
Сперва может показаться, что «Бегущая по волнам» - история любви. Но на самом деле она, конечно, о вере. И о неверии. «Гарвей, этого не было?! - Биче, это было», - вот нам центральный диалог романа. «Все открыто для всех. - Для меня – закрыто», - извечный спор между духовидцами и атеистами. Обе стороны правы, никто не виноват, общего языка им не найти никогда, но «Бегущая по волнам» - внятная попытка строительства моста между ними. Шанс если не договориться, то по крайней мере, не держать друг на друга зла.
Кроме всего, «Бегущая по волнам» - это роман, написанный очень счастливым человеком, в лучшие дни жизни. Которые, к сожалению, вскоре закончились.

Но сперва, еще в свои хорошие времена, Грины успели перебраться в Крым, куда перед этим ездили отдыхать и влюбились, как это часто случается с жителями севера, попавшими на юг. Выбрали Феодосию, о которой рассказывали «как о тихом, очень дешевом сонном городке». И стали там жить. В Феодосии был написан по-мальчишески счастливый и по-мальчишески же увлекательный роман «Золотая цепь», закончена работа над «Бегущей по волнам». Там же родился рассказ «Фанданго», стоящий любого романа. В Феодосии Грину очень хорошо работалось.
Крым вполне мог бы стать для Гринов земным раем, чем-то вроде дома, где поселились Гарвей и Дэзи в финале «Бегущей по волнам» - с поправками на время и обстоятельства. Однако – помните песенку, которой дразнила маленького Сашу обозленная жизнью мать?
Ветерком пальто подбито,
И в кармане – ни гроша,
И в неволе —
Поневоле —
Затанцуешь антраша!
Мать давно умерла, а подлая песенка продолжала звучать – ладно бы, если только в ушах. Но под ее незамысловатую мелодию крутилось колесо судьбы.

Иными словами, дела шли плохо. И чем дальше, тем хуже. Публиковали Грина все реже и неохотнее, ту же «Бегущую по волнам» не удавалось пристроить целых два года, и только в конце 1928 года она увидела свет в издательстве «Земля и фабрика». Частный издатель Вольфсон, начавший было издавать 15-томное собрание сочинений Грина, был арестован ГПУ – не из-за Грина конечно, просто эпоха НЭПа закончилась, и предпринимательство стало опасным делом. Регулярные поездки в Москву за гонорарами становились все более унизительными и менее результативными. Грин не входил в число официально запрещенных авторов, он просто становился не нужен. А это на самом деле гораздо страшней. «Эпоха мчится мимо. Я не нужен ей — такой, какой я есть. А другим я быть не могу. И не хочу», - писал о себе Александр Грин.
Нет, художник не должен быть голодным. И страдание его вовсе не возвышает, а только отвлекает от работы. Никогда больше не повторяйте эти глупости.
«Если мы не уплатим 1 ноября 233 рубля вексельных долгов, - писал Грин адвокату Н. Крутикову в октябре 1929 года, - неизбежна опись, распродажа с молотка нашего скромного имущества, которым с таким трудом обзаводились мы в течение 6 лет. <...> Я в тоске, угнетен; не могу работать». И через несколько дней новое письмо: «У меня что-то вроде бреда на почве страха крупных материальных бедствий. <...> Мне бы немедленно найти на квартплату — плачу и пишу».
Это как-то совсем нечестно. Так не должно быть. Но было – именно так.
«Вы не хотите откликаться эпохе и, в нашем лице, эпоха Вам мстит» - так было сказано Грину в одном из издательств, где он получал отказ за отказом.
Месть удалась вполне.
Грины голодали. Из Феодосии им пришлось переехать в Старый Крым, где жизнь была еще дешевле, но все равно слишком дорога для них. Поданное в Союз писателей заявление с просьбой о пенсии по болезни было оставлена без ответа. На заседании правления Лидия Сейфуллина заявила: «Грин — наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким писателям! Ни одной копейки принципиально!» Без ответа осталась и просьба о помощи, направленная Горькому. Грин пытался стрелять из самодельного лука окрестных птиц, жена вязала платки и береты, которые можно было обменять на продукты.
Нищета, от которой Грин убегал всю жизнь, настигла его снова. Но дело не только в нищете.
Признание (читай – понимающее приятие) жизненно необходимо большому художнику. И дело тут не в тщеславии и не в алчности. А в том, что всякий настоящий художник ведет диалог не только со своей аудиторией, но как бы со всем миром сразу. Отсутствие адекватного отклика для художника – это не просто отсутствие человеческого понимания и одобрения. Люди в данном случае только часть реальности, небольшая, но подающая самые внятные сигналы, можно сказать – ее язык. И человеческое равнодушие равносильно молчанию всего мира. Поэтому отсутствие признания для художника сродни богооставленности; впрочем, в его субъективном восприятии это именно она и есть.

Александр Грин начал умирать не в августе 1931-го года, когда его окончательно свалила болезнь. Это случилось раньше. Писатель – это его книги, подлинная жизнь – это текст. В 1930-м году был дописан роман «Дорога никуда» - самая разрушительная из книг Александра Грина. Внимательный читатель не может не увидеть, что его рукой уже тогда водила смерть.
Наделите своего героя теми качествами, которые вы считаете высшим оправданием человеческой породы; пошлите ему удачу, сделайте его почти всемогущим, пусть его желания исполняются прежде, чем он их осознает; окружите его юными феями и мудрыми взрослыми мужчинами, бескорыстно предлагающими ему дружбу, помощь и добрый совет. А потом отнимите у него все, и посмотрите, как он будет выкарабкиваться. Если выкарабкается (а он выкарабкается, поскольку наделен недюжинной силой) - убейте его: он слишком хорош, чтобы оставаться в живых. Пусть сгорит быстро, как сухой хворост - это жестоко и бессмысленно, зато достоверно. Вот по такому рецепту испечен ядовитый колдовской пирог Грина, роман под названием «Дорога Никуда».
Классический, узнаваемый сюжет: одинокий мечтатель скитается по миру в поисках двери, которая приведет его в волшебную страну; в конце концов, после множества передряг он добивается своего. Александр Грин вывернул эту традиционную схему наизнанку. Главный герой «Дороги Никуда» Тиррей Давенант оказывается в своей волшебной стране внезапно и без усилий и покидает ее почти случайно, хотя не без зловещих предзнаменований. Перелом в романе наступает после того как Давенант выходит из дома своих друзей «таинственно», через «темный путь» в старом саду, через железную калитку в стене, которая отпирается старинным ключом; ключ этот сделан из меча Ричарда Львиное Сердце, закален в крови дракона и отпирает дверь только при слове «Аргазантур». Все смеются и дурачатся; тем не менее, Тиррей, ушедший «темным путем», оказывается навсегда изгнанным из нечаянно обретенной страны чудес. Больше он в этот сад не вернется. Девять лет спустя он умрет в далекой стране, а его друг навестит дом с садом и не застанет там никаких юных фей - только почтенную мать семейства, озабоченную болезнью сына, и девушку с капризным лицом и расшатанными нервами. Все кончено, река времени, настоящая Дорога Никуда, вынесла неловких пловцов - каждого на свою отмель.
Первоначально, кстати, книга должна была называться «На теневой стороне». Но «Дорога Никуда», безусловно, точнее.
«Прощай и ты - я сам, который там был, - ты тоже прощай. Было слишком хорошо, чтобы могло быть так долго, всегда». Так прощается со своей волшебной страной Тиррей Давенант. И одновременно так прощается автор – еще не с самой жизнью, но с Лиловым драконом, чьим полетом была она.

Александр Грин умер 8 июля 1932 года. Среди причин его смерти указывают слишком поздно диагностированный рак желудка и запущенный туберкулез легких; правда однако состоит в том, что умер он от голода – не будь так истощен, продержался бы еще довольно долго. Возможно, смог бы работать и все-таки закончил бы «Недотрогу» - свой последний роман, о котором говорил жене: «Теперь «Недотрога» легла во мне ясно, все туманности исчезли; как только наберу сил — начну писать». И потом, совсем незадолго до смерти: «"Недотрога" окончательно выкристаллизовалась во мне. Некоторые сцены так хороши, что, вспоминая их, я сам улыбаюсь».
Но сил хватило только на самое начало. Ужасно жалко. Хоть плачь.
Судя по воспоминаниям Нины Грин, «недотрога» - это не только название цветка, но и определение, найденное Грином для некоторой породы людей, к которой и он сам, безусловно, относился. «Эти люди с обостренной душевной чувствительностью и любовью ко всему истинно красивому, чистому и справедливому настолько привыкают таить в себе все чувства, что они редко заметны окружающим. И лишь гибель их может иногда косвенно указать на пережитые ими страдания», - так пересказывает слова покойного мужа Нина Грин. Это описание мне кажется неудачным, определение «недотрога» - еще более неудачным. Но сформулировать лучше я тоже пока не могу.
Мне кажется, Грин напоследок взялся говорить о вещах, находящихся вообще за пределами возможностей языка. А за пределами языка обычно находятся предметы и явления, не вмещающиеся в сознание его носителей. Скажем так, должна накопиться некоторая критическая масса сознаний, способных вместить явление. После этого непременно отыщутся способы о нем говорить.
Грин просто очень уж рано озадачился темой «недотрог».
Сейчас, кстати, тоже еще рано.
Ничего удивительного, что Грин не смог дописать свой последний роман. Но совершенно поразительно, что он все-таки оставил нам несколько страниц, написанных торопливо, нуждающихся в правке, но какая разница, даже их, по идее, быть не могло.
Там, на этом небольшом участке более-менее готового текста гриновские «недотроги» не просто живут своей тихой, глубокой, непонятной другим жизнью, но дают деятельный, адекватный отпор злу, спокойно признавая его злом и спокойно же не желая иметь с ним дела - любой ценой. И у них все получается. Мясник бежит от револьвера, направленного на него потенциальной жертвой, старуха-сводня гибнет как бы от несчастного случая, наказанная судьбой, принявшей облик кота, Гуд, отрубивший ноги птице, сам гибнет от топора Дегжа.
И самое главное. Давая деятельный отпор злу, гриновские персонажи сами не становятся злом, не допускают его в себя. И это Грин успел показать читателю более чем наглядно - в романе, который не то что не закончил, а так толком и не начал писать.
Все это означает, что Лиловый дракон вернулся. Зря мы поверили, будто «Дорога Никуда» увела его навсегда. Так не бывает.

«Мне трудно. Нехотя, против воли, признают меня российские журналы и критики: чужд я им, странен и непривычен», - писал о себе Александр Грин сто лет назад, в 1914 году.
С тех пор почти ничего не изменилось. Грина по-прежнему признают «нехотя, против воли» и только до тех пор, пока удается представлять его безобидным мечтателем и фантазером – вопреки неопровержимым фактам, то есть, текстам, которые красноречиво говорят об обратном.
Потому что, цитируя одного из персонажей «Блистающего мира», убийцу, безуспешно охотившегося на Друда: «Неподвижную, раз навсегда данную, как отчетливая картина, жизнь волнует он, и меняет, и в блестящую даль, смеясь, движет ее. Но мало этого. Есть жизни, обреченные суровым законом бедности и страданию безысходным; холодный лед крепкой коркой лежит на их неслышном течении; и он взламывает этот лед, давая проникать солнцу в тьму глубокой воды».
Потому что – возвращаемся к тому, с чего начали: «Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое». То есть, чудо. Которое уже случилось с нами, его читателями, настоящими и потенциальными, и это - неотменимо.
Какое счастье.


Начало тут

Про Грина

Вот такая книжка вышла в издательстве Лимбус Пресс:



Это уже третий выпуск и, как пишут на сайте издательства, последний.
Идея очень хорошая: present continuous писатели рассказывают о past perfect писателях условному умному школьнику, умеющему читать. Адресат (школьник) в данном случае очень важен - в том смысле, что для детей надо писать наилучшим образом или вообще никак, чтобы не внушить им отвращение к предмету.

Что получилось на практике, я не знаю, потому что этих книг (ни одной из трёх) у меня нет.
Зато в третьем выпуске "Литературной матрицы" опубликована моя работа про Александра Грина. И видит бог, это один из самых важных текстов, когда-либо писанных мной.

И теперь я его здесь опубликую.

Заметки о Лиловом Драконе

Часть первая

«Самое его существование - абсурд, явление нетерпимое», - эта цитата из романа Александра Грина «Блистающий мир», не только описывает обычную реакцию испуганного обывателя на Друда, летающего «Человека Двойной Звезды», но и в полной мере показывает место самого Александра Грина в русской литературе.

Когда Александр Гриневский был молодым революционером, скрывающимся под чужим именем от властей, и одновременно начинающим литератором, издатель, у которого должен был печататься один из первых рассказов, спросил автора, как он будет подписываться. Гриневский, не раздумывая, ответил: «Лиловый Дракон».
Опытный издатель уговорил Гриневского назваться как-нибудь попроще. Школьное прозвище «Грин» вполне подошло. Но это, будем честны, мало что изменило. Лилового дракона видно издалека. В обыденную картину мира такое зрелище ни черта не вписывается. И для наблюдателя, желающего во что бы то ни стало сохранить твердую почву под ногами, есть два способа защитного поведения: постараться игнорировать происходящее, а в случае неудачи объявить дракона игрушечным.
Так поступали с Александром Грином при жизни; так, собственно, поступают с ним до сих пор.

После смерти в 1932 году Грин был предан почти полному забвению, но в начале шестидесятых, благодаря экранизации «Алых парусов», книги вовсе не слащаво-сентиментальной, как можно было бы решить под впечатлением от кинопросмотра, а глубокой, точной и горькой, о Грине снова вспомнили. Я имею в виду, вспомнили массово и единодушно, как бы открыли его для себя заново, а подобные открытия всегда сопровождаются многократными переизданиями собраний сочинений, полных и не очень.
Эта запоздалая слава, с одной стороны, на руку нам, читателям, потому что из разряда авторов, которых можно открыть для себя только случайно, вследствие особого стечения обстоятельств, Александр Грин внезапно перешел в стройные ряды писателей-классиков. Встреча с его книгами стала не просто возможна, но практически неизбежна, будь ты хоть отроком из интеллигентной столичной семьи, хоть редким посетителем полупустой сельской библиотеки.
А с другой стороны, внезапная массовая популярность сделала Грина писателем не просто непонятым, но понятым абсолютно превратно. Что, как понимаем мы, гораздо хуже. Потому что пока автор не понят, есть надежда, что с ним рано или поздно начнут всерьез разбираться. А после того, как решили, будто поняли, разбираться становится как бы и не с чем. Все и так ясно! Писатель-романтик, безудержный фантазер, рыцарь мечты, добрый сказочник «для детей и юношества». Можно, сентиментально шмыгнув носом, назвать несколько тысяч заведений общепита «Алыми парусами», стиральный порошок «Ассолью», спеть пару-тройку эстрадных песен про Зурбаган, сочинить пошлый литературоведческий каламбур «Гринландия» и таким образом окончательно и бесповоротно перевести невозможного Лилового дракона в кажущееся безопасным пространство «несерьезной», «фантастической» литературы. И наконец-то перестать беспокоиться, что он есть на самом деле.
А он, конечно же, есть.
Что я, собственно, хочу сделать – извлечь Александра Грина из этого условно безопасного пространства и поставить на причитающееся ему место во главе несуществующей, несбывшейся, но все еще потенциально возможной современной русской литературы, которая, теоретически, могла бы родиться из такого источника. Сделать это необходимо - просто порядка (да и справедливости) ради.
К счастью, как и герой «Фанданго», я «принадлежу к числу людей, которых загадочное не поражает, не вызывает дикого оживления и расстроенных жестов, перемешанных с криками». Для серьезного разговора об Александре Грине это необходимое качество. Увы, немалая часть сказанного о нем до сих пор – повторение на разные лады реплики Руны Бегуэм о Друде: «Нет ничего страшного. Не бойтесь; это – мечтатель».
Ага. Держите карман шире.

Жизнь, по словам самого Грина, «всего лишь черновик выдумки». И вот каков его черновик.

В школе у него было прозвище Колдун.
Было, впрочем, и другое прозвище – Грин-Блин, понятным всем школьникам способом образованное от фамилии Гриневский. Первая половина прозвища потом станет литературным псевдонимом, и дружный хор критиков будет порицать Александра Степановича Гриневского за попытку притвориться иностранцем. Мог бы и «Блином» назваться, действительно. Скромнее надо быть.
Быть скромнее и знать свое место Сашу, старшего сына бессрочно ссыльного шляхтича Стефана (Степана Евсеевича) Гриневского, призывали чуть ли не с рождения. В первую очередь сами обстоятельства окружающей жизни, унылые и безнадежные, как уныла и безнадежна может быть, кажется, только провинциальная российская нищета; в этом смысле за прошедшие сто с лишним лет произошли совсем небольшие перемены, поэтому чтобы вообразить жизнь в дореволюционной Вятке, не нужно распалять воображение, достаточно сесть на электричку и отъехать куда-нибудь подальше от больших городов. А потом просто вычесть из увиденного электрификацию всей страны и прочие привычные бытовые удобства.
Дома родная мать дразнила Сашу подлой песенкой:
Ветерком пальто подбито,
И в кармане – ни гроша,
И в неволе —
Поневоле —
Затанцуешь антраша!
<...>
Философствуй тут как знаешь,
Иль, как хочешь, рассуждай, —
А в неволе —
Поневоле —
Как собака, прозябай!
«Я мучился, слыша это, потому что песня относилась ко мне, предрекая мое будущее», - писал Грин в своей «Автобиографической повести». Теперь, зная, как тяжело складывалась его дальнейшая жизнь, трудно не сделать вывод, что материнская песенка заколдовала сына, стала для него своего рода проклятием. «Запрограммировала», как сказал бы современный психолог. Но не сломала, конечно. Поди такого сломай.
«Ты обыкновенный вятский мальчик и должен оставаться обыкновенным русским вятским мальчиком» - говорили Саше школьные учителя. Точнее, преподаватели Вятского реального (оцените горькую иронию названия) училища, из которого он, впрочем, вылетел уже во втором классе. Не за что-нибудь, а за литературу, точнее, за сатирические стишки про учителей. Другому ученику подобную дерзость, скорее всего, простили бы, ограничившись более мягким наказанием. Но только не Гриневскому, у которого к тому времени была вечная «тройка» по поведению и устойчивая репутация «бунтовщика». Подобную по сей день зарабатывают в школах не столько хулиганством, сколько наглядной демонстрацией чувства собственного достоинства и полной неспособностью следовать настойчивому указанию педагогического коллектива: «Будь как все».
Пришлось доучиваться в другом, четырёхклассном Вятском городском училище, пользовавшемся скверной репутацией, но оттого ничуть не менее «реальном». Я имею в виду, что производство «обыкновенных русских вятских мальчиков» было там тоже поставлено на поток. Но с Сашей Гриневским у них, конечно, ничего не вышло. Не тот материал.
Разумеется, у него была точка опоры, как без нее. И, как для многих несломленных, не перемолотых педагогической системой и так называемой «успешной социализацией» в условно разумный фарш, опорой этой оказались книги. Целых три огромных ящика книг, доставшиеся семье в наследство от родственника, подполковника Гриневского, убитого на Кавказе. А самой первой книгой, прочитанной еще в пятилетнем возрасте, стало для Саши «Путешествие Гулливера в страну лилипутов» Свифта.
Неплохой, мне кажется, старт.
Список продолжили Майн Рид, Густав Эмар, Эдгар По, Проспер Мериме, Стивенсон, Жюль Верн, Луи Жаколь и другие писатели, по чьей милости многие поколения мальчишек бежали в Америку, Африку и прочие далекие земли. Ну или хотя бы готовились к побегу. Саша Гриневский был в их числе; впрочем, затея его провалилась в самом начале. Зима – не лучшее время для путешествия, даже если ты запасся хлебом и колбасой.
Зато, подражая героям любимых книг, он научился делать луки и стрелы, даже «пистолеты», стреляющие порохом и дробью, а заодно фейерверки и цветные бумажные фонари. И охотиться с шомпольным ружьем, подарком отца. И, конечно, рыбачить. Его главные детские увлечения – чтение, рисование и стрельбу с рыбалкой – роднит общее свойство: они позволяют уединиться. Более того, делают уединение необходимым. Навык одиночества дает растущему человеку силу и стойкость, ту самую опору, о которой шла речь. Ясно же, что настоящая опора может быть только внутренней. И чем раньше удается ее нащупать, тем лучше. Тем больше шансов оказаться во всеоружии, когда так называемый «реальный мир» придет за тобой, чтобы смять и переделать на свой лад. В этом смысле «книжные дети», предпочитающие играть в одиночестве, защищены куда лучше своих бойких сверстников. И Саша Гриневский, будущий Александр Грин – наглядный тому пример.
А битва с реальностью ему предстояла не просто тяжелая, но страшная. Я не преувеличиваю.

Будучи подростком, Грин, как сам говорит, «по странной прихоти» написал статью: «Вред Майн Рида и Густава Эмара», в которой развивал мысль о гибельности указанных писателей для подростков. Вывод был такой: начитавшись живописных страниц о далеких, таинственных материках, дети презирают обычную обстановку, тоскуют и стремятся бежать в Америку.
«Примером, - пишет Грин, - я выставил театральный спектакль, после которого еще мрачнее и незавиднее кажется дом, участь бедняка. Собрав после классов несколько человек слушателей, я прочел им эту галиматью. Они выслушали, возражать не умели или не хотели; тем дело и кончилось. До сих пор не понимаю, зачем я это сделал, — я, даже теперь с волнением думающий о путешествиях».
Этот эпизод может показаться незначительным и даже бессмысленным. Возможно, так оно и есть. Но мне кажется, это было своего рода восстание ума против сердца, очень типичное для ранней юности, когда всякий неглупый взрослеющий человек, оглядываясь по сторонам, анализируя и делая выводы, начинает понимать, какую выгоду может принести покорное подчинение общепринятым правилам, но все еще способен если не осознавать, то хотя бы чувствовать, сколь высока будет цена отступничества, которое часто почему-то называют «взрослением». На этом пути легко не только дойти до готовности недорого продать душу, но и обнаружить, что товара у тебя уже давно нет.
В большинстве таких внутренних битв ум берет свое, хотя результаты сражения, конечно же, неоднократно пересматриваются в течение жизни, иначе она не имела бы смысла. Но в данном случае сердце победило одним нокаутирующим ударом. В 1896 году шестнадцатилетний Саша Гриневский уезжает в Одессу, чтобы стать моряком. Как вы думаете, что он берет с собой? Ну конечно краски, полагая, что будет рисовать где-нибудь в Индии, на берегах Ганга. А чем еще, по-вашему, занимаются матросы?
«Придурок», как сказали бы очень и очень многие.
А я скажу: типичный Лиловый дракон.

На этом месте мне очень хочется пойти против всех мыслимых принципов и сочинить Грину какую-нибудь альтернативную биографию. Изменить ход событий. Придумать ему пару-тройку надежных старших товарищей или хотя бы великодушных, по-житейски разумных опекунов. Устроить его на корабль, капитан которого окажется порядочным человеком и профессионалом, под чьим началом хорошо учиться, взрослеть и мужать. Отправить его наконец в эту чертову Индию, дать там увольнительную на берег – пусть себе рисует на берегу Ганга, благо краски до сих пор никто не украл; команда хоть и любит подшутить над новичками, но до подлостей не опускается. И так далее.
Хочется перекроить все по-своему, потому что сейчас я подобно юному Санди Пруэлю, герою романа «Золотая цепь», могу сказать: «Во мне подымалось требование торжества, намеченного человеческой волей и страстным желанием».
Но я, конечно, не стану ничего придумывать - из уважения не столько к самим фактам, сколько к чужой жизни, невыносимо трудной, местами страшной, но честно прожитой до самого последнего шага. И давшей такие невероятные плоды.
Поэтому торжество, намеченное волей, придется пока отложить.
«Автобиографическая повесть» Александра Грина – чтение тяжелое, по крайней мере, для читателя, имеющего привычку хотя бы отчасти сопереживать герою.
Вот он, настежь открытый миру, едет в Одессу: «с шестью рублями в кармане, с малым числом вещей, не умея ни служить, ни работать, узкогрудый, слабосильный, не знающий ни людей, ни жизни, я нимало не тревожился, что будет со мною. Я был уверен, что сразу поступлю матросом на пароход и отправлюсь в кругосветное путешествие. Мне, кстати, некогда было размышлять, так как я находился среди невиданных интересных явлений. Сидя при отличной погоде на ступеньках вагона, я курил насыпанные еще дома в гильзы папиросы и рассматривал пробегающую окрестность».
И вот он приезжает. И начинается так называемая «реальная жизнь». В смысле, совершенно невыносимая для человека, у которого нет ни навыка смирения, ни какой-то особой удачи, ни заменяющей ее житейской цепкости, позволяющей впиться в любой наималейший шанс, ввинтиться во всякую щель, войти в доверие к кому следует, научиться выкручиваться, лгать, терпеть дурное обращение, перекидываться грубыми шутками, шаг за шагом аккуратно придвигаться к кормушке, утвердиться возле нее и в конечном итоге – совершенно верно, выжить.
А у юного Гриневского все утекало из рук – случайные полезные знакомства, работа, деньги, красивые вещи, вроде китайских чашек, которые он при всякой возможности покупал, не имея ни ночлега, ни даже места для хранения скарба, повинуясь не здравому смыслу, но инстинкту стремления к прекрасному, который не менее силен, чем, скажем, инстинкт продолжения рода, просто не столь распространен. Так же сквозь пальцы утекла в никуда первая и, как оказалось, последняя в его жизни заграничная поездка, рейс в Александрию: «В поисках Сахары и львов пройдя несколько широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. За ней тянулись плантации и огороды... Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход».
С парохода этого Гриневский, к слову сказать, был в итоге изгнан за бунт, то есть, за сопротивление учебной шлюпочной гребле, которая показалась ему «бессмысленным занятием». Все гребли как миленькие, велено же, флот есть флот, а матрос Гриневский бросал весла, да еще и капитана высмеивал. Другой бы на его месте...
Вот именно, что другой.
У сильных духом вообще гораздо меньше шансов выжить.
Вот и жизнь Гриневского катилась под откос, от плохого к худшему, от худшего к ужасному и дальше, на дно, ниже дна, в бездну. От полубездомного существования в Одессе и временных мест на кораблях – обратно, в постылую Вятку. Из Вятки – в Баку; год, проведенный там, по словам Грина, был так отчаянно тяжел, что почти вытеснен памятью. Из Баку – снова в Вятку, оттуда – на Урал, где, ясное дело, мечтал отыскать клад. «Мне грезились костры в лесу, карабины, тайные притоны скупщиков, золото и пиры, медведи и индейцы». Конечно, всего этого он на Урале не нашел.
Конечно.
Но, по крайней мере, остался жив. Что в его случае тоже чудо, не хуже медведей с индейцами.

Передо мной сейчас лежит краткий конспект невзгод, сделанный по ходу чтения Гриновской «Автобиографической повести»: «Тонул, умирал от жажды, замерзал. Отупел, продрог, потерял всякую охоту спастись», - на этом месте список был заброшен. Не помню, зачем он вообще составлялся, но выглядит теперь вполне логичным переходом к следующему этапу биографии писателя: в марте 1902 года он добровольно завербовался в армию и стал солдатом в 213-м Оровайском резервном пехотном батальоне, расквартированном в Пензе.
Гриневский. Солдатом. Все оценили красоту жеста?
Вот и у меня нет слов.
«Моя служба прошла под знаком беспрерывного и неистового бунта против насилия, – писал потом Грин. – При малейшей попытке заставить меня чистить фельдфебелю сапоги, или посыпать опилками пол казармы (кстати – очень чистой), или не в очередь дневалить, я подымал такие скандалы, что не однажды ставился вопрос о дисциплинарных взысканиях».
Как вы думаете, сколько он там продержался?
Нет, все-таки больше недели. В первый раз Гриневский дезертировал только полгода спустя; впрочем, справедливости ради следует сказать, что большую часть срока службы он провел в карцере. Куда и вернулся после того как был пойман. Но попыток не оставлял.
И вот тут наступает интереснейший переломный момент. Именно в армии Гриневский познакомился с эсерами, которые, в итоге, и организовали для него успешный побег. После чего для нового члена партии социал-революционеров, получившего кличку Длинновязый (рост метр семьдесят семь по тем временам считался выдающимся), началась первая в его жизни работа, для которой он действительно подходил. Гриневский сразу и наотрез отказался от участия в террористической деятельности, зато проявил себя отличным пропагандистом. И в один прекрасный день, прочитав написанные им прокламации, старший товарищ по партии Наум Быховский заметил: «Из тебя, мне кажется, мог бы выйти неплохой писатель».
Слышите скрип? Так поворачивается колесо судьбы.
«Слова Быховского, — вспоминал потом Грин, — были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь».
И вот на этом примерно месте биография Александра Гриневского превращается в историю рождения Лилового дракона. Хотя забавный диалог с издателем состоится несколькими годами позже. И псевдоним начинающему литератору понадобится в первую очередь потому, что жить он будет в то время по фальшивому паспорту, под чужой фамилией Мальгинов. За спиной у него к тому времени будет тюрьма, попытки побега, годы ссылки, впереди – еще годы ссылки. Ссылка – это, надо сказать, довольно удобно для того, кто собирается стать писателем. Куча свободного времени, вокруг тоска беспросветная, заняться толком нечем, пиши – не хочу.
А Грин, конечно, хотел.
И мог.

Так называемый реализм (то, что принято называть «реализмом», хроники душного замкнутого мира без намека на выход наружу, без единого шанса даже на сквозняк извне) на поверку обычно оказывается мошенничеством, преднамеренным или нет — иной вопрос. А так называемая сказка исполнена подлинной, живой правды гораздо чаще, чем может показаться. Даже не потому, что иносказание — удобный способ говорить правду, просто всякая жизнь при должном к ней подходе — это terra incognita, восхитительная, страшная, сложная, многоцветная, непредсказуемая, где может случиться всё что угодно, и слава богу, что так, потому что предсказуемые варианты вряд ли нам понравятся. Должно быть что-то еще.
Затем, собственно, и нужна литература — пространство текста куда более пластично и податливо, чем материальный мир и при этом имеет на него несомненное влияние. То есть является инструментом не только познания, но и преображения реальности; вопрос лишь в том, насколько автор этим инструментом владеет. И насколько осознанно действует.
Александр Грин, похоже, понял это довольно быстро. Буквально за несколько лет. Отличный темп.

Занятно, что другой чрезвычайно значимый (и гораздо более успешный) русский писатель, чей юношеский опыт бродяжничества, неприкаянности и нищеты во многом сходен с Гриновским, Максим Горький, начинал как романтик, а закончил основателем так называемого социалистического реализма.
Что же касается Александра Грина, с реализма (в традиционном понимании) он как раз начинал. Его первые сборники рассказов - «Шапка-невидимка», «Знаменитая книга» - могут изрядно удивить читателя, прошедшего уже через «Блистающий мир» и «Бегущую по волнам» и успевшего составить некоторое представление о Гриновской прозе. Среди рассказов этих, кстати, попадаются настоящие шедевры, как, скажем, «Ксения Турпанова» или «Кирпич и музыка» - блестяще написанные, психологически точные тексты.
К самому раннему периоду относится и повесть «Слон и Моська», написанная в 1906 году, а найденная в Отделе редкой книги Государственной Публичной библиотеки и идентифицированная аж в 1965. Повесть, строго говоря, представляет собой пропагандистскую брошюру и подписана только инициалами А.С.Г.
Читать ее я, честно говоря, не то чтобы рекомендую, разве только из любопытства взглянуть на молодого Грина-реалиста, куда более простодушного, чем будущий Грин-символист-романтик-фантаст-да-как-ни-назови. Однако есть там нечто общее с тем «настоящим» Грином, которого мы знаем. Повесть «Слон и Моська» выглядит в первую очередь историей о победе чувства собственного достоинства, которая хоть и увенчалась бессрочной каторгой, а все равно осталась победой, очевидной и неотменяемой.
Кажется, именно тут пролегает черта, отделяющая текстовое пространство Александра Грина от русской литературы, классической и современной, делающая его иностранцем в родной среде. Я не хочу сказать, будто у прочих русских писателей вовсе нет персонажей, обладающих чувством собственного достоинства, в том числе, чрезвычайно обостренным. Конечно есть. Но ни у кого из них чувство собственного достоинства не становилось основной, базовой ценностью, поверх которой, как масло на грунтованный холст, может лечь любой характер, конфликт, сюжет - все что заблагорассудится автору.
Просто потом, когда у персонажей Грина появились иностранные имена, а действие перенеслось в неведомые города со звучными названиями, это принципиальное отличие перестало бросаться в глаза. Вот и все.

Если бы у меня было намерение обмануть читателя (а сказать только часть правды, как известно, наилучший способ убедительно солгать), можно было бы сейчас написать, что вот затем и понадобились Грину все эти разноцветные этикетки вымышленных нездешних пространств, чтобы привести форму к гармонии с содержанием, создать некую абстрактную, не подлежащую проверке повседневным опытом реальность, где его персонажи (а значит и сам автор, потому что: «Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн — всё совместимо») оказались бы, скажем так, несколько более уместны. Где человеческая воля торжествует всегда, а не в тех редких случаях, когда ее обладатель был особенно осторожен и на многое не замахивался. Ясно же, что так не бывает, по крайней мере, не прямо здесь и не на соседней улице, мы все знаем, как обстоят тут дела. А где-нибудь в заграничном Лиссе, который мы в детстве искали на политической карте мира, не нашли и решили, это потому, что он не столица, а у карты слишком мелкий масштаб, надо добыть другую; так вот, в Лиссе – всякое возможно. Кто их, иностранцев, разберет.
Правда однако состоит в том, что Зурбаган, Лисс, Гель-Гью, Кордон-Брюн, Покет, Сан-Фуэго, Ахуан-Скап, Вард, Сан-Риоль и еще несколько десятков городов и селений – вовсе не разноцветные этикетки. Их никто не выдумывал.
Они просто есть. Где-нибудь, когда-нибудь, каким-нибудь невероятным образом.
Но – есть.
Иная, недостижимая для человека реальность – обязательная часть зримой и осязаемой, ее подкладка, невидимая глазу, но связывающая воедино доступное нам полотно бытия, придающая ему форму и смысл. Прикоснуться к ней почти невозможно, но знать о ней совершенно необходимо. Значит кто-то должен нам о ней рассказывать, а мы – слушать, хотим того или нет.
Этим «кем-то» пришлось стать Александру Грину. Просто выпало его дежурство. Так бывает. Более того, теоретически может случиться с каждым. Любой из нас подобно герою рассказа «Наследство Пик-Мика» рискует однажды услышать на улице неведомо откуда прозвучавшее, звенящее «как воспоминание далекой любви»: «Арвентур». И живи потом дальше, если сможешь.
«Круг мысли, очерченный безмолвием, - карманный ночной фонарь, обруч наездника, лужа из белого и серого вещества, зеркальце с фольгой, засиженное мухами, - я бы разбил тебя тысячи и тысячи раз, не будь этой пыли алмазов, отшлифованных в небесах, этого сладкого проклятья и жестокой надежды верить, что Арвентур есть».
Мне кажется, этот рассказ – очень важное дополнение к «Автобиографической повести». Или даже так: он и есть подлинная автобиографическая повесть. Без него, пожалуй, было бы невозможно понять, что именно произошло с эсером Сашей Гриневским. И откуда, собственно, взялся Александр Грин.

Еще более автобиографической в этом смысле кажется новелла «Фанданго», история о пришествии в стылый голодный питерский январь двадцать первого года волшебника Бам-Грана, подарившего главному герою краткий, всего на полчаса, визит в Зурбаган. Событие и приготовления к нему изложены со столь убедительной лихорадочной бессвязностью – тут вам и голодный полуобморочный транс, и вихрь абсурдных происшествий, и деловитая суета с истерикой на раздаче пайка, и постоянная невозможность согреться, и водка, и цыганская магия, и зеленое зарево над ночным Петроградом, и хитрая петля во времени – что кажутся документальной хроникой.
Потому что соврать можно было и постройней. Только живая правда бывает столь беспомощна перед простой логикой причинно-следственных связей.
«Фанданго» в свое время полностью перевернуло мое отношение к истории происхождения Гриновских пространств. Сколько бы ни твердили дотошные исследователи, что Зурбаган списан с Севастополя и Феодосии, какие бы веские доказательства ни приводили, принимать их всерьез я уже не смогу никогда. Разве только согласиться, что Грину пришлось опираться на знакомые детали, заполняя пробелы в памяти, в подобных случаях совершенно неизбежные. Всем нам время от времени приходится объяснять непостижимое через узнаваемое. Из крымских городов вышли отличные заплаты, кто бы спорил.

Вот что еще сразу бросается в глаза. Реальность, ставшая местом действия многих Гриновских историй, до такой степени неидеальна и несовершенна, что поначалу возникает вопрос, зачем вообще было ее выдумывать. Вовсе не обязательно селить Лонгрена с семейством в вымышленной Каперне, его жена преспокойно могла умереть на родине Грина, в Вятке. И с травлей слишком живой, непохожей на других Ассоль вятская детвора при поддержке родителей справилась бы на твердую «пятерку». Зачем отправлять «Человека Двойной Звезды» Друда в Лисс и Сан-Риоль, когда арестовать и запереть без суда и следствия его могли где угодно, да хоть в том же Санкт-Петербурге, чем он-то не угодил? И уж точно не нужен какой-то неведомый Покет, чтобы пустить под откос жизнь Тиррея Давенанта, с этим простым делом отлично могут справиться Одесса, Саратов, Екатеринбург и далее по списку.
«У вас не рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом», - это говорит вовсе не какой-нибудь московский студент-гуманитарий, впервые высунувший нос за пределы круга единомышленников и неприятно шокированный грубостью обывателей, а гриновский персонаж, сказочник Эгль. И слушает его другой гриновский персонаж, девочка по имени Ассоль. И сидят они при этом на окраине селения Каперна, в самом центре фантастического мира, который поклонники писателя придумают потом называть «Гринландией» и говорить о нем с придыханием, как о волшебной романтичной стране.
Какая «волшебная»? Какая, к чертям, «романтичная»? Вы в своем уме?
Достаточно внимательно перечитать книги Александра Грина, чтобы обнаружить, что в этой «волшебной романтичной стране» живет, кроме прочих, профессиональный убийца Блюм («Трагедия плоскогорья Суан»), беззастенчиво излагающий свою жизненную позицию: «Следует убивать всех, которые веселые от рождения. Имеющие пристрастие к чему-либо должны быть уничтожены. Все, которые имеют зацепку в жизни, должны быть убиты. Следует узнать про всех и, сообразно наблюдению, убивать. Без различия пола, возраста и происхождения».
Там люди не признающие никаких ценностей, кроме материальных, становятся хтоническими чудищами, как Ионсон и его жуткий сын в рассказе «На облачном берегу». Там хватает злобы, зависти и бесчувственной, безрадостной похоти. Там процветают мошенничество и воровство, там священнослужители запугивают адскими муками простодушного капитана Дюка в надежде поживиться деньгами от продажи его корабля. И даже высшей справедливости не дождешься, потому что в любой момент может оказаться, что человек, приносящий счастье другим, обречен на преждевременную мучительную смерть – как Бит Бой из рассказа «Корабли в Лиссе».
Мир Александра Грина вовсе не идеален. Совершенно не похож на овеществленную мечту. Он просто есть, он таков, точка.
Однако принципиальная разница между пространством Гриновских текстов и знакомой нам повседневностью все же существует. О ней мы уже говорили выше. Но повторю снова: в мире, созданном Грином, предельное напряжение воли обычно приводит к ее торжеству, а человек, чье чувство собственного достоинства сильнее инстинкта самосохранения, «недотрога», «живая душа», имеет больше шансов подчинить себе обстоятельства. То есть вполне может погибнуть, но не заведомо обречен.
Как пойдет.
Гриновская реальность чуть более пластична и податлива, чем данная нам в ощущениях. Разница не то чтобы велика, но критична. Обычный человек, занятый повседневными делами, ее пожалуй вообще не заметит. Но для безумцев вроде Артура Грэя и Эммануила Стиля , этого вполне достаточно. Когда к слову «невозможно» добавляется короткое «почти», жизнь побеждает смерть раз и навсегда, и это то, о чем нам всем обязательно нужно знать. Потому что это священное, спасительное для человеческого духа «почти» - оно же не на пустом месте рождается. А складывается из суммы наших одиноких стремлений сделать его новой непререкаемой правдой.
И однажды оно становится правдой. Рано или поздно, так или иначе, но становится. Границы человеческих возможностей расширяются именно через это «почти» - медленно, почти незаметно. Хотя всем конечно хотелось бы побыстрее и попроще. Мне тоже. Но тут ничего не поделаешь, нам досталась очень медленная, неповоротливая реальность. Работаем с тем что есть.

Забавно, кстати, что впервые Зурбаган упоминается в написанном в 1912 году рассказе «Лужа бородатой свиньи», абсурдном и страшном, где все происходящее начисто лишено смысла – и жизнь Бородатой Свиньи Зитора Кассана, и шутка разыгравших его молодых бездельников, и расплата, и смерть. Однако всего год спустя появится «Зурбаганский стрелок», и будет он об обретении утраченного смысла. И Зурбаган там уже – не упомянутое между делом вымышленное место жительства придуманного шутниками колдуна, а город, обретший плоть, подробно описанный местным уроженцем и даже изменившийся за время его отсутствия – а что и может считаться признаком жизни, если не способность меняться. Смотрите же, ну правда, он совсем настоящий: «Гавань Зурбагана была тесна, восхитительно грязна, пыльна и пестра; в полукруге остроконечных, розовой черепицы, крыш, у каменной набережной теснилась плавучая, над раскаленными палубами, заросль мачт; здесь, как гигантские пузыри, хлопали, набирая ветер, огромные паруса; змеились вымпелы; сотни медных босых ног толклись вокруг аппетитных лавок с горячей похлебкой, лепешками, рагу, пирогами, фруктами, синими матросскими тельниками и всем, что нужно бедному моряку в часы веселья, голода и работы».
Что-то удивительное успело произойти за этот год. Собственно, не «что-то», а рождение новой реальности, вернее, реалиоры – того самого «сверхреального», о котором в те же примерно годы рассуждали русские символисты, даже не догадываясь, что вытворяет буквально у них под боком третьеразрядный беллетрист, не то чтобы вовсе никем не замеченный, но непонятый и недооцененный современниками заранее, как бы авансом.
Потому что лиловых драконов не бывает. Уберите, невозможно на это смотреть!
Ну, по крайней мере, мы теперь более-менее точно знаем, когда все началось. Датировать событие, находящееся за пределами человеческого понимания – это мы с вами, конечно, молодцы. Не зря разговор затевали.


Окончание тут

P.S.
Дорогие друзья, которые френды! Вы это уже читали под замком. Ничего с тех пор не изменилось.
Зато ссылки теперь можете давать. Вот и давайте! Гуманитарная помощь должна быть распространена. А иначе зачем.

Ещё раз про Чашку Фрая

Чуваки. Тут такое дело.
Ангел из электромагазина пишет мне, что раздали мы пока немного, всего 6 чашек книг. А в запасе их ещё целых 37. То есть, дарят книжки гораздо активнее, чем разбирают. Что отлично.
Плохо другое: что от переписки с некоторыми из читателей, захотевшими получить бесплатные книжки, осталось ощущение, что людям неловко и даже стыдно. Они смущаются и пытаются объяснить, что денег правда совсем нет, и почему их нет, и так далее.
И страшно подумать, сколько народу так и не попросило прислать им книжки, потому что неловкость оказалась сильней желания получить подарок.

В связи с этим я хочу сказать вот что.

Чуваки. Мы не думаем, что иметь мало денег - стыдно. Мы не думаем, что неумение много зарабатывать делает человека хуже других. Мы думаем, что судить о людях по толщине кошельков и, тем более, осуждать тех, чьи кошельки пусты - это такой запредельный позор и свинство, что если нам когда-нибудь приснится, будто мы себя так ведём, мы проснёмся седыми от ужаса и горя.

Кроме того, мы думаем, что способность принимать подарки так же важна, как потребность их дарить. Когда вы принимаете подарок, вы делаете доброе дело, вносите свой вклад в равновесие мира. Потому что если все нуждающиеся в подарке будут стесняться его попросить и взять, дарящие быстро останутся не у дел. Подарок, который никому не пригодился - мертворождённый подарок. В эту игру всегда играют двое.

Честно говоря, наш электрогамазин - не шибко крутой бизнес. В смысле, доход от него так невелик, что и возиться, по идее, не стоило. Вернее, не стоило бы, если бы у нас была задача создать успешный бизнес.
Но у нас была ещё одна задача - восстановить справедливость. То есть, дать людям, которые читают электронные, а не бумажные книги, возможность лично поблагодарить автора. Тем немногим, кому это нужно. Оставлять их без такой возможности было бы нечестно.
Поэтому наш электромагазин - это, в первую очередь, история о людях, а не о деньгах. И если думать о людях, получивших возможность выразить благодарность, мы уже заработали миллионы. Миллионы плюсов к карме, как сейчас говорят :)
Ну и вся эта история с "подвешенными" чашками Фрая, которая началась по предложению читателей, потому что мы сами, балбесы, не додумались - она тоже о людях, а не о деньгах. О возможности делать подарки незнакомцам - просто так, от избытка. И о возможности эти подарки принимать.

Поэтому когда вы просите прислать вам "подвешенную" книжку, вы вносите такой же важный вклад в общее дело, как и все остальные мы.

А если вам хочется поблагодарить за подарок - неизвестного вам дарителя, умных читателей, придумавших эту затею, людей, благодаря усилиям которых работает сайт, и меня за компанию, знайте, что способ сказать спасибо всем нам одновременно существует.
Просто рассказывайте про наш электромагазин. Друзьям, знакомым, незнакомым, в своих блогах, соцсетях, газетах бесплатных объявлений, мелом на асфальте, маркёрами на сухих листьях, и так далее. Отчитываться не обязательно, мы заранее верим вам на слово.

Налетайте, короче. Не стесняйтесь и не оправдывайтесь, а радуйтесь.
Всем хороших выходных :)

Новости

- В городе нашествие толстых уток. По крайней мере, в районе ужупского четвергового рынка. Толстые утки ходят стадами и пасутся. От людей не только не шарахаются, а напротив, кидаются под ноги, как кошки. Возможно, среди толстых уток бытует легенда, будто утка, об которую споткнулся человек, будет сыта и благополучна всю зиму.
Если человек при этом упал, утка наверное станет ваще царь-птицей.

- Что касается кошек, они тоже пасутся на склонах подоконников. Едят там специальную полезную кошачью траву и мой белый гиацинт. Ну, хоть крокусы не трогают. Пока.

- Я там познал блаженство гололёда, - насмешливо говорил дядечка интеллигентного вида другому дядечке интеллигентного вида, когда они проходили мимо меня.
Не знаю, где ему так повезло, но думаю, это гениальный метод описания событий. В смысле, обо всём так можно говорить. С утра познал блаженство бутерброда, потом вышел на улицу и познал блаженство дождя. Нам завтра это блаженство обещают как раз. Хочешь, не хочешь, а придётся его познать.

- Хочу познать блаженство рождественского поезда, колесящего по центру. В дождь - самое то.
В субботу мне это сделать не удалось, потому что рождественский поезд стоял на своей конечной остановке, заполненный под завязку. Там же стояли не поместившиеся пассажиры, некоторые с детьми. Дети кривили лица, готовясь зарыдать от разочарования. Работники поезда в зелёных карнавальных костюмах, успокаивали детей. Один рассказывал русскому мальчику (по-русски же): "Там на дороге завёлся злой дракон. Сейчас мы поедем, его победим, и тогда тебе тоже можно будет кататься.
Рядом стояла парочка туристов, девочка и мальчик лет тридцати-сорока (навскидку, я плохо угадываю паспортный возраст). И мальчик (лет тридцати-сорока) вдруг сказал: "А возьмите тогда нас, я очень хорошо умею сражаться с драконами!"
Но их, кстати, всё равно не взяли. Суббота - плохой день для сражения с драконами, слишком уж много желающих.

- А после субботы внезапно наступила сегодняшняя ночь с четверга на пятницу. Я не знаю, как.

- А в нашем гамазине, меж тем, по предложению читателей нарисовали счётчик, который считает, сколько бесплатных чашек Фрая там сейчас лежит.
Прямо сейчас - 31. Было 33, но две чашки Фрая уже кто-то выпил :)



Вполне можно насладиться блаженством, я считаю.

Чашка Фрая

Читатели спрашивали, нельзя ли "подвешивать" книжки в нашем электрогамазине, как кофе для незнакомца в некоторых кафе.
То есть, заплатить за книгу, но не скачать её себе, а оставить для других желающих.
И вот теперь можно вот прям тут.

Офигенскую картинку про чашку нарисовала Рецца.

Правила такие:

В нашем магазине электронных книг Макса Фрая появилась новая замечательная фишка: возможность подарить книгу незнакомцу. Мы назвали эту фишку "Чашка Фрая для Незнакомца" -- по аналогии с чашкой кофе, которую можно оплатить для незнакомого человека в некоторых продвинутых кафе.

Акция "Чашка Фрая для Незнакомца" придумана для тех, кто уже "подсадил" на книги любимого писателя всех родных и близких и теперь хочет поделиться радостью с совсем незнакомыми людьми, а также для тех, кто не может в данный момент купить книгу, но не хочет идти на пиратские сайты.

Потому что понятно же, что книга, полученная в подарок на официальном сайте писателя -- это совсем не то, что книга, взятая украдкой в сумрачных закоулках сомнительных кварталов интернета, где её из под полы раздают подозрительные личности. Радости от пиратской книги гораздо меньше, а уж как страдает от книжного пиратства мировая гармония, мы и вовсе промолчим.

Как работает "Чашка Фрая":

1. Мы подсчитали среднюю стоимость книги в нашем магазине и именно столько стоит одна "чашка Фрая".

2. В любое время, испытывая непреодолимое желание угостить "чашкой Фрая" незнакомого человека, вы можете оплатить её тут, и эти деньги пойдут в Копилку.

3. Каждую среду мы будем принимать от желающих получить "чашку Фрая" письма на адрес freigeist.publishing@gmail.com и высылать им выбранную ими книгу.

4. Книгу можно выбрать любую! Сборники, составленные сразу из нескольких книг, в акции не участвуют, но каждую из этих книг вы можете получить по отдельности :)

5. Мы не собираемся контролировать, как часто один человек запрашивает новую книгу, но поскольку количество чашек не бесконечно, надеемся на понимание и щедрость получателей.

6. Если на момент получения запроса Копилка уже опустеет, мы поставим вас в очередь ожидания и вышлем книгу, как только в Копилку добавится ещё одна "чашка Фрая".

Ну вот как-то так!

Угощайте и угощайтесь :)

Запоздалое объявление с предисловием

ЖЖ - очень странная штука.
Стоило в субботу написать про толпы кагатио на улице Стиклю, как в воскресенье они исчезли. Мы с Р. всё насквозь прошли, проверили - нету.
Интересно, как выглядел воскресный рейс Ryanair из Вильнюса в Барселону, о да.

Вот у всех людей "эффект ЖЖ" - когда записанные неприятности рассасываются, а у меня почему-то рассасываются всякий клёвые штуки. Уже не в первый раз! Хоть ничего вообще не пиши.

Кроме того, ЖЖ вообще перестал у меня открываться. Вчера не открывался и сегодня пол-дня. У всего человечества - да, а у меня - нет. Вот только что заработал, после полной перезагрузки всей техники в доме, включая оба телефона и микроволновку. Я не шучу!

Поэтому объявление получится совсем запоздалым. С какой-то стороны, оно и хорошо: как лотерея. Кто увидел и успел, тому и ура.
В общем, в 20:00 по Москве, в Москве же, в Додо добрые люди устраивают спиритический сеанс с попыткой вызвать мой дух и поговорить с ним. Никогда прежде спиритуалистам не удавалось вызвать дух живого человека. Проверим, возможно ли это, если конечно, я за оставшиеся полтора часа не помру - просто из чувства долга.

Карочи. Столоверчение состоится прямщас в 8 вечера по адресу: Москва, ул. Солянка, 1/2, стр. 1
Туда ещё можно успеть доехать. Теоретически. Может быть :)